Я хотел бы остаться с тобой, Просто остаться с тобой… Но высокая в небе звезда, Зовёт меня в путь. Кино — Группа крови.
На практику — намеренно или же по жесткой иронии судьбы — Кешу отправляют в Архангельск, в крохотный филиал Московского НИИ, где, по уверениям научного руководителя, ужасно не хватает молодых специалистов. Местные биохимики взглядов руководителя не разделяют: едва завидев свору закутанных во всё самое тёплое студентов, с красными от холода носами и запинающейся речью, хмыкают разочаровано, и разбредаются по своим делам. Руководство над ними берут двое: высокий, чем-то похожий на бочку мужчина с пышными рыжими усами и седеющей головой — полярник в отставке, приехавший с зимовки домой, Прокопий Петрович, произносящий все гласные своего имени через «а», и невысокая почти тощая женщина с короткой стрижкой — Инга Наумовна, инженер-генетик. Она Кешу интересует куда больше Прокопия — тот, хоть и явно добрый по натуре, но пугающий чем-то — не то большими, едва ли не с голову Кеши руками, не то басистым смехом, отдающимся приглушенными хрипами в широкой груди. Прокопий большой, шумный, неуместный. Инга же, полярно ему — умная и интересная, и Кеша ей не то что не безразличен — в группе он единственный с кафедры генетики, и потому смотрит она на него чуть мягче, почти заинтересованно. И Кеша к ней тянется, помочь и понравится пытается, даже наводит справки у отца. Тот в ответном письме предостережением отвечает. Она совершенно упрямая и некомпетентная, пишет отец, и будто сквозь строчки Кеша видит, как тот качает головой, недовольно поджимая губы. Лучше найди себе другого наставника. Но Кеша не хочет, да и не видит необходимости: с отцом он не согласен, да и не особо считается, ведь, откуда ему из Катамарановска-то знать о ней? Хотя быть может в чём-то он и прав — Инга действительно упрямая, резкая даже, сарказма и черноты юмора не стесняющаяся. Угловатая, быть может, хмурая, особенно по утрам. Но что с того? Кешу это не пугает, наоборот — притягивает даже, и радоваться заставляет, когда он вдруг подход находит, все шипы женщины огибая. Она его не обидит — смеётся пускай, над кудряшками забавляется. Но работу проделанную оценивает честно, хваля достоинства и указывая на недостатки. Она проверяет его отчёты, сидя с ногами на стол закинутыми и с сигаретой меж пальцев зажатой, но пепел никогда не касается исписанного листа, всегда попадая точно в банку, и даже когда в голос она смеётся — с хрипом, курильщику свойственным, над выражением в отчёте, Кеша знает, что не со зла — видит в блестящих чёрных глазах огонёк довольства бушующий и в ухмылке на срез стекла похожей. Лишь однажды она пугает. Они возвращаются с улицы: мороз на улице пусть не лютый — почти весна, как никак, но щёки у Кеши горят, а кожа на папирус по ощущению похожа. Он продолжает увлеченно тараторить, делясь впечатлениями от похода — они отправлялись к морю, брать пробы с льдов, и попутно стягивает шапку с тулупом, когда замечает вдруг цепкий взгляд, ухмылку острую и бровь, приподнятую будто в удивлённом смятении. Женщина разматывает шарф, приглаживая свободной рукой растрепавшиеся волосы, и Кеша совсем не понимает, что такого в его рассказе забавного. Но Инга Наумовна поднимает на него взгляд, смотря с прищуром — морщинки в уголках глаз на лучики солнца похожи, которых так мало здесь, на Севере. Затем произносит: — Забавное совпадение. Я тоже ИНК, но у меня метка другая. Редкий случай, на самом деле, около десяти процентов. Но значит связь крепкая, ни за что не порвётся, — женщина улыбается, уже по-доброму, без всякой усмешки. Хлопает его по плечу. — Повезло тебе, Иннокентий. Но не забудь про ужин, — а затем уходит, как ни в чем не бывало, и Кеша даже слышит смех её в конце коридора, перебитый басом Прокопия. Он же стоит, вцепившись в шапку до странного сильно, и смотрит