Правда — это бомба, убивающая двоих: того, в кого её бросили и того, кто её бросил.
POW Денис Город все больше погружался в темноту, а меня это совсем никак не волновало. Сейчас я должен был сидеть дома и разбирать свои вещи, раскладывать одежду по шкафам. Все по полочкам — брюки, толстовки, футболки, а заодно и мозги, желательно работающие, а то мои, кажется, пора сдать на органы, ибо от них никакой пользы абсолютно. Я обещал помочь маме, а вместо этого продолжаю сидеть возле подъезда дома, где раньше жил с бабушкой, и пялю в окно ее бывшей комнаты, окропляемой тусклым желтоватым светом. Узнаю старую добрую Россию, не хватает только советских мультфильмов по коробке-телевизору. Интересно, почему именно сейчас захотелось увидеть бабушку? Может, потому что я всегда врал ей? Обманывал насчет дружбы с Владом и насчет издевательств. А она верила мне всегда, каждый гребанный раз, когда я посмел открыть перед ней рот, чтобы в очередной раз соврать. Я даже говорил, что у меня есть подружка. Серьезно, поверить не могу, что она искренне не подозревала меня: кого вообще мог бы заинтересовать такой, как я? Как прежний я. Эх, баб, мне тебя однозначно не хватает. Не хватает этого запаха старости или страха потерять тебя, если что-то вдруг резко пойдет не так. Не хватает твоей глупой заботы, которая в то время действительно казалась лишней, не хватает твоего нежного, бархатистого голоса… Ты была единственным человеком, которому я доверял безоговорочно, всем сердцем, даже несмотря на то, что позволял себе утаивать правда. Нет, не так. Жестокую правду моей жалкой жизни. Но я прислушивался к тебе. Каждое сказанное мною слово, было сказано, чтобы ты хотя бы чуточку больше любила меня. Хотел, чтобы ты гордилась так же, как и папа гордился маленьким мной, собери я новый конструктор или нарисуй дом с нашей большой семьей. Я любил тебя. И люблю до сих пор. И так забавно — и даже немного глупо — сидеть сейчас здесь, тело чуть потряхивает от холода или нервов, и мне приходиться сдерживаться, чтобы не ворваться, как полный придурок, в нашу квартиру, которая уже давно не принадлежит ни тебе, ни мне. Кто-то там живёт. Кто-то ходит по комнатам, где раньше мы с тобой сидели и болтали целыми вечерами. Кто-то меняет обои на кухне, где мы раньше вместе пили чай с купленной мною по пути со школы шоколадкой. Интересно, кому досталась наша квартира? Искренне надеюсь, что там живут хорошие люди, которые ухаживают за ней, регулярно убираются и переодически меняют интерьер. Мне почему-то хотелось бы, чтобы там все поменялось после нас. Пусть это и эгоистично, но я не хочу, чтобы кто-то жил в той атмосфере, в которой жили мы с тобой. Боже, я начинаю нести какую-то околесицу. Знаешь, вот когда так сильно нужна помощь, но никого нет рядом, и ты начинаешь разговаривать с самим собой, слишком много думать, мечтать о невозможнос, гадать?.. Я ощущаю себя примерно таким прямо сейчас. Брошенным, заблудшим котёнком в огромном мире, где все тяжелое и пугающее. Хочется поговорить с тобой, как раньше, с той же язвительностью и может даже какой-то подростковой глупостью и идиотским максимализмом, просто поговорить. Закатить глаза на твои старушечьи шутки про смерть и могилу, но улыбнуться. Хочется отпроситься погулять, соврав о том, что договорились с Фадеевым. Хочется спросить у тебя совета… Наверное, мне хочется поговорить хоть с кем-нибудь и, возможно, об этом. Будь ты рядом в данный момент, что бы сказала, посмотрев на меня? Думаю, объявила бы, что я жалкий да и «какой из тебя мужчина?», ох уж эти гендерные стереотипы. Ну и черт с ними, со стереотипами, хочется