Ты хотел быть один — это быстро прошло. Ты хотел быть один, но не смог быть один. Кино — Последний герой.
Он открывает глаза, когда где-то высоко над головой раздаётся крик птицы. Не из тех, что раздается и утихает тут же, но громкий и пронзительный, стрелой проходящий сквозь тело, пробивающий его насквозь. Свет заливает глаза, он морщится и стонет, но стон застревает в горле с булькающим звуком. Тело напоминает наполненный водой шар, каждое движение даётся не сколько с трудом, сколько со странным ощущением наполненности, перекатывающееся под кожей, будто та самая вода. Вода здесь тоже есть. Она окружает его. Когда он переворачивается, и спазм железной хваткой сжимает внутренности и скручивая тело в саморез, она льётся изо рта вместо щелочи, впитываясь в чёрную рыхлую землю. Когда он возвращается назад, она льётся из его глаз — горячая, солёная, она стекает по сухой израненной коже, затекает в уши и рот, оставаясь на языке мерзким привкусом. Она повсюду, но не морем — лужами, и он лежит, окруженный ею, опустошенный ею. Обессиленный и беспомощный, он не может даже повернуть голову, чтобы убрать глаза от яркого света, что пробивается сквозь широкими руками раскинувшиеся ветки деревьев. Потом становится лучше. Потом вдруг вода уходит, оставляя лишь рыхлую чёрную землю и тёплый свет. Потом вдруг крику на смену приходит щебет птиц, шуршание листьев. Воздух вдруг становится мягким, ласковым — он гладит его кожу, играется с волосами. Всё вокруг вдруг становится таким — доброжелательным и знакомым, всё вдруг больше не хочет избавиться от него. И когда в голове появляется мысль, что он знает это место, её дополняет другая — потому что он был здесь. И тогда всё меняется снова. Обретает четкость, контуры. Холод на лице становится тенью ветки, твёрдость под шеей — корнем дерева, щебет над головой — стайкой воробьёв. Птицы кружат совсем низко, чирикают что-то быстро-быстро. Он наблюдает за ними взглядом — на большее сил не хватает совсем. Птицы играются между собой, перебирают лапкам тонкими. Одна птаха держится в сторонке — крохотная совсем, с пушистой грудкой. Он прищуривается, замечая что-то тёмное на грудке её. Раздаётся хмыканье. — Ты гляди-ка, — произносит знакомый голос в манере фирменной, так что о личности обладателя даже думать не приходится. — Опять воробьи, а? Вертятся они вокруг тебя, Ихорь. Чиркает спичка, запах никотина отравляет воздух. Сил хватает лишь чтобы голову чуть повернуть, мох подпирает щёку. Серёга сидит повыше на корне извилистом, ногу одну закинув на соседний. Закуривает, дым выпуская, взгляд опускает. Усмехается. — Ну, чево? Опять штормило? Э-эх, Ихарь, Ихарь, — Серёга головой качает, сигарету меж пальцев зажимая. Но по-своему. Пока другие зажимали меж указательным и средним, Серёга среднему предпочитал большой. И каждый раз, затягиваясь, наклонялся низко-низко, так что в темноте свет от огонька крохотного на лицо тенями бежал. — Ну чево, воды-то сколько, ишь! Ты посмотри-ка. В водяные заделался? Колись, я у тебя кто — пиявка иль лягушка? — Ты чего несёшь? — голос привычным хрипом звучит, разве что горло режет больше. Кашляет он. — Ну как же, — усмехается Серёга вновь, и лицо добродушное ехидным-ехидным становится. — Я водяной, я водяно-о-й. Никто не водится со мной. Твоя же вечная песня, Ихарь. Оттуда же вода, аль я не прав? — Серёга молчит секунды три приличия ради, усмехается. — Конечно прав. Я тебя всю жизнь знаю, Ихарь, и песня всегда