в место, где она стояла. Внезапность разговора под дых ударяет молотком, но с ног не сбивает, наоборот будто корнями укрепляя их в земле и не давая шага в сторону сделать. Обнаруженное профессором совпадением сознании щелчком вставшего на место паззла звучит, и он не может понять, почему столь простая истина, пусть и не замеченная им ранее, удивляет так сильно, по коже волнами тепла и холода проходясь. Он касается метки ладонью, тут же ощущая теплоту кожи подушечками — ответ на ещё даже не возникший вопрос об осведомлённости профессора отпадает сам собой. Он, наконец, находит в себе силы идти, но мысль эта вертится в голове всю дорогу, постепенно преобразуясь в вопрос о значении такого совпадения. Конечно, им и могло всё ограничиться, но из уголка сознания шепотом озвучивается страшная мысль о том, что подобное могло означать его собственную полноценность, что в мире, на половинки поделенном, вовсе не было приятной чертой. Он думает об этом весь оставшийся день, и ещё много дней после, но за ужином, будто по злому умыслу Вселенной, разговор вдруг тоже касается связи, когда Лида Терехина с факультета ботаники сокрушенно вздыхает о том, что её человек отрицает их связь из-за отсутствия инициалов у себя. Кеше в разговоре не участвовать позволяет холод — ужин проходит на веранде базы, откуда видно, как тёмное небо будто акварелью окрашивается сиянием северным, и обычно Кеша этим любуется с почти детским восторгом, но сегодня ему кусок в горло не лезет, а от поднятой темы разговора лишь хуже становится — мутить начинает. И сердце бьётся быстро-быстро, ни то от волнения, ни то от воспоминания о блестящих горем чёрных глазах. Одёргивать себя бесполезно — Игорь в мысли возвращается всё равно, обитая где-то там, едва ли на изнанке сознания.Они не общаются несколько лет, и Кеша честно отпустил уже почти — воспоминания лишь грусть ностальгическую вызывают, по животу не режут, хоть и случаются моменты, о которых Кеша забыть честно пытается. Но сейчас не думать нельзя: он с бременем Игоря возился с шестого класса, смирившись с горечью поражения, и потому быть может усмешка Инги Наумовны задевает так сильно. — Чушь всё это, — произносит она, делая затяжку.– У всех метки есть, абсолютно. Даже если умерла пара, даже если ещё не родилась. Пусть ищет. Кожа — орган большой, а метка может быть где угодно. — Что верно, то верно, — Прокопий кивает согласно. — Такие забавные случаи история видала, вы бы знали. Хотя, куда далеко ходить — Маяковский Владимир, на затылке метку носил. Пока не сбрил, хах, нихрена видно не было. — Пусть зад свой парень проверит, — произносит Инга, улыбаясь довольно, когда Лида вспыхивает, лицо руками от смущения закрывая. — Самое надежное место для инициалов любви всей твоей жизни. По столу проходятся смешки, Лида смущается ещё больше, а Кеша хмурится, впервые задумавшись о подобном. И пусть вариант с ягодицами кажется ему не слишком литературным, но, в случае Игоря… Смех умолкает и все возвращаются к еде, когда на перила вдруг садится птичка. Кеша удивлённо глазами хлопает, очки свободной рукой поправляя. Пташка маленькая, с пушистой белой грудкой и серо-чёрными крылышками. Грозным выглядит, хохлится весь, когда лапки крохотные переставляя, подбирается ближе к огню. Прокопий птицу тоже замечает, взгляд Кеши перехватывает. — Это ведь… — неуверенно начинает Кеша, и Прокопий кивает, ухмыляясь. — Воробей. Снежный, правда, вы в Москве должно быть их и не встречали никогда. Да и здесь эта птичка не частый гость, — он насыпает немного каши гречневой на блюдце, ставит ближе к краю стола. Птица на месте мнётся, но подлететь не решается. — Ну, оборванец, давай, чего мнёшься. Боишься, что ли, сорванец? — А ты ещё громче говори, он непременно храбрости наберётся, — фыркает Инга. Прокопий от неё рукой отмахивается, но замолкает всё же. Воробушек мнётся какое-то время, но потом всё же соскакивает — распускает крохотные крылышки, подлетает на стол. Аккуратно перебирая короткими ножками, подходит к блюдцу. Наклоняется, начинает кашу клевать. Свет падает на блюдце, и Кеша вдруг замечает небольшое чёрное, будто клякса пятнышко на казавшейся ранее белой груди. Прокопий охает. — Меченный, — произносит Инга, и взгляд поднимает на Кешу. Тот хмурится, не понимая, о чем речь. Прокопий вдруг довольно улыбается, разваливаясь в кресле. — Вы, мальки, когда-нибудь слышали сказание о Меченном воробье?***