просто услышать тебя! Я запутался. Наверное, первый раз в жизни всё настолько сложно. Я чётко знал «учёба-дом-учёба», не видел смысла в любви, не имел ни с кем дружеских связей. А потом переехал в чертову Америку. И вернулся. Сначала расставание с возлюбленной, в которой души не чаял, как бы мерзко и тошнотворно это не звучало — я всё-таки не отличался особой романтичностью никогда, не Шекспир. Потом Фадеев, видеть которого я хотел меньше всего в своей жизни. Хотя, если сказать честно, я полностью позабыл о нём, даже — как это говорится? — сердце не ёкнуло. Да и с какой стати должно? Он уже давно должен быть в прошлом. Он и я — мы разные люди. Только вот сейчас почему-то я вспоминаю о том проклятом поцелуе, и мурашки бегут по спине. Я перецеловал уже столько мужчин за свою жизнь, не перечесть. Но почему именно после этого конкретного поцелуя во мне столько непередаваемых эмоций, начиная от возмущения и заканчивая трепетом в животе? Нет, я не влюбился. И это не из разряда «Сергей — не гей» в разделе яоя. Я трезво осознаю, что не испытываю романтических чувств к Владу. Только ни к нему. И все же, почему я вернулся? Не из-за него ведь? Не мог из-за него. Я обманывал себя тем, что это была последняя просьба бабушки, но сколько ещё мой шаткий фундамент продержится? Неизвестно. Никому никогда такое не под силу узнать. Я просто хочу верить в то, что меня не тянуло сюда, что это не я сам придумал себе желание, указ от умирающей бабули, лишь бы найти предлог, чтобы вернуться. Мне было хорошо в Америке. Меня там любили, я был собой. Но так ли это было на самом деле? Да.***
…Шепот. Тихий, практически неразличимый. Я пытаюсь разлепить веки, словно это как-то может мне помочь. Появляется навязчивое чувство, что я смогу услышать ее, разобрать это простое предложение, да хоть прочесть по губам! Те последние сказанные ею слова. Я непременно хочу убедиться в том, что я ослушался выдумал себе то, что на самом деле было мне предоставлено на блюдечке да еще и с голубой каёмочкой. В правом ухе зазвенело, секунда и левое также оглушило. Знаете как бывает, когда слышишь что-то очень громкое на высоких чистотах? Потом долгое время не можешь понять где ты, что здесь происходит, и кто ты вообще такой. Вот и сейчас у меня тоже самое, в придачу чувство тревоги все набирает обороты, а я не могу понять в чем причина. Где она и как это прекратить? Сознание полностью затуманилось, белая пелена покрыла окружающие вещи серебристой паутиной, а потом…***
— Черт, ну что за мысли? — Я опустил голову на ладони и схватился кончиками пальцев за отросшие на затылке волосы. — Пора уже поумнеть, Абрамов — любовь выходит тебе боком. И вот я уже собрался встать, как услышал голос. Приятный девичий, слегка писклявый, но все равно очень красивый голос. Я обернулся на него и увидел девчонку лет четырнадцати-пятнадцати. Боже, еще только сумасшедших фанаток-девятиклассниц мне не хватало, знаю я русских, видал. — Извините, я присяду? — Вежливо попросила незнакомка, и я даже удивился ее тону. Во-первых, она обратилась ко мне на «вы», а во-вторых, спросила разрешения подсесть. Даже как-то неловко стало за свои мысли. Признаюсь, теперь именно я выгляжу хамом. Надо взять на заметку и перестать грести всех под одну гребёнку. Когда-нибудь я научусь. — Конечно, я уже ухожу… — Ну вот, думал встретил вежливую девчонку, а она хватается за рукав моей куртки без объяснений и какой-либо причинно следсвенной связи, когда я только собрался свалить. — Прости? — Выгнув бровь, вопросил я, но почему-то не почувствовал напряжения или раздражения. Ее миловидное личико