одна и та же. Едва скипидар в мозги ударит, так сразу запеваешь. Серёга замолкает, закуривая и, кажется, продолжая мурлыкать детскую песенку, Игорь не слушает. Дышать легче становится, воздух с привкусом яблони цветов глотки касается. Воробьи улетают — лишь один остаётся, переминаясь с лапки на лапку, в нерешительности замирая. Чёрные глазки на Игоря прямо смотрят. Раздаётся хмыканье. — Знаешь, — в спокойной манере Серёга произносит, и в голосе его нет и ноты издёвки, упрёка. — Когда ненец легенду свою рассказал, я, почему-то, о тебе подумал. Глупо это было, нас же в армии всех обрили, но тыш у нас вечно взрепениваешься только разговор зайдёт за этим. Я тогда подумал, может, оттого это, что сложно между вами всё — у ненца с Саньком всё тоже трудно было, да у нас с Зинкой, — он усмехается, колена пальцами касаясь. — не сразу сошлось. Но я вот смотрю на тебя, Игорюш, и думаю. А ты знаешь вообще? Место-то дурацкое, судьба злодейка, а у тебя вечно голова по гланды самые в песке. Ну так? — он тычет его носком ботинка в плечо куда-то. Грязь с кожи чёрной на Игоря сыпется пылью. — Знаешь? — О чём знаю, Серёг? — спрашивает он хрипло. Серёга усмехается, смеётся почти, голову назад откидывая будто к небу обращая громкое: «Я-я-ясно». — Ты если ерунду городишь, то… — Пожар в восьмидесятом помнишь? Когда леса вспыхнули, а ты на них был? — Серёга смотрит выразительно, и Игорь кивает — медленно, не понимая, речь о чем идёт. — Ты обгорел весь почти тогда, в больничку на месяца два залёг. Он тоже тогда приходил. Бледный весь, перепуганный. С апельсинами. Заходить не стал — его от крови мутит ещё со школы, сам знаешь. Но авоську передал, а к ней записка, — Серёга усмехается. — Я почему запомнил — буквы знакомыми показались. В НИИ отчётов, конечно, дохера и трошки, но тут другое. А потом башку тебе разматывать стали, и оп-па. Волосы-то обгорели все почти, вот их и видно стало. — Я не… Не понимаю, Серёг, ты чего… — Да штошь такое-то! — воробушек вздрагивает от голоса громкого, перепрыгивает с ветки на грудь Игорю. Замирает, крылышками поводит. Грудь с пятнышком вперёд выставляет. — Тебе в лоб пока не скажешь, не дойдёт?! Есть у тебя буквы, дубина, есть. Зря только уши мне проедал. Не видно их, на затылке они, башка ты касочная. Всегда там были. — Ч-чьи? Серёга смягчается вдруг, улыбается, смотрит будто на ребёнка очаровательного, но глупого до невозможности. Вздыхает. — Кешины, конечно. Эти загогульки ни с чем не спутаешь. Вода поднимается, скрывая Серёгу, воробья, и дерево, и солнце. Ударяет в грудь, лёгкие наполняет. Дышать трудно становится, невозможно. А затем стягивает грудь сильно-сильно, затылок бровью пронзая. И он распахивает глаза.***
Его окружает контрастный холод и тьма, воздух сухой, тяжелый. Он дышит тяжело, локтем упираясь в бетон холодный. По лицу и спине пот каплями стекает, из груди вместе с вздохами хрипы рвутся. В себя его приводит «мяу» обеспокоенное, раздавшееся совсем близко. Васька забирается под руку, трётся головой о бок, мурлычет тихо. Успокоить пытается. Игорь рукой по шерсти пушистой проводит на автомате, медленно дышать заново учится. Сердце о рёбра колотится быстро-быстро, вырваться будто за пределы пытается. Он глубоко вдыхает, воздух через ноздри шумно выпускает. Моргает, мысли в порядок привести пытается, пока те мечутся хомячкам безумным подобны. Из глотки с хрипом смех рвётся безумный, истеричный почти. Сон. Всего лишь сон, опять скипидаровый. Бутылка