буквами по коже

В больнице, несмотря на летнюю жару, холодно — стены бетонные комнату совсем не прогревают, и потому на кроватях поверх наволочек лежат колючие клетчатые одеяла, весом своим заботливо укрывая больных. Здесь потолок покрыт страшными желтыми разводами, пол протрусившийся, а стулья скрипучие-скрипучие, так что движение лишнее не сделать. Он потому и сидит в одном положении вот уже двадцать минут — нога на ногу, а локти упираются в ручки лаком уже потрескавшимся покрытыми. Стул не напротив кровати, чуть левее, но так даже лучше, потому что Кеша спит на боку, по-детски подложив одну руку под щёку, а другой накрыв живот — жест, Катамарановым отчего-то забытый. Игорь вздыхает тихо, взгляд на часы поднимая. Свободного времени больным оставался час, а потом — ещё полчаса ужина, а Кеша спал с самого обеда. Но будить его не хочется: он прекрасно слышал отчет врача о состоянии здоровья И. Н. Кораблёва, и то что сон — вполне естественная реакции организма на такой стресс. Хронический к тому же, если судить по анализам. Особа на эти слова лишь кивала сухо, губы поджимая. С ней он тоже столкнулся, но позже, когда несмотря на протесты буфетчицы, вынес чашку с той бурдой, что именовалась здесь кофе, в коридор, к форточке, где можно было закурить. Он и закурил, и сочетание это было до отвратительного мерзким, но альтернативы у Игоря не было — скипидар в горло не лез с самого заплыва, так что впервые за много лет он ходил трезвым почти неделю. Шел на рекорд, если верить замечаниям Серёги. И ему пора было уходить, потому что обеденное время кончалось, а Кеша так и не проснулся, так что визит, по сути своей, был бессмысленным. Но уходить не хотелось, потому что без скипидара мысли опять скручивались в спирали, что саморезами вонзались в подкорку, а единственный альтернативный их окислитель видел десятый сон в палате сорок два. И он заметил её ещё издалека, но думал, что она пройдёт мимо. Но она не прошла — замедлилась, а потом и вовсе остановилась, в защитном жесте сжав ремешок переброшенной через плечо сумочки.  — Я вас видела, — произнесла она высоким, чуть дрожащим голосом. — У палаты. Вы приходили. Несколько раз. Он повернулся. Она смотрела на него сверху вниз — даже на каблучках коричневых туфель рост её едва достигал ста семидесяти, и Игорю почему-то подумалось, что Кеше наверняка нравится быть таким высоким рядом с ней.  — Вы ведь Игорь, — произнесла она, и он сухо кивнул, выбрасывая бычок в форточку.  — А вы, должно быть, Особа, — ответил он, чуть запнувшись на «должно быть». Она смешно наморщила аккуратный носик пуговкой.  — Должно быть. Они замолчали. Игорь не знал, как и о чём говорить — общение в трезвом уме давалось ему трудно со всеми, за исключением парочки человек, но в список этот явно она явно не попадала. Он сделал глоток, предоставив ей право продолжить диалог, потому как вопрос:«зачем она вообще подошла» всё ещё стоял в голове ребром. И она заговорила. Встав спиной к окну и скрестив руки на груди, он произнесла:  — Иннокентий рассказывал мне про вас, — «вас» резануло ухо, так что он вздрогнул почти, почти. Заглянул ей в глаза. Голубые. Холодные. — Про первый класс, про «очку», — она усмехнулась, изогнув тонкие губы. — Забавная история.  — С какой стороны взглянуть, — ответил он, взглядом пронзая подоконник. От того дня в голове осталась лишь боль впивающегося в горло воротника, сжимаемого сзади чужой крепкой рукой за слишком вольный и наглый отказ выпить. Потом — крики, кулак, удар, затылок к стене. Мягкие прикосновения холодных пальцев. «Когда закончится — придёшь, я тебе ещё дам». Он хмыкает. Так и не пришел ведь.  — Вы правда на него с дерева свалились? — спросила она, и он взгляд снова поднял. В глазах — любопытство детское почти. Недоверие. — Тогда, в деревне.  — Не на него. Рядом.  — Но свалились.  — Да.  — А гуси? Озеро?  — Он вам многое, я смотрю, рассказывал.  — О детстве — да. Не моя вина, что вас там так много. Она замолчала вновь, на него выразительно глядя. Ему так и хотелось бровь приподнять в жесте саркастичном, но он сдержал себя, решив тактику её же применить — взгляда не отвёл, рассматривая. Было в её чертах что-то знакомое, узнаваемое почти. Будь она старше, вейся волосы её, получилась бы она, да только не настоящая — будто в зеркале кривом отражение. Хотя, куда уж Игорю судить.  — Не думала, что застану вас трезвым. Иннокентий говорил, что вы не просыхаете. Беспокоился за вас, Игорь…  — Натальевич, — продолжил он, прямо в глаза ей глядя. Она повела бровью.  — Матроним. Неожиданно. Он выдохнул шумно, глаза прикрыв. «Чего ты хочешь?» будто куском заевшей пластинки в голове звучало — скрипуче и раздражающе, и безответно, конечно же. Она уже не смотрела на него, в пол куда-то, но Игорь всё равно не понимал. Диалог был бессмысленным, обрывочным. Глупым почти. И зачем-то продолжающимся.  — Статистика беспощадная вещь, — произнесла она. Игорь усмехнулся.  — Уж мне ли не знать. Ему почти понравилось, какой взгляд она на него скосила. Вновь замолчала, нахмурила брови. Совсем как она. Открыла рот, но прежде, чем успела произнести хоть что-то, он её опередил.  — Вы врач?  — Нет, — ответила она чуть растерянно. — Точнее доктор, но… Кафедра Исследования Родственных душ, московский филиал. Вы, кстати знаете, что шансы растут, если метки совпадают? И что в сорока процентах случаев такие пары встречаются ещё в детстве? Это не выглядит слишком жестоко, вам не кажется?  — У меня нет метки, — отрезал он. Она усмехнулась. Кажется, терпение её подходило к концу, потому что жест вышел каким-то эмоциональным даже, будто его уверенность её задела.  — Лжете. У него шрам на затылке — ваших рук работа?  — Нет, — ответил он, и это было правдой. Он узнал о шраме и происхождении его в одну из тех пьяных деревенских ночей. Запомнил лишь из-за силы ощущений — прожигающей грудь злости, и влаги солёной на кончиках пальцев, когда он проводил ими по веснушчатым щекам.  — В любом случае, таких случаев единицы и не все они исторически и научно доказаны, а вы вряд ли такой уж исключительный, Игорь Натальевич.  — Я не его Человек, — ответил он, едва ли не защищаясь, на что она вдруг смешок издала — искренний, такой, от которого ямочки появились.  — Да? Настолько уверены, что готовы сейчас прямо буквы вывести? Дайте только за ручкой схожу, Игорь Натальевич Катамаранов. Эта фраза была подобна чирку спички, и у него воля вся ушла, чтобы не взорваться, не заорать ей в лицо, высказав всё-всё, что накопилось за эти месяцы, и смотреть, как она пугается, сжимается в ужасе от этого крика. Но стоило ему повернуть голову, так он наткнулся на взгляд её, и уверенность отчего-то пошатнулась. Она была маленькой: стояла в его тени в своём ситцевом платье и коричневых туфлях, с этой дурацкой сумкой, и с убранными в тугой узел волосами, такая хрупкая будто, но непоколебимая, злая почти. И он шумно выдохнул, успокаивая себя. И она смягчилась.  — Я ведь тоже человек, Игорь Натальевич. И я имею право на собственное счастье, пусть мои шансы найти его куда меньше ваших. Но это будет справедливо, понимаете?  — Он любит вас, — произнёс он надрывно почти, делая акцент на последнем слове, хотя стоило сделать на втором. Но его аргументы разбивались о её мягкую улыбку, как вода о скалы.  — Поэтому он очнулся с вашим именем на губах?  — Это совпадение, — процедил он, и это было правдой: она зашла, когда он уже был в палате, стоял у кровати пытаясь понять, что с Кешей вообще такое. Не его была вина, что, когда Кораблёв открыл глаза, его лицо было первым, что он увидел. Она усмехнулась. Непоколебимая вера его, кажется, забавляла её, веселила почти.  — Но это ведь так глупо. Вы предначертаны друг другу, и это глупо — упускать шанс на счастье, когда миллиарды людей почти не имеют шанса даже встретить его. Это эгоизм.  — Да неужели? Напишите об этом в прокуратуру, быть может, они изменят закон. Сказал — будто выплюнул, рукой для пощечины замахнувшись. Но она приняла её, стойко сжав губы и не отведя взгляд. Затем вздохнула.  — Природа выше человеческих законов.  — Обязательно передам ему, когда нас поведут к электрическим стульям. Его почти трясло, и он сжимал и разжимал кулаки, пытаясь унять накатившую дрожь. Ему казалось это таким жестоким, что она, такая умная вроде, не понимает таких очевидных вещей. Что он не может, не может, как бы сильно и страстно не хотел. Не может, потому что дал обещание защищать от всего. Не может, потому что Кеша — такой светлый и нежный Кеша — заслуживал чего-то, кого-то в сто крат лучше него — вечно грязного, вечно пьяного, сложного. Последнюю фразу он произнёс вслух, несколько видоизменив, но она лишь вздохнула, окончательно утомлённая этим спором. Оттолкнулась от подоконника, выпрямив спину заглянув ему в глаза.  — В любом случае, я желаю Иннокентию всего самого лучшего, потому что он действительно хороший человек. Но я не выйду за него. Как бы он не просил.  — Разобьёте ему сердце.  — Не вам меня судить, вы занимаетесь этим всю вашу жизнь, Игорь Натальевич, — она улыбнулась коротко. — Всего хорошего. И развернувшись, она ушла, громко цокая каблуками в пустом коридоре, а он смотрел ей в след, думая, ненавидит её или уважает. Он тяжко вздыхает. Сейчас он несколько жалеет о произнесенных в тот раз словах. Слишком много в них было вложено, слишком грубо они были сказаны. Ему казалось, что она была искренна — она действительно не заслуживала быть использованной ими обоими, это была правда, которую он принимал. Но и он был искренен в своей грубой и острой манере. Он не мог. Просто не мог. Найди они метку в детстве, осмотри его Кеша хорошенько тогда летом, всё бы было по-другому, но сейчас… Раздаётся стон, и он вздрагивает, весь напрягаясь. Подаётся вперёд. Лицо Кеши становится хмурым, а тонкие пальцы сжимают ткань слишком сильно. Игорь медлит, но затем всё же поднимается. Стул под ним издаёт скрипящий звук, Кеша замирает. Открывает глаза. Не двигается секунд тридцать, и Игорь видит, как напряжен каждый его мускул. Затем всё смягчается, и он выдыхает, шумно выпуская воздух через нос. Игорь подходит ближе.  — К-кто з-десь? — сиплым ото сна голосом произносит Кеша. Рука тянется к тумбочке, нащупывая очки, и Игорь терпеливо ждёт, пока роговая оправа окажется на крючковатом носу. Кеша выдыхает. — Игорь.Чт-что же ты так пугаешь? Т-ты вообще от-откуда здесь?  — Кошмар? — спрашивает Игорь, игнорируя прозвучавшие, глупые, на самом деле, вопросы. Кеша в лице меняется — насупливается, брови хмуря. На вопрос не отвечает. Он медленно садится на кровати, поднимая взгляд на часы. Охает, морщится. Взглядом опять возвращается к Игорю.  — Пройдёмся? — озвучивает Катамаранов замерший в тишине вопрос. Кеша кивает. Игорь отходит чуть в сторону, наблюдая за тем, как Кеша медленно опускает ноги, поддевая носками клетчатые тапочки. Как приглаживает растрепавшиеся ото сна кудри, и тянется к уголку кровати, пряча их за извечным беретом. Как морщится вдруг, замирая на секунду, так что вместе с ним у Игоря сердце, кажется останавливается. Наблюдать за Кешей странно — Игорю кажется, будто грудь насквозь пронизывают тонкие лески металлические, и каждое движение Кешино — медленное, но неаккуратное, будто карандаша острого штрих, в нём, как в марионетке отдаётся, и чужая рука невидимая за леску с разных сторон тянет. Кеша болел-то не сильно — переутомление роль сыграло большую, чем интоксикация, но не нравится Игорю совсем то, каким хрупким, будто стеклянным он выглядит, и как каждое движение его этим чувством наполнено — кто-то звук просто выключил, оттого и треска не слышно. И что всем образом этим, Кеша мать напоминает, особенно когда, закутавшись в вязанный кардиган, выпрямляется, глядя на него усталыми глазами. Маргариты Николаевны образ не покидал его с первого посещения. Её болезнь, оставшаяся загадкой в далёких семидесятых, сейчас вдруг начинала обретать симптомы конкретные и названия, целых два — больших и пугающих до дрожи в костях. Конечно, он никогда не сможет сказать наверняка, действительно ли подкосила её та самая болезнь, да только, вновь столкнувшись со смертью по её причине, Игорь глаза прикрывает, выдыхая. Наследственность, как один из симптомов, скручивало в нём всё в рог бараний, и от ужаса скулить хотелось, потому что Кеша никогда иммунитетом крепким не отличался, и думать о конкретных причинах было по-настоящему страшно. Потому что образ женщины, что лежала в постели закутанная в шаль, со впавшими щеками и поредевшими волосами, но улыбавшаяся ему всё так же мягко и тепло, столь нежно сжимающая его руку и проводящая ею по щеке, был ясен настолько, будто Игорь столкнулся с ним только вчера. «Не откажете мне в одной просьбе, Игорь Натальевич?» Как он мог? Они выходят на улицу. Здесь уже не так тихо — из-за забора доносится шум машин, со старой детской площадки — крики детей, а ещё то тут, то там встречаются прогуливающиеся пациенты. Они идут по дорожке в тишине, не останавливаются рядом с лавочками. Кеша молчит — думает, кажется, о чем-то. Он внешне больным даже не выглядит почти, усталым только, но Игорю кажется, что в нём обнажилось что-то. Очень острое, болезненное, будто сердца осколок, скрытый ранее глубоко-глубоко внутри, а теперь выпирающий наружу, прямо из груди. И он уходил медленно, скрывался назад, но сейчас Игорь его видел, и становилось неуютно. Кеша ведь всегда его поддерживал своей бодростью, оптимизмом почти, а сейчас он печальный, и Игорю ему изо всех сил помочь хочется, да только не знает он, оттого это, что Кеше это нужно или ему.  — Меня выписывают во вторник, — произносит Кеша, и Игорь кивает, дни мысленно подсчитывая. Хмурится, думая, что мало это слишком. Но ничего не говорит. — Домой, наконец. Д-даже не знаю, живы ли там мои фиалки.  — Живы, — отвечает он, не задумываясь. Кеша моргает удивлённо.  — Д-да как… д-да как же ты… Хотя погоди, ты же мне вещи приносил, — Игорь кивает, издавая тихое «угу», и ответ этот Кешу удовлетворяет, пока он не вспоминает ещё об одном. — Так у тебя же ключей нет! К-как ты… Вломился?! Игорь, ну что это…  — Мне тётя Нюра открыла.  — Да она тебя на дух не переносит, ты же ей все цветы переломал!  — Ну у Серёги лицо-то посолиднее будет, — отвечает он, и Кеша успокаивается как-то сразу. Серёга ему доверия больше внушал, и это Игоря должно задевать, но почему-то не задевает. Он бы тоже себе не доверял. Особенно все факты учитывая. — В НИИ о тебе спрашивали. Беспокоились. Кеша на это ухмылкой отвечает, острой, перекошенной. Потом вздыхает тяжело. Молчит.  — Я, Игорюш, вообще не знаю, что делать мне. Сложно всё это. И с Особой, и с бандитами. Я… — он запинается. — Я ведь ей тогда предложение хотел сделать. В Новый год. А потом… Закрутилось всё это, — он взгляд на него поднимает. — Это ведь я был. В «Канарейке». Помутнение какое-то, но это я был.  — Знаю.  — Я только недавно узнал, что Жилин тебя обвинил, — Игорь замечает вдруг, что у Кеши речь прямая становится, без запинки единой. Он и сам таким становится, в глаза Игорю со всей прямотой глядя. — Ты почему мне не сказал?  — Забегался. Да и как-то… Игорь фразу не заканчивает, ему сказать нечего. Одно лишь представление сцены этой в нём усмешку вызывает — ну что за пик комедии? Как вообще слова подходящие для такого подобрать можно, учитывая, сколько деталей в картине этой. Вместо этого произносит:  — Он ведь не отступится. Стрельников. Он ещё в школе к тебе привязался, когда… — Игорь выдыхает шумно. Тот случай, когда он едва успел, едва-едва, и та ярость, что его наполнила, слишком свежа в его памяти, да и не только его — Кеша невольно ладонью живот накрывает, так что становится ясно, что думают они об одном и том же.  — Не отступится, — соглашается Кеша, руки не убирая. Игорю взгляд отвести трудно, но ещё труднее — из головы мысль вытравить, что руки этой коснуться хочется. Просто так. И вновь инициалы увидеть. Впервые как свои. — Убьёт он меня, Игорюш. Он или сын его. Или все четверо разом.  — Давай ты ко мне переедешь, — предлагает Игорь, и кажется, оба они мысли этой удивляются, потому что смотрят друг на друга глазами хлопая. — Я у себя всё равно не обитаю почти, а тебе хоть какая-то перина будет. Затылок покалывать начинает, и Игорь в себе желание подавляет почесать его — каждое прикосновение ему теперь намёком кажется, и страх ежовой рукавицей горло стягивает.  — Прошу тебя, Кеш, — произносит он, перебивая всё Кешино бормотание. Интуитивно вперёд тянется, сдерживает себя в последний момент, зубы сжимая. Ему Кеши коснуться хочется до боли в клетке каждой, за плечи схватить, затрясти, сказать, что неважно всё это, что он не вынесет, если потеряет его, что даже думать боится, что с ним будет, почувствуй он в связи неладное что-то, пойми он, что они добрались до него даже там. Но рука замирает, в воздухе повисая. И всё останавливается будто, и они, и воздух, и сама Земля. Ему вдруг страшно становится, потому что отчаянье на лице у него наверняка шрифтом крупным выведено, и Кеша не увидеть его не может. И ему кажется, что всё это слишком очевидно, что ответ на каждый из вопросов заданных в воздухе повисает, и что Кеша сейчас в лице изменится, и скажет, что это глупо всё, и что нельзя так. Неправильно. Но Кеша вздыхает вдруг тяжело-тяжело, и поддаётся вперёд, лбом Игорю в плечо упираясь. И каждая клеточка тела Катамаранова кричать начинает, а затем замолкает, обрывая крик на полутоне, когда он руку поднимает, ладонью накрывая чужой затылок. Жмурится крепко-крепко, воздух носом шумно выпуская. Одна единственная мысль формируется в сознании, но четче и весомее её ничего во всём свете белом не сыщешь. Он Кешу никому не отдаст. Чего бы ему это не стоило.