так влияет? Можно сказать, что визуально она может расположить к себе людей. — Не присядите? — Что-то то ли в ее тоне, то ли во взгляде уверенных карих глазах заставило меня кивнуть. Я опустился обратно. — Я заметила, как вы смотрели в мое окно. Кажется, уже почти два часа здесь сидите. «— Так вот в чем дело! Я ее напугал! Абрамов, храни тебя Бог, девочка, наверное, перепугалась страшно, опасное нынче время как-никак.» — О, извини, я наверняка выглядел как серийник какой или… — Даже такие милые на вид девочки обладают таким ужасным качеством. Ради святых валенков, учите своих дитяток не перебивать старших. — Как одинокий. — Честно призналась она, а я засмотрелся на темное теперь окно (которое, как я предположил, принадлежало ее спальне), пытаясь разобрать, что она сказала и как это понимать. Одиноких теперь в России тоже боятся? Это типо как что? «Заразный индивидум: если видите одинокого — бегите, одиночество настигнет и вас»? Я чего-то не понимаю или что? КАК??? ЕЕ??? ПОНИМАТЬ??? — Я не понимаю. — И только когда я уже заканчивал свою не очень распространеную речь, до меня дошло (самым натуральным образом допёрло), что говорил-то я, вовсе и не на русском языке. Да что со мной сегодня? Как убрать функцию «тупой, как бешенный баран после кастрации»? — Я хотела узнать, все ли с вами в порядке, — пояснила она, улыбнувшись. — Обычно сюда никто не приходит посидеть, а мне всегда нравилось. Тут чудесный вид на звёзды. — Да, — протянул, улыбнувшись, и, как и она, запрокинул голову вверх. — Здесь всегда было так. — Вы здесь раньше жили? — Она посмотрела на меня, и я заметил насколько большие и яркие у нее глаза. А ещё очень невинные, не тронутые постоянной болью этого мира. Почему-то мне захотелось обнять её, тяжело осознавать, что впереди её тоже будет ждать невыносимые страдания. Слишком много для такого хрупкого и чистого создания. — Да, с бабушкой. Мы делили квартиру, пока мама была на зарабатках за границей. Прожили вместе почти всю мою юношескую жизнь. — Вы ее очень любите. — Девочка улыбнулась. –А где она сейчас? — К сожалению, её больше нет со мной. — Я сказал это. Впервые за всё прошедшее время, я сумел произнести эти слова вслух. Не знаю, что произошло, но мне даже стало чуточку легче. И пусть сейчас хочется вновь разрыдаться, я чувствую, что что-то поменялось во мне. Внутри меня. — Извините, прошу простите меня, я… — Не переживай ты так, всё в порядке. И вообще, перестань ты говорить со мной на «вы», как будто мне тридцать. — Молча кивнула. — Я Денис. — Алёна. — Рад знакомству. — И я. Она вновь улыбнулась мне и вернула взгляд к небу. Интересно, о чем она думает? — Тебе больно? — О чем ты? — Я удивлённо воззрился на нее, но на самом деле я понимал, о чем она говорит. — Все говорят, что о таком нельзя спрашивать, но мне кажется, что многим нужно говорить о случившемся. Не знаю, я никогда не теряла никого из родных. — Как я и думал. — Как ты потерял её? Можешь не отвечать, если не хочешь, просто… — Она умерла от рака. — Что я делаю? — Мало того, что ей было уже далеко за шестьдесят, за два года до ее смерти, ей диагностировали рак головного мозга. Сначала я не особо замечал симптомы, думал, всё как-нибудь образумится, но спустя полгода все изменилось: появилась частая забывчивость, даже провалы в памяти, а ближе к концу она и вовсе вернулась к развитию десятилетнего ребёнка. Иногда у нее случались просветления, но почти никогда я не заставал этого. — Почему я говорю ей об этом? — Я пытался проводить с ней больше времени, но мне нужно было учиться. — Сжал ладонь в кулак, вспоминая как прошли последние месяцы