буквами по коже

БУМ. БУМ. Пол в камере холодный, бетонный. Он кровь не впитает, оставит её на поверхности напоминанием, позволит тебе измазаться в ней. Он — магнит для головы, что наливается чем-то. Не свинцом, нет — какой-то жидкостью непонятной, науке неизвестной, от неё голова становится тяжелее шара земного, и вряд ли хоть какой-то вселенский закон отодрать бы её смог. Боль от неё повсюду, в каждом капилляре крохотном, нимбом голову оплетает, вращаясь вокруг, будто кольца Сатурна. БУМ. БУМ. Свинец-то, голубчик, он тоже здесь. В лёгких, с кислородом вместе оседая, углекислый газ не выпуская, объединяя с ним силы. Но Игорю дела до этого нет совсем от слова — яда в его организме на химзавод и его сотрудников хватит, и тело во власти этой уже слишком давно, чтобы понять, где начинается одно, а где другое. А вот мысли собственные те ножи острее, опаснее оружие чем то, что сейчас в руках диктаторов. БУМ. БУМ. В голове, словно в разбитом зеркале искаженное лицо Зинки — её уродливый перекошенный рот, красные глаза. Он хрипит в унисон с её криком, на бок переворачивается. БУМ. БУМ. На серый бетон холодный падают капли ржаво-рыжие, почти бурые, едким запахом металла и сажи в нос ударяя. Он хрипит громче, когда кислород в лёгкие попадая, обжигает их пламенем синим, и будь они облиты керосином, болело бы меньше. БУМ. БУМ. Орган сбежать из груди пытается, он себя рукой обхватывает, в ребра из-под майки тонкой выступающие ногтями впивается. Боль от царапин ощущается отчего-то острее, почти резонируя с болью в остальном теле — он даже выявить не может, в каком месте ему хуже всего — но ничуть не приближаясь к боли той, что мысли терновыми венцами в спирали скручивала. БУМ. БУМ. Крик Кашиной в голове зовом Банши звучит. Её образ так далёк и так близок одновременно, он повсюду, он давит на него со всех сторон, и от взгляда этого рычать сквозь сцепленные зубы раненным зверем хочется. БУМ. БУМ. Вселенная была редкостной изощрённой мразью, раз позволила ему поверить, что он такой не один. Раз позволила сохранить мысль, что их случайные связи с Зинкой в конечном итоге могли перетечь во что-то большее, способное удержать его на плаву. Раз позволила себе абсолютно случайным образом ткнуть его носом в инициалы, знакомые слишком хорошо — С.В.Ж. почерком острым, клюву ворона подобному расписанными в самом низу поясницы. Раз позволила Зинке обвинить в этом недоразумении его. БУМ. БУМ.  — Игорь, тебе там совсем плохо? Голос Жилина пробке подобен — он затыкает вдруг этот поток бесконечной болезненной энергии, позволяя ему выдохнуть наконец, и вернуться в положение прежнее. Потолок камеры всё так же сер и безлик, но это мазью по ранам действует — напоминает о другом сером, мягком и тёплом, вьющимся так туго, в глаза под очки вечно лезущем. Игорь вдыхает глубоко-глубоко, чувствуя, как лёгкие кислородом царапает. Глаза закрывает, не боясь даже, что не сможет открыть их вновь — под веками образ чужой и знакомый всплывает, и он роднее и желаннее всех этих красок. Он жалеет, что не успел перехватить чужой взгляд, что в крике своём неразборчивом он имя своё не различил. Но быть может, оно и к лучшему было: глаза беспокойством наполненные искали совсем не его, а губы потрескавшиеся, бледные-бледные, синие почти — улыбались не ему. БУМ. БУМ.  — Ну ничего, ничего, Игорюш. Сейчас лекарство подействует, полегче станет. Это ведь, голубчик, не абы что — новая разработка, да-сс. Прямиком из НИИ! Вот так-то. БУМ. БУМ. Игорь усмехается, глаза открывая. Свет лампы режет, щуриться заставляя. Он поднимает руку. По коже тонкой синяки от капельниц нефтяными пятнами цвести начинают, и это метафорично почти — тень чужая за ним даже здесь приглядывает, хотя, казалось бы, куда уж дальше в пропасть? До сюда свет чистый доставать не должен, да и не было его — лишь у Игоря в голове, бережно хранимый образ. БУМ. БУМ. Венок терновый на голове крепче становится, он морщится, сглатывая — привкус скипидара, обитавший во рту, выветрился, и сейчас там будто умер кто-то, и Игорю думать нравится, что то была его часть — быть может тогда полегче жить станет, когда мёртвенность внутренняя с внешней