Клятвы и обещания

      Смерть.       Смерти боятся все.       Старуха с косой, благословение всевышнего, вечный покой… У смерти много самых разных имён. У смерти много обличий, под которыми её знают. Знают и продолжают бояться, остерегаться, избегать… Как будто можно действительно хоть как-то отсрочить свою неизбежную кончину.       Как будто смерть это лишь очередной этап жизни, за которым следует что-то ещё.       Физическая смерть вовсе не страшна, только если ты уже испил до дна огромный кувшин боли и страданий, если твоя душа полна отчаяния и последнее, на чём ещё способен фокусироваться твой взгляд это окно высотного здания, верёвка или, быть может, нож.       Или не страшна потому, что твоя жизнь состоит из борьбы хотя бы просто за то, чтобы продолжать влачить свое жалкое существование. Борьба за каждый бесполезный вдох и выдох.       В Томуре всё это слилось, смешалось, сломалось и сложилось во что-то странное и неправильное. И совсем некому было расставлять осколки личности по местам.       Шигараки никогда не боялся умереть. Он не боялся истечь кровью, совсем не боялся изломанным и изувеченным трупом валяться на мокрой и грязной земле, ведь вряд ли его за все прегрешения ждали красивые похороны. О его смерти забудут также, как людям свойственно забывать о любой малозначащей вещи.       Пусть его тело съедят черви, пусть из него, в конечном итоге, вырастет что-то новое, какая-то другая жизнь, куда более прекрасная, чем его собственная.       Мёртвые же ничего не чувствуют. Вот и он запретил себе это.       И Шигараки не было страшно, потому что он давно считал, что умер внутри. Потому что ему просто было абсолютно незачем жить, кроме как ради выполнения данного обещания, которое тугой удавкой затягивалось на шее, но всё никак не могло лишить тело страданий и добить.       У лидера был слишком ограниченный набор чувств: вина, жестокость и ненависть. Но этих ощущений не хватало, чтобы назвать себя живым. Их было слишком мало, чтобы вообще говорить о том, что Томура существует.       Да, его тело передвигалось время от времени в пространстве, он что-то потреблял, чтобы оно жило, залечивал особо крупные раны, но в то же время в душе почти всегда было тихо. Мертвенно тихо.       Только по команде, словно лунатик, он ощущал что-то из своего ничтожного спектра. Злоба, ненависть, а после пустота. Пустота, которая стала панацеей, последним спокойствием и утешением.       Красный взгляд, пустой, отрешённый, потому и пугал всех вокруг. Не только из-за того, что в алом море крови могли скрываться все черти и муки Ада, не из-за того, что это взгляд психа и убийцы, вовсе нет. А всего лишь потому, что это взгляд мертвеца. И смерти боялись абсолютно все.       Даже… Даби.       Шигараки видел, как вздрагивал темноволосый, как ему было не по себе каждый раз, когда лидер смерял его пристальным и безразличным взглядом. Но тот никогда не отводил глаз. Боялся, но смело смотрел в пропасть, в лицо своему собственному ночному кошмару.       И лишь эта смелость, это бесстрашие помогло когда-то пирокинетику всё изменить, вскрыть кровоточащие раны Томуры, правильно их обработать, вытащить его из гниющей ямы с трупами, потому что лидер был ещё жив. Он ещё мог чувствовать. Ещё не всё было потеряно.       Даби вытащил из тьмы, выходил, постарался сложить из остатков души что-то правильное, подарил надежду. А потом убил окончательно с поганой усмешкой на губах. — Как ты мог обмануть меня?! — зло шипел Шигараки, отчаянно сопротивляясь тому, что в его сердце втыкали нож. И медленно этот клинок всё равно погружался в остывающую плоть, несмотря на все старания лидера. Он был безоружен перед всеми своими глупыми чувствами. — Я просто развлекался с тобой, — пожимает темноволосый плечами, — Только не говори, что действительно влюбился в меня, — холодный тон, без эмоций, без чувств. Холодный, как металл, впивающийся в тело. И было бы куда лучше, если бы Даби действительно просто убил. Было бы куда лучше наконец умереть. Сгореть, и больше никогда не ощущать того, что испытал в один миг Шигараки.       Томура не понимал, что произошло, едва ли действительно осознавая, что снова падает в пропасть. И что ему на это снова слишком всё равно. Тьма сомкнулась над головой и с тех пор лидер не мог подняться на поверхность.       