нашего общения. — До сих пор не могу простить себе этого. — Ты не должен винить себя, не думаю, что она была бы счастлива, если бы узнала, что принесла тебе проблем с обучением. — Алёна говорила тихо, медленно, почти нараспев. Было ощущение, что она рассказывает сказку ребёнку или поет ему колыбельную. — Многие совсем перестают ходить к родственникам, чтобы не видеть, как они страдают. А ты был сильным, держался молодцом. — Да, возможно, ты права. Знаешь, в её последний день я был с друзьями, выпил немного. Мы гуляли по городу, веселились и шутили, я хотел развеяться, немного отвлечься. Вечером мне позвонила мама, и я рванул в больницу, бросил бутылку куда-то в траву, никому ничего не сказал. Когда я прибежал, она улыбалась, словно ждала меня. — Я говорил и говорил. Я не мог остановиться. Я не хотел останавливаться, мне надо было с кем-то поговорить об этом, а Алёна — была самым оптимальным вариантом, незнакомка, не собирающаяся осуждать меня. — В палате никого больше не было, наверное, мама попросила об этом, я не осмелился спросить. Бабуля была слепой, но когда я зашёл, то она узнала меня. Как будто её разум прояснился перед самой смертью, я не знаю, как это работает, честно говоря, мне было сложно читать об этом. Я упал на колени перед ней, схватил ее руку в свою. Я целовал её ладонь, пальцы, я умолял её не оставлять меня, я наговорил ей всего разного: что она поправится, что у врачей уже есть лекарство, которое её спасёт и нужно только немного потерпеть. И хоть я понимал, что она мне не верит, я продолжал шептать. — Ненадолго я замолчал, жадно втягивая воздух носом — Но последнее слово все равно осталось за ней. Она попросила меня вернуться сюда, в наш город. Я не уверен, было ли это так, потому что она прошептала это совсем тихо, просто…мне так показалось. — Ты не услышал, чего она у тебя попросила, да? — Я не знаю, как она это поняла, но я был ей благодарен за сообразительность. В какой-то степени, я надеялся, что она сможет мне всё объяснить. — Ты не знал, чего она у тебя попросила, но ты был близок с ней. Ты знал свою бабушку и догадывался, чего бы она хотела, если бы умирала. Ты не хотел это принимать, потому что в таком никогда не можешь быть уверен, но это так. — Я… — Послушай меня, Денис. — Алёна заговорила решительно, твердо. — Я не знала твою бабушку, я не знаю тебя, но ты знал её, а она знала тебя. Мне кажется, если бы она не была уверена, что ты поймёшь ее, она бы точно позаботилась о том, чтобы ты получил её просьбу. Думаю, она знала, что ты сделаешь, когда её не станет. А я ведь никогда не думал об этом. Я был так поглощен тем, что не расслышал последние слова бабушки, что совсем не додумался попытаться понять её. Она ведь не была глупой, и если её ум тогда действительно очистился, то она все понимала. Она всегда все понимала и знала, что я сделаю это. Что я обязательно вернусь сюда. Вернусь к прошлой жизни, вернусь к Фадееву. — О Господи… — Почему я не осознал этого раньше? Правда была так близко, она прямо-таки смеялась надо мной, плавая на поверхности. А я не хотел ее принимать, не хотел ничего видеть, слышать и понимать. Я просто полнейший эгоист. — Алён, прости, я… — Я всталс места, но пошатнулся. — Мне надо идти, как-нибудь в следующий раз поговорим ещё, хорошо? — Я даже не обернулся, просто говорил бесцветным голосом всё, что должен был. — Вперёд, Денис, и надеюсь, что ты сделаешь всё правильно. — Обещаю тебе, — заверил я её, и ринулся по дороге. Я должен был понять это раньше. Намного-намного раньше. Я должен был принять это ещё до того, как вернулся. Я вернулся только ради Фадеева.