В армию он едет на загруженном поезде в плацкарте. Парень напротив сидячий, разговорить его пытается, на темы подбивает, а Игорь лишь усмехается — в окно смотрит. Его из учебки забирают, продают, фактически, одного единственного из кампуса — сплавляют, головную боль на Ростовское отделение скидывая. А он и не сопротивляется даже, в Катамарановске его не держит даже последний рубеж — Кеша в Архангельске, какой-то ошибкой в записях на практику отправлен, если соседкам болтливым верить.Забавно, думает он, что их отправили так, на полярные друг другу стороны. На вокзале в Ростове воздух тёплый, душный практически. Кешу бы сюда, где тепло и цветы в полях рядом с полигонами растут. Хотя представлять его там, среди льда и снега, в какой-нибудь до невозможности нелепой шапке, из-под которой лишь очки с толстыми линзами видно, забавно, почти приятно. Да только Игорь не думает — зачем ему? В МСВ* он не приживается, как не приживается везде, и даже Сёрега, неведомым чудом оказавшийся с ним в одной роте, положение не спасает. Он нелюдим и озлоблен, люди от него шарахаются, как от собаки цепной, а Игорю это только на руку. Юродивый, ему знакомства не нужны — слишком мало израненное сердце, чтобы пустить туда кого-то ещё. Он обязанности свои хорошо выполняет: ему что трактор, что танк — руля, как такового, и там, и там нет, но Игорь справляется, почти интуитивно, как повторять Серёга любит, будто на генетическом уровне заложено. В армии сухой закон действует, но Игорь всё равно пьёт гоняет в магазинчики в сёлах, ворует иногда — потому что не может не пить. Иначе сознание жрать его начинает — страшнее этого монстра только он сам. Но в армии всё равно легче — скипидара здесь не достать, а водка его с шестнадцати не берёт, да и может к лучшему это всё. Со скипидаром с головой всё совсем плохо стало — из воспоминаний начинают пропадать дни, года, он забывать начинает. Лицо матери туманом заволакивает, голос её тихим эхом звучит. Но то ладно, то — не так уж и страшно. Страшнее другое забыть, и Игорь знает, что забывает, но всё равно пытается. Но в армии всё равно лучше, чем в подвале. И дело не в крепкой кровати и тёплой еде. Дело в свободе, в полях широких, светом тёплым залитых. В запахе зелени, в воздухе влажном витающем. В кольцах дыма, выпускаемых под яблоней, когда они сидят все вместе в её тени: ужинают. Игорь не ест, ему сигаретного дыма достаточно, в разговоре не участвует — ему мыслей своих хватает. Смотрит вверх, на крону деревьев, на небо красным цветом окрашенное — к дождю или холоду, Игорь не помнит — на мелькающих меж ветками птиц. Воробьи — крохотная стайка, всего пять пташек, кружатся над их головами. За ними наблюдать забавно: они шустрые, проворные, но хрупкие до жути и лёгкие. Совсем как… Игорь хмурится, затягиваясь сильнее. Выпить до жути сильно хочется, а нечего — сидр, что остальные смакуют, он ещё в первом классе распробовал, когда потом стульями бросаться стал. Не помогает совсем, лимонад чёртов, и Игорь вновь затягивается, надеясь, что хоть от токсина легче дышать станет. Не становится. Воробьи вдруг спускаются вниз, забираясь на поваленное дерево. Чирикают быстро-быстро, крылышками тонкими взмахивают. Как только держатся, думает Игорь. На упрямстве одном ли? Вдруг парень из роты вскидывает