Гнев вскипел в теле мгновенно, убивая остатки хоть чего-то живого, чувствующего и сострадающего. Шигараки кинулся на темноволосого, словно дикий зверь, хотя в его ещё не до конца потухших глазах застыли предательские слёзы боли и отчаяния. Он не верил, что тот, кто показал, какой необычной может быть жизнь, кто заботился, кто говорил об этой проклятой любви, ничего к нему не ощущал на самом деле. — Как ты мог так со мной поступить?! — кричал сероволосый, сжимая четыре сильных пальца на чужом горле всё сильнее и сильнее, словно он действительно мог бы прямо сейчас придушить парня, убить его в ответ за ложь, но… Рука дрожала. Сине-голубой взгляд впивался в сознание. Просто короткий взгляд. Не мольбы о прощении, не попытки освободиться, а лишь судорожный выдох вырвался из чужой груди. Это была не ошибка Даби.       И неужели Томура действительно поверил ему и его словам о каких-то искренних чувствах? Неужели забыл о том, как жесток мир и с кем ему приходилось иметь дело? Нет, он не забыл своих слов. Он знал, что его рано или поздно предадут и бросят. Но не ожидал, что это будет настолько больно.       Разозлённый лидер, склонившись над задыхающимся парнем, вдруг испытал отвращение к себе. Горькое, подкатывающее комом к горлу. Хотелось закричать, да так, чтобы больше никогда и никому не сказать даже слова!…Так, чтобы больше не чувствовать.       Сероволосого тогда едва ли удалось оттащить от пирокинетика. В лидере что-то надломилось, голос его дрожал от ненависти и злобы: — Чтобы ты больше не приближался ко мне! Не попадался на глаза, иначе я уничтожу тебя! — зло рычал в своей предсмертной агонии Томура, желая к чёрту сорвать голос, потому что когда он кричал и злился, он не давал слезам прорваться наружу. Он не хотел доставить этому ублюдку ещё больше удовольствия. Пусть сгниёт! Пусть живёт и каждый день сгнивает от своей лжи!       И этот момент был последним разом, когда голубое равнодушие встретилось с алым доверием. С тех пор Томура не испытывал ничего. Всё померкло и посерело. Цветов больше не было.       Он не думал. Он не ощущал. Он не существовал.       И ровно с тем совсем не помнил, что было час назад, день назад… Сколько вообще прошло времени? И имело ли это значение?       Он потерялся среди секунд и минут, потерялся в своём собственном воспаленном сознании, в бесконечном белом шуме в ушах. Этот звук больше не раздражал. Монотонное шипение в подсознании помогало забываться, отрекаться от этой реальности, в которой не осталось ничего, способного удержать ветреное сознание. И мысли оседали где-то на серых стенах, собираясь в давящие на мозг сгустки, вновь неумолимо возвращающие к противной и осточертевшей реальности. Хотелось просто избавиться от них, распахнуть настежь окно, чтобы они вспорхнули и исчезли куда подальше.       Томуре казалось, что он перестаёт себя ощущать. Тело казалось чужим. Оно едва ли шевелилось, словно в организме был включён энергосберегающий режим, чтобы остатки души не утекли, чтобы жалкие крохи жизненной энергии не оказались истрачены на бесполезные крики и рыдания.       Не осталось даже боли.       Только что-то впивающееся под кожу изломанными осколками, было на месте. И сводило с ума, сводило с ума сводило с ума сводилосумасводилосума…       Кровь стекала по рукам, в висках било осознание собственной ничтожности. Шигараки снова кого-то убил. Но не того, кого действительно хотел. Вместо Даби будут страдать другие.       Лидер не жалел, не сочувствовал. Он просто делал своё дело. Его сила вмиг выросла, разгорелась, как костёр. И сероволосый понемногу сжигал осколки своей личности в этом пламени, дожидаясь, пока от сознания останется лишь разрушенное пепелище.       Доверие? Путь горит!       Страх? В пекло его!       Любовь? Пусть сгинет! И на остывающих углях собственных чувств уже пусть никогда не сможет разгореться пламя. Никогда…       Никогда!       Реальность осыпалась в руках на удивление быстро. Всё восприятие пошло трещинами, словно его коснулся распад. Томура и сам разрушался, ощущая, как ужасно зудела вся кожа, как какие-то раны не давали покоя ни днём, ни ночью… Быть может именно так болела душа? Душа, которую отчаянно хотелось выскребсти из себя ногтями, выдрать с корнями и выкинуть на растерзание демонам, продолжив исполнять свой долг.       Томура вообще не помнил тот момент, когда мутным взглядом смотрел на руины зданий, распростёртых под ногами, когда смыкал руку на чужой шее и не мог даже представить вместо жертвы пирокинетика. Почему же? Потому что что-то в душе умерло не до конца.       