Jäger, Jagd, ягд, яд
3 марта 2023 г. в 11:00
Клаус недовольно дёргает верхней губой, и она коротко жалит в отместку. Должно быть, порезался сегодня утром. Он машинально проводит языком там, где щиплет. По контуру губы кисловатая ранка. Так и есть.
Он опрокидывает в себя тягуче-бронзовые остатки недопитого с Ивушкиным коньяка. Мог аккуратно, но выливает нарочито лихо, чтобы ароматный спирт растёкся по губе, в порез зашёл. Печёт. Хорошо.
Клаус искоса взглядывает в зеркало на своё не очень явное в полумраке кабинета отражение. Всё равно не так, как у русских. Из чего они лепят всю свою боль?
Ягер утомлённым рывком опускается в кресло. Зачем он начал выпивать ещё до прихода Ивушкина? Постеснялся показаться в компании двух унтерменшей слишком невозмутимым? Это же надо, как ты, Клаус, с собой заговорил. «Постеснялся». Слово-то какое! Штандартенфюрер мысленно определяет себя на расстрел за государственную измену, но легче не становится.
Эти проклятые русские. Пришли сегодня, накануне выхода на полигон, по его же приказу — хромой танкист и его голос в лагерной косынке — да так и таращились друг на друга. Анна, как всегда, глаз не поднимала, смотрела в пол, но душой точно в ответ на Ивушкина пялилась, переводя ему Клаусовы танковые манёвры. Николай шутил, шутил удачно, но штандартенфюрер, как ему самому теперь кажется, смеялся слишком громко, слишком щедро. Конечно, это часть плана, необходимая уловка, чтобы расположить к себе русского танкиста. Конечно, это не необъяснимая попытка причаститься от этой непонятной, невытравленной даже лагерем славянской размашистой любви.
«Ликёр из политуры. Как по-русски». Ты там знаешь, что по-русски, а что нет! Ни Ивушкин, ни Ярцева этого бы сказать не посмели. Но ведь подумали же! Точно подумали! Ягер с размаху ставит пустой стакан обратно на стол. Злость дергает порез на губе.
Зачем тебе эта их русскость, Клаус? Чтобы понять, как победить? Допустим, так. Тогда отчего сердце по миллиметру напильником стёсывало, когда эти двое, даже не глядя друг другу в глаза, воздух над столом дрожать заставляли? Клаус банально ревнует? Ну да, очевидно же. Он с обоими волен творить что угодно, но, когда женщина смущённо и искренне улыбается рабу, господина это, всё равно, заденет… Если бы! Ягер морщится от гадкого осознания. Да, он ревнует, он завидует. Но не к истрёпанному лагерями русскому танкисту и не к их взаимности, а к этому врождённому и неумерщвляемому свойству чувствовать.
Клауса удивило сегодня, как этот Ивушкин, думавший явно о Ярцевой, умудрялся за его тактикой следить. А тому думать не надо было — свои мысли о том, что добрые глаза Ани почему-то карие, хотя Псков на севере, и он её земляков всегда голубоглазыми представлял, он просто сердцем отстучал.
«Доброй ночи, фрау Ягер!» — Клаус кривится, вспоминая, какое самодовольство извилось по его губам. Сейчас ему эти немые, прошедшиеся эхом по памяти слова хочется сплюнуть прямо в облепленный последними дородными каплями стакан… И тут эта проклятая дисциплина! Был бы он как эти свирепоглазые Ярцева и Ивушкин — сплюнул бы на пол, и его бессильная злость прожигающим кругом по паркету бы разошлась.
«Доброй ночи, фрау Ягер… Анна, вы мой трофей… Из вас бы вышла прекрасная Volksdeutsche…» Зачем он сегодня прибивал задержавшуюся после ухода русского танкиста, дрожащую от страха опоздать в свой блок военнопленную переводчицу именно этими, такими пошлыми в своей предсказуемости фразами? Ведь это именно то, что она ожидала от него, воплотившего для неё в змеистости глаз и перекрестье шрамов всё когда-либо существовавшее на земле зло, услышать. Он взял её за руку, отпечатал на худых пальцах поцелуй так нежно, что она попросту не могла не понять, что он ей перстнем лицо не рассечёт, не могла не ощутить его мольбу о помощи… О помощи?
Клаус запрокидывает голову, скрипя зубами от неописуемой усталости. Фигуры на шахматном столе, чёрные против медово-древесных, не обращают на него внимания. Сколько раз высшие чины подходили к нему, многозначительно понижая голос: «Герр штандартенфюрер, взгляните на сестёр Цюпфнер! Разве не хороши? В вашем возрасте самое время подумать о семье. Вы ведь можете выбирать из самых достойных кандидаток. Каждая почтёт за честь стать женой бравого офицера Вермахта». И чего тебе в них не хватает, Клаус? Идеальные, вышколенные по принципу трёх «K» красавицы: от извива льняных или русых волос до изгибов под платьем и безупречного почтения мужу-герою… Любая «Пантера» в тысячу раз живей.
Войны и танков ему все эти годы хватало, чтобы гнать по жилам кровь, с головой. А теперь вот Ярцева. «Анна, у вас до войны был молодой человек?.. А во время войны?» Так спросил, будто тебе это действительно важно, Клаус. Жалкие попытки сказать себе «нет», по-мужски отбраковать порченный товар. Он бы и тронутую её взял, но она добила: «Нет, герр штандартенфюрер». «Анна, вы выйдете за меня замуж?» Скажи, Клаус, что тебе в ней? Кожа да кости. Даже того чёрного, как зрачок, огня презрения в ней не осталось, взгляд теперь дрожащий и первобытный, как у всех пленных. Он её даже мысленно в хорошее платье переодеть не может. Только так: с нашивкой «OST» на слишком широком в плечах пиджаке и в косынке, показавшейся ему под дождём, выливавшимся с неба человеческим воем, в его первый день в этом лагере кожаной.
Ему тяжело принимать сформулированное аналитическим мозгом объяснение, тяжело принимать эту мысль сознанием. Так тяжело, что тоска выволакивает сердце через горло прямо на стол. Просто у Анны есть душа. Её столько раз уже вывернуло в изуродованный жаром металл, что немощное тело должно бы носить в себе только смерть, а, между тем, и годные для офицера невесты, и сам штандартенфюрер Ягер куда мертвее неё. Маленькая переводчица ненавидит его так сильно, едва держась на ногах, улыбается чёртовому Ивушкину так нежно, пусть и половиной рта, хочет домой так остервенело, зная, что даже пепла от дома давно уже не осталось, что живого в ней хватило бы им с Клаусом на двоих. Анна, партизанка, военнопленная, непригодная, ненужная, одна могла бы заставить его чувствовать. На двенадцать часов, как все эти проклятые иваны. И — Клаус качает головой, понимая со всей повергающей здравый смысл в прах ясностью, — этой русской своей, нестынущей в форме ненавистью она одна смогла бы его любить.
«Доброй ночи, фрау Ягер!» За что? Как больно! Не вставая, с трёх метров достал. Хлестнул своей мерзкой фамилией по лицу, будто сорванной в сердцах с руки кожаной перчаткой. А потому что нечего военнопленной Ярцевой с целёхонькой щекой ходить, когда его собственная изувечена. Не одному ведь ему страдать, верно?
Аня чувствует, как от оставленного на её скуле ненавистным охотничьим именем пореза расползается от виска до подбородка точь-в-точь такими же, как у фрица, щупальцами, яд… Jäger, Jagd, ягд, яд.