полупустая тому подтверждение, но Кеша… Кеша был здесь, понимает, вспоминает он. Кеша был здесь совсем недавно, пришел по собственной воле. Зачем? Морщится, вспомнить пытаясь. За… Зачем Кешке оружие, на кой ему? Они стрелять учились совсем давно, по бутылкам из отца Жилина пистолета. Кеша во все бутылки тогда точно в этикетку попал. Но то давно было, на кой ему… Игорь головой мотает, мысли ненужные стряхивая. Какая разница, зачем приходил? Сейчас-то его не было, как и… Он вздыхает, по затылку рукой проводя. Васька мяукает, и Игорь в глаза ему смотрит — они у котяры желтые, в темноте светятся почти. В душу смотрят. Скребут там что-то. А вдруг… Он вскакивает. Ноги пошатываются, но с каждым шагом крепнет походка, а кот вслед за ним бежит, кривыми лапами перебирая. Он оставляет его в подвале, дверь перед носом самым закрывая. Нечего Ваське по улице таскаться. На улице холодно, снег хлопьями сухими на асфальт голый падать начинает. Фонари в переулке горят светом тусклым, паутинки снежных пауков собирая. Будка телефонная находит через три двора — стоит в тени фигурой одинокой. Дверь поддаётся не сразу, трубка ладонь холодом обжигает. Он набирает номер — как запомнил только? — прижимается затылком к стене, шумно вздыхая. Пальцы ритм быстрый-быстрый на ноге отбивают. «Да-да?» на другом конце сонное, помехами телефонными перебито. Едва заслышав его будто током прошибает. — Серёга! — орёт он в трубку. — Серёга, слышишь?! — Ихарь, — вздыхает тяжко Серёга, в голосе сонливости волнение уступает. – Ихарь, чёрт тебя… — Ты мне снился. Молчание. Тяжкий вздох снова. — Я-я-ясно. Ну, Ихарь, ты уж прости, но я через месяц женатым человеком буду — ты приглашен, кстати. Так что увы. — Да к лешему свадьбу! Серёга, это правда?! — Да штошь ты так орёшь-то?! Шо, шо правда? — У меня метка на затылке? — Тьфу-ты! Ихарь, три часа ночи, дери тебя кикимора, ты мне на другой конец страны звонишь… — Отвечай! — Я только вернусь, за шкирняк тебя и сразу в лечебницу, Ихарь, клянусь, три часа ночи… Он бросает трубку, выбегает в улицу, будку далеко позади оставляя. Снегопад усиливаться начинает. Пальцы подрагивают, да и сам он дрожит весь, себя руками обнимая, и впервые за много лет, кажется, не от тремора это. Руки вновь к затылку тянутся — от отчаянья волосы драть на себе хочется, да толку? Не увидишь всё равно ничего, тут другой кто-то нужен, кто-то… В голове молния будто вспыхивает. Воспоминание старое, забытое почти. Приёмная у врача маленькая, в неё лекарствами и чистотой пахнет. У медсестры улыбка мягкая, а кудряшки упругие так и норовят из-под шапочки выбраться. Руки в перчатках над головой его порхают точно птички — пряди разделяя осторожно, медленно, взгляд сосредоточенный в зеркале отражается. Вдруг замирают пальцы, и сама женщина замирает вся, напрягается. На лице — удивление, недоумение будто. Но на суровое материнское:«Что там, Маргарита Николаевна?», она лишь качает головой. «Ничего, Наталья Аркадьевна. Ничего лишнего у Игоря там нет», и подмигивает вдруг незаметно от матери, улыбаться продолжая. У Игоря дыхание перехватывает, а ноги подкашиваются так, что стоять тяжело становится — он на столб фонарный опирается, ложится почти. Она знала? Знала ли, понимала ли, что это он, что он — его?! Принимала ли? Мысли ускорятся начинают, в спираль закручиваясь, сознание сжимая. Он бежит, бежит спотыкаясь, уши руками затыкая. Думать не хочется, нет, только не сейчас. Терзать себя