Томура не помнил, но знал, что всё это действительно было, потому что руки всё ещё в засохшей крови, толстовка тоже, и бурыми пятнами она кое-где прилипала к телу.       Ему было слишком плевать.       Механизм самоконтроля слетел к чёрту. Томура хотел отдать все свои чувства и страдания другим, чтобы они тоже мучились, как он мучается сейчас, лёжа на холодном полу и смотря в безликий серый потолок потухшим взглядом. И он их отдал. Почти все.       Часы пролетали в одно мгновение, как и дни, даже недели. Но это грызучее чувство ни на секунду не пропадало, оно, как самая страшная болезнь прогрессировало в блядское желание увидеть Даби… Коснуться… Хотелось кричать от безысходности. Просто кричать. — Как же холодно… — сухими и едва слушающимися губами позволил произнести себе Шигараки. И снова замолчал.       Крик никогда не вырвется наружу. Он будет до бесконечности отражаться в душе, пока та не треснет, пока не остановится наконец чёртово сердце, которое продолжало монотонно работать.       Тело уже давно сковало от холода, периодически сводило судорогой, а лёгкие рвало на части, потому что сдерживаемые рыдания царапали трахею, глотку, нёбо… Но Томура позволял лишь паре одиноких слезинок скатиться по щекам в надежде, что станет легче.       Но легче не становилось.       Хотелось сорваться в истерику, сравнять всё вокруг с землей, потому что только так парень ощущал, что ещё не до конца пал духом, ещё не до конца убит.       Единственное, о чём мечтал сейчас лидер, это о том, чтобы какой-то несчастный случай забрал его жизнь тоже. Чтобы его кровь осталась на чьих-то руках. Чтобы больше не было так тихо и пусто. Чтобы не было холодно. Чтобы он понял, каково это умирать на самом деле и не мучиться.       Мёртвые же не чувствуют. И Тенко больше не будет…       Но ничего не происходило. Это Томура здесь воплощение смерти. Но при этом он не может прекратить своих мучений. Значит пусть это будет искупление того греха, что он совершил: доверился.       Тяжёлые медленные шаги по пустому коридору отдаются эхом. Замерла на месте притихшая Тога, которая боялась даже взгляд поднять на своего лидера. Уж до того он страшно выглядел, пребывая мыслями и в реальности, и одновременно с тем слишком далеко от неё, в мире кошмаров.       Шигараки подёргивало. Он дрожал. И выглядел очень страшно с кровавыми разводами на коже и одежде.       Сероволосый вновь чувствовал, как к горлу поступают слёзы, как истерика проситься наружу и как хочется убить всех живых, разрушить всё то, что им дорого, чтобы хоть один чёртов человек на свете понял, что чувствовал сероволосый.       Но вместо этого он делает, пошатываясь, ещё пару шагов по коридору и видит Даби.       Томуре временами казалось, что он забыл его внешность, что она поблёкла в памяти, смазалась и превратилась в выцветшую фотографию. Не осталось ничего, кроме слов: «Я просто развлекался с тобой».       Но сероволосый не мог врать самому себе и знал, что помнит каждую черту этого лица, каждую особенность обожжённой кожи… Сердце замерло на секунду от непонятного страха при виде крови на лице темноволосого.       Эти подтёки из чужих глаз выглядели страшно. Томура отчего-то знал, что это слёзы.       И злился. Злился на то, что не мог тоже позволить себе просто разрыдаться, не мог просто прижаться щекой к чужой груди и забыть обо всём, что было или будет.       Почему же Даби плакал?       И почему на это не плевать?       То хрупкое спокойствие безразличие, которое выстраивал в своей голове Томура долгими сутками, от одного небесно-голубого взгляда покрылось трещинами и начало ломаться. Всё снова рушилось перед глазами. Осыпались бетонные стены, раздавались в хаосе вокруг крики, голоса, шептания. И в этом разрушенном мире не осталось ничего и никого, кроме них двоих и боли.       Шигараки отчаянно боролся с желанием протянуть руку, с желанием броситься в объятия к пирокинетику и рыдать, рыдать, рыдать… Пока что-то в душе не вернётся на место, пока сломанное вновь не срастётся в его тёплых руках.       Но на деле было больно даже мельком глядеть в сторону Даби.       Они стояли в нескольких метрах друг от друга и просто смотрели на то, что сами друг с другом сотворили.       Разбитые. Сломанные.       Мёртвые.       Потому что друг без друга больше не могли чувствовать.