буквами по коже

Метеозависимость в семье считалась наследственной. Ещё с детства Кеша помнит, как бабушка становится ворчливей с приближением непогоды, и как на морщинистом лице её то и дело начинает появляться тяжелое выражение, и как худые, чем-то похожие на клешни руки всё чаще начинают касаться углов, удерживая себя, а скрюченные пальцы поднимаются к вискам. Ту же позу порой повторяла и мама: вздыхала тяжело, а в ответ на обеспокоенные вопросы сына качала головой. «Природа в смятении. Беспокоится». В тот день природа тоже в смятении. Он покидает НИИ чуточку раньше: Виктор Сергеевич качает головой и ворчливо произносит, что от его сморщенного лица чай скисает, и что лучше бы ему пойти домой и отлежаться. Кеша кивает, улыбаясь с благодарностью широко. И уходит, но не домой. Погода на улице на редкость мерзкая: небо затянуто серыми тучами, недостаточно тёмными, чтобы говорить о дожде или грозе, но и недостаточно светлые, чтобы думать, что вот-вот выглянет солнце. Воздух влажный, тяжелый, а люди хмурые. Люди всегда грустнее и злее становятся к осени, но сегодня отчего-то Кеше кажется, что улыбающихся совсем нет никого: ушли, пропали до весны. У переходов бабульки сидят: сутулые, сморщенные, в сто одежках, прям как из загадки, с разноцветными платками, прикрывающими редкие седые волосы. Сидят кто на ящиках, кто на табуретках, болтают меж собой. А перед ними такие же ящики, с разложенными на салфеточках безделушками. И вёдра. С цветами. Кеша ходит медленно, портфель за ручку крепко сжимая и губы поджимая, прищуриваясь. Ловит взгляд бабулек на себе: едкий, но заинтересованный. Авось чего купит. А Кеша и правда ищет кое-что особенное, да только найти никак не может. Взгляд за вёдра цепляется, скользит мимо. Прищуривается, морщится от очередного спазма. Наконец, замечает. Несколько тонких, почти вялых веточек с цветами оттенка желтого почти грязного, пыльного будто. Их не заметишь сразу — в высоком фиолетовом ведре они притиснуты и скрыты за раскинувшимися своевольно листьями папоротников. Но Кеша замечает и, воодушевившись, подходит ближе.  — Здравствуйте, здравствуйте, — обращается он к прислонившейся к пандусу старушке. Она маленькая — метр пятьдесят едва ли, будто сморщившаяся, в старом грязном пальто и полинявшем не раз свитере коричневом, видно ей и сшитом. Она смотрит на Кешу будто снизу-вверх, круглые глаза свои прищурив. — По чем мимозы, голубушка?  — Шестьдесят пять, — скрипучим голосом отвечает старуха. Хмурится затем, что странно смотрится с пучковатыми несколько вьющимися бровями. — И никакая я тебе не голубушка, голубчик.  — Виноват, простите, — тараторит он. Из кармана мелочь достаёт, вываливает на ладонь подрагивающую, подсчитывает. Голову новый спазм сжимает, боль в виске будто азбукой Морзе с кем-то сообщается. — За сорок пять не отдадите?  — Вот ещё, голубчик! Двадцать копеек, ишь, чего захотел! За пятьдесят хоть возьми, а то совсем грабеж получается.  — Давайте за пятьдесят, — соглашается Кеша, довольно улыбаясь. В трамвай он едва успевает — приходится перебежать дорогу и запрыгнуть на ступень, а после чего пройти внутрь, заняв одинокое место в самом конце. Закрывает глаза, откидываясь назад. Боль пульсировать начинает, ремень железный, что голову обхватывает, туже становится, будто кто-то рукой невидимой на дырку одну затянул сильнее. Но машина сворачивает, и дышать становится легче, он открывает глаза, с нежностью поглаживая тонкие веточки. Кладбище на пригорке находится, и он поднимается, ботинками с утра начищенными ступая в пыльную землю. Меж рядов аккуратных проходит, голову чуть свесив. Останавливается напротив нужной. Простой могильный камень, без гравировки, обнесённый железным заборчиком по периметру. Отца в своё время на другом кладбище схоронили, рядом с отцом — дедушкой Кешиным, а мама так и осталась лежать тут, одна совсем. Кеша букет к подножью кладёт, по камню рукой проводит. Выпрямляется, глядя чуть затуманенным взглядом на надпись. Перечитывает её в который раз. Вздыхает. Маргарита