совпадёт. Но надеяться не приходится — принимавший его врач скорой лишь головой качал и вздыхал тяжко. БУМ. БУМ. Образ Зинки опять в голове всплывает, но он его гонит прочь, руку вновь поднимая. На этот раз сил хватает ненадолго — ладонь безвольно падает на живот, пальцами безошибочно находя место заветное. Горло спазм сдавливает, душит будто. БУМ. БУМ. Игорь никогда не жаловался на судьбу — лишь в сердцах, позволяя уткнуться лицом в чужое острое плечо, но произошедшее было поистине несправедливым. Не было его вины в том, что Зинка, напившись, в трубу угодила, имя его проклиная. Не было его вины в том, что он, напившись так же, позволил Серёге убедить себя поехать спасать её. Не было его вины в том, что стоило заметить в толпе зевак знакомые кудряшки, как внутри всё сломалось с хрустом, прогнувшись под осознанием произошедшего, и трещина эта глубоко внутрь пошла, туда, где даже любовью этой возвышаемой, ничего не починишь. Не было его вины в том, что в жизни его так никто не любил. БУМ. БУМ.  — Игорь, ты бы встал с пола — продует ещё. БУМ. БУМ. Он хмыкает. Ему вдруг забавным ситуация кажется, а в голове вдруг всплывает заметка, Кешиным голосом в голове озвученная — метка покрывает самое уязвимое место, и он верил всегда безоговорочно, потому что обладатель Зинкиной метки на свои колени жаловался едва ли не со школьной скамьи. Он верил безоговорочно, потому что Кеша с детства самого инициалы прятал за тканями многочисленными, пробираться сквозь которые, чтобы пальцами коснуться чернил Вселенной — благоговению подобно. БУМ. БУМ. Ему кажется, будто пальцы его до сих пор тепло кожи чужой помнят, ощущают дрожь, тело хрупкое пронзавшее. Он до сих пор не понимает, как Кеша, дороживший инициалами больше всего на свете, ему так просто позволял их касаться, не сопротивляясь даже. Вопрос всплывает в его голове много лет, наравне с другим, куда более коротким, но таким же трепещущим, внутреннюю надежду подпитывающим. Он помнит дрожащие руки свои, когда впервые склонившись над тетрадью добровольно, он выводит старательно буквы заветные. Смотрит пристально, взглядом прожигает. Откуда в маленьком нём было столько упорства, столько согревающей нутро надежды? Свою Игорь потерял давно — похоронил в осколках стекла, что вдребезги крошкой рассыпалось под ударами кулаков. Скипидар стал керосином, злость его — спичкой, поджегшей пожарище, что всё что было живое дотла спалило. И не было там ничего, что с жизнью сопоставимо. Лишь чернота углей и хлопья пепла слоями оседающими. И не было… Не было ли? БУМ. БУМ. Иногда ему кажется, что надеждой его заражают. Что она передаётся по воздуху, от взгляда к взгляду. Что Зинкин взволнованный взгляд, что ладонь Серёги на плече — всё то волнение пред счастьем обретённым, что его похоронить должно, всё это весенним ветром над пепелищем пролетает, и иногда Игорю кажется, что где-то там глубоко внутри щебет звучит тихо-тихо. Образ хрупок, взмаху ресниц подобно, улыбке смущённой и блеску солнца в толстых очках. Образ хрупок, далёк, недостижим совсем с того тёмного дна, на котором он обитает теперь. БУМ. БУМ.  — А вообще, Игорь, ты бы завязывал пить. Тебе это вредно совсем. Ты сам на себя похож перестаёшь быть. БУМ. БУМ. Игорь хмыкает громко, достаточно, чтобы Жилин заметил. Ему забавным это кажется настолько, что смеяться до хрипа, до рвоты кровавой хочется. Потому что Жилин знал его с детства — правда то, да вот только не имело значения это. Знал ли кто-нибудь, хоть единая душа, знала ли его? БУМ. БУМ. Образ женщины больной, в шаль закутанную, в кресле сидящую, но с улыбкой нежной, с какой мать родная на него не смотрела, ответом на вопрос в голове возникает. И от того лишь тяжелее становится, потому что если она это действительно была, то подводить её точно не стоило. Но когда это для него преграды существовали, когда это дно пределом казалось? БУМ. БУМ. И если же в уязвимости в нём нет, согласно заметке той, если мертва надежда и несбыточна мечта, то почему тогда чувство едкое насквозь прожигает, от затылка к сердцу прямиком, где что-то хрупкое, невесомое почти стенки задевало, будто крылья воробья трепетали? БУМ. БУМ.