руку, с широкой, почти детской улыбкой пальцем указывая на одну из птах. Маленький совсем воробушек, но резвый самый. Серенький, с чёрным, будто мазутным пятном на грудке. Самый обычный. Но пацан явно так не считает, произнося что-то на своём языке и настойчиво указывая на птаху. Парни хмурятся, переглядываясь. — Ненец, ты чего? Пацан и правда ненцем был. Чёрт его знает, что забыл здесь, в Ростове — долгое время думали все, что немой он, да как бы его взяли? По-русски всё понимал, но говорить… Ненец — имя его никто не помнил, произносилось оно как-то ужасно заковыристо, с акцентом и пятью гласными, да и кому оно надо? Ненец и ненец, да и черт с ним. Самый младший в роте, ростом в метра полтора с узкими, но добрыми глазами. Но сейчас он хмурится, повторяя одно и то же — Игорь по звуку понимает, но разобрать не может. Танкисты переглядываются, ухмыляясь. Серёга тычет спящего рыжего артиллериста, то мычит и отмахивается, а Серёга всё равно тычет. — Санёк, тут твой ненец заговорил чего-то, переводи давай. Санёк посылает их далеко и надолго, но ненец упрямо повторяет одно и то же, пока тот не сдаётся. Приподнимается на локтях, морщится от солнечного света. Смотрит на ненца с прищуром. — Ну, чего тебе? Тот указывает на воробья, повторяет фразу. Санёк вздыхает. — Вот ты сейчас… — ненец настойчиво повторяет сказанное. — Чёрт с тобой. Он говорит, что это… Отмеченный воробей. Редкая птица, — ненец кивает довольно, продолжая говорить. — И что у них на севере про это легенда есть. — О как, — хмыкает Серёга. — Ну, расскажи. Ненец улыбается широко и тараторить начинает, артиллерист вздыхает. — Погоди, погоди, олень ты северный, я ж нихрена… Да, давай заново. И медленно. Да, — Санёк тяжко вздыхает вновь. Игорь поворачивается, заинтересованно глядя на воодушевлённое лицо. Выражение это столь знакомо, что взгляд оторвать трудно, как бы не хотелось. И когда ненец начинает говорить, а Санёк переводить, он слушает. – Это какая-то сказка для детей, но её очень высоко почитают. Она о том, что меченный воробей когда-то был человеком. У него была метка, но он никак не мог найти свою судьбу. И тогда направился он к старухе… — артиллерист хмурится. — Нет, я не буду это переводить. Но в общем старуха эта была колдуньей? — ненец качает головой. — Сказительницей, ладно, доволен? Он пришел к ней и начал просить помочь ему найти свою судьбу. И старуха сказала, что нужный ему человек находится рядом. Но человек… человек сказал, да чёрт, чтож это за слова такие, в общем он наорал на неё, сказав, что она лжет. И тогда старуха… сказительница, ладно, я понял. Сказительница разозлилась и… чего? Перевернула… Пере… А! Превратила, да превратила его вместе с судьбой его в воробья с меткой на груди, сказав, что теперь они точно найдут друг друга, ведь таких как они только двое во всём мире. Да. И с тех пор воробей с пятном на груди летает по свету, выискивая свою судьбу. И в общем мораль сей басни такова, что надо вытащить глаза из жопы и оглядеться вокруг, потому что счастье наше может находится совсем рядом, — заключает артиллерист. Ненец хмурится и качает головой, но тот лишь отмахивается. — Да знаю я, что ты по-другому сказал, смысл-то тот же. Ненец возражает, и они перепираться начинают, но Игорь не слушает. Смотрит на воробья, по дереву скачущего — на его хрупкие крылышки и чёрные глазки. Пташка, будто почувствовав взгляд на себе, головку поворачивает. А затем вспархивает и улетает, в след за остальными. Игорь улыбается криво, затягивается. Отсутствие метки — его дар и проклятье, думает он. Полноценность показывает или фатальную невезучесть. Да только не важно всё это. Единственная метка, которую ему бы хотелось иметь, которой ему бы хотелось быть — не его. Или его, он не знает точно. Не думает. Старается не думать. Но не думать о буквах, как о белом медведе — не получается.