Николаевна от своей тёзки знаменитой отличалась разве что цветом волос — мышиные кудри, столь верно унаследованные Кешей, были аккуратно уложены вечно и так же вечно растрепаться стремились. Отец ругался всё время, что находил волоски пронырливые то тут, то там. Мать смеялась, да только Кеша звук её смеха не помнит — сколько не углубляйся в сознание, сколько не кори себя, а в голове лишь застывшая беззвучная картинка: вот она сидит перед зеркалом с расчёской в рука, ещё совсем раннее утро, и она в ночной сорочке серой, с каймой на простых рукавах, и смотрит не в зеркало, а куда-то в сторону. На отца ли, на него, а быть может на птичку, что в окно залетела ненароком. Кеша не помнит, а образ кончается, дымчатой рамкой обнесённый. Сложно всё это. На щёку капает что-то, и он голову поднимает. Небо затянутое серыми тучами молчит, и дождя не ощущается, но хладное прикосновение капли слишком ощутимое, чтобы притвориться, что не было его. Он проводит рукой по щеке, подносит пальцы к глазам. Те сухими оказываются. Кеша вздыхает.  — У меня всё хорошо, мам, — говорит он, к камню обращаясь. В груди почему-то тяжело становится очень, он глубоко вздыхает вновь. — Хорошо. И в НИИ хорошо и дома. Тётя Света недавно звонила. Вспоминали тебя. Скучает она. И я скучаю. А так хорошо всё, спокойно. Только голова болит, — он морщится, очки снимая и переносицу потирая в надежде, что неприятное чувство хоть немного отпустит. В животе начинает мутить. — Пойду я, ладно? А то совсем… ещё и дождь, глядишь, сейчас зарядит. Жаль… жаль только мои ощущения не столь точны, как у бабушки. Но, может оно и к лучшему, верно? По дороге назад он думает, что глупо всё это и что стоило остаться там подольше. На кладбище тихо, лишь только ветер колышет верхушки берёз одиноких, а здесь… Здесь и сам себя Кеша берёзкой ощущал, стоящей среди вечно бушующего роя пчёл. Хотя закутанные в серое и угрюмые жители Катамарановска наружностью своей мух больше напоминали, но Кешу надежда в их лучшую внутреннюю природу не покидает. А людей на улице меньше не становятся: они выходят с площади, из переулков, домов. Снуют туда-сюда, как тараканчики, толкаются. И Кеше бы в продуктовый зайти, за хлебом и яйцами, да и молоком, может быть иль крупой какой. Дома продуктов нет почти, и спички кончаются. Да только Кеше идти никуда решительно не хочется, да и не стоит в общем. Виктор Сергеич ещё утром говорил, что зарплату в этом месяце подрезать, а то и задержать могут, какие уж тут спички. А если еды нет, так он протянет — вон, Зинка Кашина его постоянно чем-то да подкармливала, головой недовольно качая. Он знает, что видом своим жалость у многих вызывает, да только верить хочет, что это пройдёт. Период такой. И мысли эти, эта крохотная надежда в душе звенящая флейтой весенней теплится, и Кеше даже легче как-то становится и думает он, что быть может, чай горячий да грелка в постели планами на вечер не такими уж и плохими были, а если ещё по телевизору фильм какой покажут, «Добро пожаловать», скажем или быть может…  — Шершняга! Мысли обрываются хлопком, и Кеша глазами хлопает. Голос скрипучий вновь и вновь раздаётся, и он оглядывается, источник выискивая. Тот обнаруживается внезапно, мелькает что-то белое в кустах, и вот уже Кеша с удивлением наблюдает, как один из патлатых волосатиков — его соседей сверху, заехавших недавно, рыскает по палисаднику тёти Нюры, поясницу свету фонаря подставив, и кусты руками раздвигая, и всё это при непрерывном потоке громкой речи, чередующей «блин», «нахрен» и «Шершняга» с пугающей частотой. Инженер хмурится, вздыхает, когда до ушей обрывки фраз музыканта доносятся, белиберду какую-то напоминая. «Шершняга нахрен ты куда делся, Шершень, блин».  — Ну что вы кричите, — спрашивает он, останавливаясь. — Ну вы дома кричите, на улице кричите, что же это такое?! Рокер замирает, на Кешу оборачиваясь, но позы почти не меняя, отчего ситуация становится ещё комичнее: патлы белых волос с отросшим тёмными корнями в глаза рокеру лезут, очки чёрные, на кой-то чёрт всё ещё надетые на крючковатый нос чуть сползли, открыв Кеше удивлённо-непонимающий взгляд парня. Тот вздыхает.  — Случилось-то что?  — Да Шершень нахрен пчелка летучая испарился куда-то хрен знает куда. Сказал ща, Роза, я тут другу помогу и вернусь момент вообще, Роза. А какие нахрен у Шершня друзья, у него только я есть. Только блин сейчас получается, что я есть, а его нет, ю ноу? А нам репетировать надо к нам малыхи вот-вот прикатят на драндулете отпадном, да и квартирник на следующей неделе, а он нахрен мотается чёрт знает где с этим касочником-колясочником твоим?  — С кем с кем? — хмурится Кеша, решительно ничего не понимая. Слова Розы до него словно через переводчик старый скрипучий доходят, а парень, кажется, совсем терять терпение начинает.  — Ну блин дядька этот, орёт вечно, когда того, надравшийся нахрен по самые щи, а когда стеклышком трезвый он такую пургу мудрую стелит, что ваще. В каске ещё ходит вечно, супермен нахрен какой-то. Лишь последнее предложение даёт Кеше хоть какой-то шанс образ расплывчатый контуром очертить, да всё равно плохо выходит. Всматриваться в картинку приходится долго-долго, чтоб понять, о ком, в конце то концов, Роза стелит.  — Игорь что ли? — наконец понимает Кеша, и Роза кивает усиленно.  — Да-да. Этот касочник, сказал же, дедусь, ну ты чего. Он вообще дядька жуткий, каждый раз нахрен шугаюсь его, а Шершняга с ним вечно куда-то собирается, алкашня чумазая. Инженер вздыхает вновь. Темнеть начинает, фонари ярче горят. Он потирает переносицу, медленно и трепетно прощаясь с планами на хороший спокойный вечер. Затем машет рукой.  — Пойдём.  — Куда пойдём, дедусь?  — Алкашню вылавливать, — вздыхает он, а затем хмурится. — И мне сорока даже нет, бестолочь ты патлатая. Роза в ответ бурчит что-то неразборчивое, но за Инженером всё же следует, когда тот, переложив портфель в руку другую, направляется в сторону дома. Шарит по стене, выключатель нащупывает, и над лестницей в подвал ведущей тусклая лампочка загорается.  — Ты, блин, меня куда ведёшь-то, а? А если ты это в сговоре с этим касочником нахрен и вы меня сейчас заманите в гнездо своё подвальное и укокошите кирпичом нахрен, пташки вы загадочники. Ты ж блин на нас постоянно кипятишь, что мы по ночам играем, волосатиками зовёшь. А мы ведь это того искусство творим нахрен, а для искусства нет времени суток, ю ноу?  — Я-то знаю, что для искусства. А ваши крики предсмертные на искусство совсем… совсем не похожи.  — Обижаешь, дедусь, ну ты чего ну мы же это блин развивающаяся группа, «Багровый фантомас», нахрен, нас ещё малыхи и концерты ждут, а ты меня в подвал какой-то пыльный тащишь, котокомбу хренову. Мы чё тут забыли, дедусь, Шершняга-то как здесь оказаться должен, он чо телепортироваться сюда с этим твоим…  — Игорь! — громко произносит Кеша, бубнёж Розы пропуская мимо ушей. В темноте подвала не видно ничерта, хоть глаз выколи, и Кеша лишь памятью руководствуется, вниз спускаясь. — Игорь! Ответом ему служит звук странный, на крик птицы заморской какой-то похожий. Роза дергается всем телом, отчего патли белые как угри трясутся, на лицо спадая, и тот в плечо Кешино вцепляется.  — Эт чо за ондатра бабаечная у тебя тут обитает, профессор, ты меня ей скормить что ль хочешь нахрен? Ты меня куда привёл, мне Шершня найти надо, ю ноу? Звук повторяется, и Инженер по стене ударяет, выключатель задевая. Лампочка вспыхивает под потолком и глазам их предстаёт невероятная картина: креветками скрючившись у труб в бетон залитых лежат Игорь и рыжий парень, в котором Кеша Яшку Шершанского узнаёт, Шершнем именуемым. И если у Игоря дела обстоят лучше, тот и не пьян будто кажется, а просто спит, на трубы откинувшись, то Шершню явно плохо, очень плохо, и стоны его, перебиваемые кудахтаньем взволнованным Розы, тому подтверждение.  — Шершняга, нахрен, ты чо, совсем обалдел?! Я тя на помощь касочнику отправил, а не на тот свет! Ты чо блин, совсем окачурился что ли?! Шершняга, хорош, вставай давай, стимулятор херов, пойдём, нас малыхи и репетиции ждут… Шершняга! Шершень блин! Но Шершень на Розу реагирует, как кусок мяса на продавца: покачивается безвольно в такт трясущим его рукам, и головой мотает кукле подобно. Инженер видит, как стремительно бледнеть лицо рокера начинает, и как отчаянье голос наполняет. Он поворачивается к нему.  — Ну, кудрявый, блин ты же умный нахрен, ну сделай что-нибудь, а то он и правда окочерыжится совсем.  — Я, инженер так-то, а не врач, — качает головой Кеша, но всё же подходит ближе, сонную артерию у Шершанского нащупывая. Пульс есть, но слабый, и это совсем нехорошо. — Врача ему надо, врача. А то и правда это того… окочурится. Роза на слова его глаза вылупляет, подрывается весь. Волнение его видимо передается и Инженеру, иначе объяснить он не может никак, что вдруг сам предлагает Шершня к нему принести и оттуда скорую вызвать — ближе всё-таки. Они подхватывают его вдвоём, но большую часть несёт всё-таки Роза, возмущения бурча под нос, но уже куда реже. На диван ветхий они вдвоём его кладут, Кеша сразу к телефону бросается, пока Роза вокруг Шершня прыгает, пылинки сдувает. Инженер вызывает знакомого — Александр Степаныч был давним другом отца, работал в скорой, а потому быстро соглашается приехать. Кеша уже поворачивается, чтобы сообщить радостную новость волосатику, как замирает вдруг, глазами хлопая. Рокер продолжает беспокойной наседкой кружить над диваном, склоняясь то, то выпрямляясь вновь, и в один из таких моментов Кеша вдруг различает выглядывающие из-за пояса буквы чёрные, неровные острые. Я. О. Ш. прямо над косточкой таза выпирающей. Он хмурится, глядя сначала на буквы, потом на картину общую. Охает невольно, думая о старом академике Осипе Шершанском, чьи рыжие патлы с щедрой подачи генетики передались сыну. Совпадение ли? Вряд ли, учитывая, с каким волнением не напущенным парень прыгает сейчас вокруг умирающего. Да и живут они вместе… Но от мыслей таких голова болеть начинает. Сложно всё это.  — Ну чо, профессор, че там доктор Айболит сказал, когда Шершнягу с того света доставать приедет нахрен? Кеша передаёт ему слова Степаныча, морщась. Роза кивает несколько раз, затем поднимает взгляд вновь.  — Ну чо, пошли блин тогда твоего касочника тоже сюда притащим, а то окочурится он в этом вашем гнездище нахрен, а мы та уже наследили, ю ноу? Обвинят нас ещё в чем-то, а нас блин этот дядя Стёпа из милиции чет ваще не любит нихрена, ю ноу? Кеша охает, вспоминая об Игоре. Он думает, что, наверное, Катамаранову и в подвале вполне комфортно, но с Розой спорить не решается — голова тяжелая уж слишком. Они спускаются в подвал, но возвращаются обратно куда медленнее, потому как, в отличие от безвольного, больше напоминавшего мешок с картошкой своей тяжестью и колкостью Шершняги, Игорь в бреду пьяном мечется и потому, ближе к четвертому этажу, Инженер сам начинает почти подобно рокеру через слово вставлять столь удачно подобранное «нахрен», особенно, когда мечущийся локоть задевает край очков, едва не сбивая их. Игоря приходится положить к Кеше на кровать, ведь и без того странная картина происходящего от лежащего и бурчащего себе под нос что-то Игоря лучше не становилась. Роза уносится в коридор едва только раздается трель звонка, а Кеша задерживается: лежащий на его кровати угловатый и перепачканный в каком-то мазуте Игорь странно смотрится. Он Игоря спящим — просто спящим, потому как оказавшись на кровати, Катамаранов вдруг успокаивается и вид совсем беспечный принимает — не видел со школьных лет, и картина эта каблуком на мозоль ностальгии давит, в груди пробуждая странное щемящее чувство. И быть может оно руководствует им, когда он вдруг осторожно, стараясь не потревожить строителя, снимает каску и кладет ее рядом на тумбочку, поправляя сбившееся волосы. Он возвращается в комнату, плотно закрывая за собой дверь. В зале рокер в своей фирменной манере пытается объяснить произошедшее Александру Степанычу, который от простоты своей душевной кивает, осматривая больного. Кеша по взгляду медика понять пытается что происходит с Шершнягой и как долго он собирается оставаться на его диване и не собирается ли случаем умирать на нем. Собственную голову же метеорология мучать продолжает: в голове будто ураган гуляет, а в животе скапливается желчный ком.  — Ну что, голубчики, плохо вашему Шершанскому… Конечно скипидаром то… Куда уж ему скипидар-то. Его, наверное, этот ваш…  — Игорь, — со вздохом произносит Кеша. Врач быстро кивает.  — Во-во, он же у вас того… Я его лет с шестнадцати откачивать перестал — сам выбирается. Куда уж вашей пчелке за ним… Роза кивает согласно, возмущенно кудахтать продолжая. Негодует по поводу этих колясочников-загадочников, попутно рекомендации врача запоминая. Они уходят втроем, задерживаясь в дверях, когда Шершняга вдруг оживает, хрипя что-то среднее между «розой» и «комодом», на что Роза разрождается новой, но в этот раз больше беспокойной тирадой. Они уходят, а Кеша спросить про Игоря забывает, да и не то чтобы видит в этом необходимость — Степаныч в ответ рукой лишь махнет наверняка, пробурчав что-то про «неубиваемый». Он закрывает за ними дверь, оставляя ключ в скважине замочной, и ненадолго прикладывается лбом к косяку: голова успокаиваться никак не хочет, и Кеша уже надеяться начинает, что природа, смятенная грядущими переменами, наконец разразится дождем, и отпустит его усталую голову. Во рту становится сухо, но от воды с металлическим привкусом легче не становится, как и от таблетки, горьковатым порошком на языке оставаясь. Небо за окном мутнее становится, и Кеша медленно садится на стул, прикрывая веки. В голове на темном полотне мысли ветрами вьются, сталкиваясь и завывая, в виски вспышками боли ударяя. Он думает о разном: о взволнованном лице волосатика патлатого, о синеющих губах Шершняги, блеющим что-то невнятное, но почему-то волосатику патлатому знакомое, о черных пятнах мазута, о пыльной оранжевой каске, о неубиваемости, о буквах на коже темных и в последний момент почему-то о маме, с ее стекленеющими глазами и пожелтевшей кожей на впавших щеках. Сложно все это. Он просыпается неожиданно, от звука резкого, донесшегося из комнаты соседней. Он понимает, что уснул лишь когда при попытке подъема шея затекшая болью в мозг отдает, и он морщится еще больше, думая, что просто хотел провести спокойный вечер. Разминая шею, он медленно идет в соседнюю комнату, замирая в дверях. Игорь сидит на кровати осунувшись, глазами хлопая. Сейчас, только отошедший ото сна, он выпавшую из гнезда сову напоминает, а еще больше — воробья, с его острыми, тощими крыльями-лопатками и осунувшимся взглядом. Он сидит, осматриваясь, будто понять где он пытаясь, что, скорее всего, так и было, и Кеше по-хорошему окликнуть его надо бы. Но тишину повисшую прервать трудно, да и не хочется: во рту привкус мерзкий возник, а на душу будто камень повесили и веревкой тело стянули. Сложно все это. Его выдает скрипнувший косяк, когда он плечом поводит, позу сменить чуть пытаясь. Игорь вскакивает и оборачивается, резко, как загнанный в ловушку зверь, и смотрит на Кешу так же, по-звериному щетинясь. Но затем взгляд вдруг смягчается и плечи опускаются, и перед Кешей предстает усталый, несколько сонный, но абсолютно трезвый человек. Хлопает глазами, смотрит удивленно, не понимая, будто не веря, что он здесь.  — Кеша? — Голос Игоря низкий и сиплый, с нотками волнения. Кеша вздыхает, кивает.  — Здравствуй, Игорюш. Водички? Игорь кивает нерешительно, а потом еще раз, смелее. Кеша губы поджимает и уходит, на кухне с верхних полок доставая керамический стакан и наливая из кувшина воды. Для первого разговора за десять лет все прошло не так уж и плохо думает он, хотя, впрочем, ожидать, что все вдруг станет также легко и беспечно, как раньше, совсем давно, было бы наивно. Их пути разошлись и вряд ли еще когда-нибудь они станут похожими на тех смеющихся у озера мальчишек, даже для самих себя. Не то чтобы Кеше тяжело это признавать, боль эта утихла много лет назад, оставив за собой лишь мозоль ностальгии и непонимания, что никак не хотели проходить. Он бы соврал себе, если б сказал, что никогда не думал о том, что могло бы случиться дальше с ними, останься они вдвоем. Он думал об этом много и часто, еще до НИИ, до стажировки, до Раи. Он приносит стакан в комнату. Игорь уже не у кровати, он стоит у серванта, нагнувшись и с усмешкой рассматривая заставленную фотографиями полку. Их было не много, в основном из детства, но были там и новые, с корпоративов в НИИ, с выездов за город, с практики. На одну из таких Игорь и указывает — Кеша на ней стоит на занесенной снегом веранде, в тулупе и меховой шапке, с покрасневшими от холода щеками и запотевшими стеклами очков.  — Где это ты такой?  — На практике, — с небольшой, несколько ностальгической улыбкой, отвечает Инженер. — В Архангельске.  — Знаю, — с гордостью непонятной отвечает Игорь, взглядом возвращаясь к фотографии. — Забавный ты. Таким и представлял. Кеше на удивление сил не хватает — головная боль возвращается, и он молча протягивает Игорю стакан, вместе с прихваченной в последний момент таблеткой. Игорь благодарно кивает, заглатывая таблетку едва ли не с бумажкой, и воду залпом выпивая. Но обратно стакан не отдает, медлит, ногтем черным по ручке поскребывая. Волнуется? Кеше думать об этом странно, о волнении Игоря, о желании поговорить? Быть может, он надумал себе это все, как бывало сотни раз до этого, а Игорь сейчас посмеется. Но Игорь не смеется. Он смотрит на Кешу внимательно, и Кеша думает, что никогда еще не видел взгляд черных глаз спокойным таким, потухшим будто. Игорь усталым кажется, старым почти, и Кеша уже теряет надежду, что что-то произойдет как Игорь наконец произносит.  — Нашел?  — Кого нашел? — переспрашивает Кеша, хлопая глазами. Игорь усмехается, ногтем обводя каемки стакана.  — И.Н.К. Кеша шумно вздыхает, глаза прикрывая. Эта тема, их край преткновения вечный, должна была всплыть, обязана просто, да только теперь иначе все кажется, по-другому совсем. И нет больше того детского трепета при мысли о человеке, предназначенном одному лишь тебе. Воодушевление и надежда разбились о статистику, беспощадно низкие проценты успешных случаев. Взрослый, реальный мир, оказался куда более суров: шанс найти из почти пяти миллиардов человек своего стремительно двигался к нулю. Наука до сих пор сказать с уверенностью не могла в каком именно порядке располагаются буквы, и что круг потенциальных родственных душ увеличивался едва ли не вдвое, ничуть не упрощало задачу поиска. Да и что не многие искать пытались, но признать перед Игорем, с кем Вселенная обошлась так жестоко — жестоко ли? — что и он после стольких лет оставил попытки найти заветную иголку инициалов в этом огромном стоге сена человечества, было, как минимум, жестоко, почти оскорбительно, после всего того, что они когда-то прошли. Но Игорь, кажется, понял все и без слов, улыбнувшись печально, и наконец передав ему кружку.  — Сложно все это, да, Кеш? — Кеша вздыхает, кивая, прижимая посуду к груди. Игорь надевает на голову каску и глядит на Кешу с доброй улыбкой.  — Спасибо, Кеш. Пойду я, — Кеша кивает, и Игорь, развернувшись, направляется к двери. У порога его настигает оклик Инженера.  — Игорь, ты… — Игорь оборачивается и замирает, глядя на Кешу, и тишина повисает в коридоре, и Кеша грудь воздуха набирает, и на языке его вертится так много и так быстро, что он боится, что если откроет рот, то вряд ли сможет остановить этот несущийся поток, и обязательно скажет что-то глупое, что-то, что говорить определенно не стоит. Но когда все же открывает его, то с губ срывается простое. — Ты Яшку это… Не надо. Он молодой совсем, зеленый, какой уж ему скипидар. Игорь улыбается, по-доброму, мягко, и почему-то напоминая Кеше о маме. Почему-то вспоминаются ему ее тихие слова, сказанные очень давно, в период, когда болезнь, казалось, отступила.  — Хорошо, попугайчик, не буду. И Игорь уходит, тихо закрыв за собой дверь, и Кеша остается один, будто и не было никого, и в тишине и одиночестве этом он вдруг понимать стал смятение природы. Голову пронзает новая вспышка боли. Кеша морщится, касаясь виска. Сложно все это.