Volksdeutsche

      — Штандарнтенфюрер Ягер!       Ане кажется, что голова ее, изжаленная лающими обрывками немецкой речи, вот-вот запрокинется назад. Она сглатывает внезапно ставшую вязкой слюну, чувствует прогорклый пепел кремационных печей, копотью обложивший горло, и стучит зубами. Еще минута, и ее непременно вывернет наизнанку. Так, что даже души не останется — разве что, на отвратительно гладких сапогах немецкого офицера.       — Что русская шлюха делает в зондерзоне в нарушение режима?       Она обводит тесное пространство перед крематорием потускневшим взглядом в поисках той самой незадачливой «русской шлюхи», когда вдруг видит перед собой перекошенное ненавистью лицо. С опозданием Аня думает, что лучше бы это был Ягер. А после мир с треском разрывается надвое.       Лоб обжигает тяжелое кнутовище — кожа в месте удара расходится, здание крематория переворачивается вверх ногами, и вот уже отвратительный зловонный дым стекает сверху вниз — с тревожного серого неба вливается прямо в печную трубу. Аня не вскрикивает — беззвучно хватает ртом воздух словно выброшенная на берег рыба.       Кровь заливает многострадальный глаз, когда Тилике рывком поднимает ее, скорчившуюся, с земли, вынуждая прийти в себя.       Дым тошнотворно сладкий. Рот наполняется слюной. Она всхлипывает, и гладко выбритый гауптштурмфюрер с болезненно бледным лицом удерживает ее, согнувшуюся в три погибели, за плечи.       Голос Ягера, свинцово тяжелый, вскипающий презрением, звучит где-то над головой, вгрызается в помрачневшее лицо стоящего поодаль немецкого офицера. Штандартенфюрер вне себя от ярости: Ярцева думает, что с губ его вот-вот закапает яд, когда лоб вдруг действительно леденит что-то влажное.       Аня с вялым, придушенным любопытством приоткрывает непроизвольно закатывающиеся глаза: небо густо затянуло тучами. Пошёл дождь.

***

      В кабинете у Клауса густо клубится сумрак. Он задумчиво поддевает вилкой остатки обеда, скребёт по краю тарелки начищенными серебряными зубцами: вспоминает нелепых русских петушков с красными крестиками по самой кромке.       Когда вновь приводят переводчицу, Ягер окончательно убеждается в полном отсутствии аппетита. Он не может протолкнуть в глотку ни куска злосчастного стейка, но остронюхая ищейка в его черепной коробке буквально захлёбывается слюной.       Штандартенфюрер поднимается из-за стола — нечто опасное, ослеплённое запахом свежей крови в его сознании припадает на пружинистые лапы и готовится к прыжку. Он хочет еще раз увидеть. Еще один раз. Только один. Взгляд, который он поголовно встречал у пылких, смешных в своей горячей эмоциональности иванов, преломился, приобретя небывалую глубину в темных глазах молодой партизанки. Клаус не понимает, пока не понимает, как разжигается в русских необузданных сердцах такой сокрушительной силы пожар, но он непременно увидит. Как только заглянет снова.       Ярцева молчит, вперив взгляд куда-то за пределы полутемной комнаты. Он подходит ближе, и глаз, все такой же анатомически круглый, резво напоминает о себе уже успевшей стать фантомной болью.       Он говорит: «Ана».       Говорит: «Не нужно бояться меня».       Говорит: «Я не причиню вам вреда».       Аккуратно поднимает ее лицо за подбородок.       Сознание, убаюканное и притупленное резью в запекшейся ране, прошивает свистящая похлеще снаряда искра. Рана расходится, заполняется плавким металлом, сводящей зубы болью доходит до челюсти и застывает, ненавистью и ужасом собирается под подушечками чужих пальцев. Его пальцев.       Замирает, словно придушенный полусытой змеей крольчонок. Все еще лелеет надежду спастись.       Змея в лице Клауса замирает тоже. Смотрит гипнотически льдистыми глазами, буравит зияющими чёрными впадинами адамовой головы на такой ненавистной фуражке. Делает выпад.       — …вы обещаете мне?       Не кусает. Перекрывает доступ кислорода, тугим кольцом обвиваясь вокруг шеи. Аня помнит железную хватку штандартенфюрера, в тиски зажавшего ее горло. Сейчас не горло — вся она в прочном кольце его глаз, этой выходящей за радужку невозможной синевы.       Случись это раньше, произойди оно с той, другой Ярцевой, все было бы иначе. Аня-партизанка не позволила бы, вспыхнув слепящей, рдеющей яростью, замарать себя запятнанными кровью ее соотечественников руками. Аня-узница беззвучно и неприкрыто плачет, не в силах сделать ни шагу, дабы высвободиться из ненавязчивой хватки чужих рук.       — Обещаете передавать все, что они скажут?       Клаус заглядывает в темноту ее глаз с плохо скрытым нетерпением, жаждет увидеть тот жадный, ослепляющий ненавистью осколок света, но не замечает ничего. Зрачки ее, огромные чёрные угли, не тлеют. Застыли в оцепенении.       Ягер умолкает. Смертоносная ищейка в его сознании подбирается, взволнованно взъерошивая загривок: что-то не то. Чужие слёзы холодом обжигают тыльную сторону его ладони. Маленькие русские снежинки. Серебряные ртутные головастики.       Он буравит их взглядом словно зачарованный, и лишь после замечает, что невольно сжимает ладонь, поддавшись, казалось, давно выкипевшей вместе с лихорадкой иллюзии, и несчастная маленькая переводчица дрожит в его руках.       — Тише, тише, — лихорадочно шепчет Клаус, кажется, самому себе, когда там, под рёбрами, за острыми лучами креста что-то зябко сжимается. — Weine nicht.       Лицо, взрытое окопами шрамов, кривится в почти болезненной жажде ответа. Расстояние между ними — всего в полколечка гранаты — взрывается ужасом: от позорного обморока Аню удерживает лишь крепкая хватка штандартенфюрера, иглами впившаяся в ее тощие плечи.       Клаус скользит губами по чужой щеке, лихорадочно слизывает застывшие на ней слезы, и потухший взгляд бывшей партизанки вскипает безумием — Ярцева истошно визжит в замкнутом пространстве кабинета: так, что закладывает уши, застревает, дребезжа, в тонких оконных стеклах.