загадками, надеждой резать… Хватит! Довольно! Он в милицию врывается, дверью железной об стену ударяя. Обращения разные — «Стёпа», «Мент» и «Жилин» — сталкиваются, с языка срываясь общим:«Стентилин!», хотя обладатель прозвищ кажется разницы совсем не замечает. Он голову поднимает, взгляд от журнала какого-то отрывая. Охает. — Ба! Игорь Натальевич, вы к нам по собственной воле. Сдаваться пришли? — Помощь нужна, — произносит он, проходя внутрь. В участке тепло, здесь отопление работает и свет горит тусклый под потолком, стенам придавая зеленоватый оттенок. Жилин смотрит на него по-прежнему удивлённо, пальцы меж собой скрещивает. — Игорь, я тебя итак отмазываю постоянно, а тут ещё Новый год на носу… — Посмотри мне голову, — перебивает он. Жилин замирает на полу-фразе, языком цокает. — Пожалуйста. — Разбил? — уточняет милиционер, с места поднимаясь. Игорь качает головой. — Ну, садись. Вон, к свету ближе давай. Игорь передвигает одинокий стул под самую лампу, садиться, в спине сгибаясь. Руки отчего-то влажными становятся, горячими. Жар по всему телу волнами проходится. — Ты чего дрожишь, Игорь? –спрашивает Жилин, и Игорь вздрагивает, спиной его ощущая. — Заболел? — Нет, — отмахивается он. Даже если заболел, сейчас не это важно. — Там на затылке. Жилин не отвечает, и Игорь тоже молчит, лишь вдыхает глубоко-глубоко, когда ощущает, как пальцы Жилина волос касаются. Из приёмника музыка доносится, Новогодняя. Женский голос про снег поёт что-то, а у Игоря руки дрожать всё больше начинают, и дрожь эту унять даже впившиеся ногти в кожу не могут. Жилин цокает. — Ну-с, ничего, ничего. Нормально всё тут, только грязные больно. Ты бы мылся хоть в неделю раз, Игорь, ну. А то заведёшь себе вшей, будешь их скипидаром травить, эхе-хе-хе, — он обходит стул, улыбаясь в манере фирменной, когда Игорь руку перехватывает, предплечье сжимая сильно-сильно. — А метка там есть? — четко по слогам произносит он, в глаза Жилину глядя. Рука больше не дрожит, но видит он, как серьёзней, напуганней почти лицо полковника становится. Он ответить не успевает — звонит вдруг телефон, трелью музыку перебивая. Игорь вздрагивает, Жилин вырывается, спешит ответить. — У аппарата. Да, что? Ещё раз? «Канарейка»? Что там? Беспорядки? Ладно, ладно, понял. Да, проверю. Хорошо. Чёрт, — вздыхает он, когда трубка на место законное опускается. — Ни минуты покоя. Ты, Игорь, давай, дуй отсюда. Я тебе помочь всегда рад, ты знаешь, но тут уж извини, служба. Давай-давай, а то я подумаю, что ты задумал что-то. И нечего на меня так смотреть, ну. Идём. Они на улицу вдвоём выходят, и Игорь взглядом провожает машину служебную. Набежавший ветер тормошит волосы, по затылку мурашки бегут. Он по улице медленно-медленно идёт — сил нет совсем, захоти кто пристрелить его сейчас — не сопротивлялся бы. Наоборот даже может, к дулу лбом сильней прижался, глаза закрыл. Но глаза закрывать тоже не хочется — под веками картина одна и та же всплывает, и от неё жар по коже вверх поднимается. Он шарится по карманам, доставая помявшуюся пачку сигарет. Закуривает одну, дым в воздух холодный выпускает. Закрывает глаза. У Кеши глаза без очков такие же большие, блестящие. Щёки горят теплом, кажется, рукой накрой — ощутишь. А пальцы холодные, по лицу его водят медленно, замирают на косточках выступающих. И дышит он так же медленно, и шепот у него тихий, мягкий. «Я бы хотел, чтобы это был ты». По щекам снежинки растаявшие каплями стекают. Снежинки ли?