Питер

Засыпали мы на диване, а вот просыпаюсь я в кровати. Это что за нафиг? Это ты меня что, волокла до ближайшей спальни, а я даже не заметила? Приподнимаю голову, осматриваюсь, хлопаю глазами. Гостевая. Ну, хоть не на второй этаж. Уже спасибо. Твоя спина «спасибо» скажет. Кстати, о спинах. Не представляю, как я смогла так улечься, но нос утыкается ровно в позвоночник, а если бы чуть пониже… Сладко жмурюсь и ерзаю, а потом отвешиваю себе подзатыльник. Твоей же рукой. Кто только вчера был на целибат согласен? Кто стонал и просился, лишь бы остались? А сейчас? Прошла гроза и за старое? Нет-нет, если ты не захочешь… Машинально прижимаюсь и обвиваю рукой талию. Я все помню, Светка, я все помню. И, кажется, бужу тебя таким незамысловатым действием. Ты возишься подо мной, точно хмуришься и пытаешься перевернуться на бок. Не хочу ничего менять, но придется. — Динь, ну хоть отпусти немного. Жарко же, — ты, выгнувшись, дотягиваешься до моей руки и крепко сжимаешь запястье, так удобно устроившееся на твоей талии. Та самая рука. Я даже перепроверяю мысленно, но нет, правая. И без ничего. — Светка, а это не розыгрыш был? — да, я, блин, не верю. То таскаешься со своей салатницей, как с торбой писаной, то распинаешься про пользу салатов и обязательно в кубик, а тут: раз-два и показываешь мне пустые руки и про развод вещаешь. А я, между прочим, давно тебе кольцо выбрала. Не массивное, из белого золота. Три года с собой таскаю на постоянной основе. Вдруг пригодится однажды? Может и это, пригодится сегодня? Но додумать мне не дают: ты начинаешь изворачиваться и брыкаться. Вот что тебе там не нравится? Жарко? Плохо? Придавила? — Светка, вот чего ты начинаешь? Хорошо же лежали, — встаю с ощутимой неохотой, а на тебя кошусь взглядом обиженного ребенка. Только всхлипнуть осталось для пущей убедительности. Тепла лишили, на кровать усадили, ласки не дают. Вот как жить? А ты еще и потягиваешься, и усаживаешься вся такая довольная. Аж бесит. Добилась своего, да?! Серый кардинал даже без фрака. И вообще без ничего. Скольжу по твоим очертаниям слишком однозначным взглядом. Да, в ванной мне не хватило, а в прошлый раз ты вообще даже не разделась. — Н-да, Динь, годы идут, а ты все как ребенок: поближе к сиське и все по твоим запросам, — смеешься. А мне хочется обидеться: ну, да, потянулась я уже к твоей груди. Запрещено? — А ты, Сурганова, все такая же взрослая и правильная. Еще на целибат меня подпиши, — надуваюсь и складываю руки на груди. А ты смотришь. И так же плотоядно. Что, тоже не святая? А твои сурикаты даже не догадываются. — Да зачем мне целибат? — и довольная ухмылочка. А вот это я сейчас не поняла: что за намеки? Это ж намеки, да? Кто бы дал додумать… Ты уже успеваешь подползти ко мне и уложить на кровать. И сама придавливаешь почище бетонной плиты. Вся такая теплая, еще после сна, не отпускающая губ и не желающая хотя бы приподняться. В голове мутнеет, но останавливаться сейчас не хочется. Настойчивые пальцы, вплетающиеся в волосы, осторожные прикосновения к скулам. Разлепить глаза я не смогу, а вот дыхание рот в рот вполне улавливаю и ерзаю под тобой. Нагло сгибаю ноги в коленях, показывая, что сейчас надо, а ты только усмехаешься. — Тебе это надо больше, чем подтверждение о кольцах? — все же приподнимаешься на локти, только теперь мне уже не хочется тебя никуда отпускать. — Кольца, секс, — делаю паузу, стараясь отдышаться, и все же смотрю в глаза: расширенные зрачки, почти незаметная серая радужка, — Светка, оно все второстепенно, а ты… А ты бесцеремонно целуешь снова. Глубоко, прикусывая губы и лишая кислорода. Твоих рук я уже не чувствую. Есть только нарастающая тяжесть в животе и пульсация. И твое дыхание. Вот почему ты медлишь? Все же известно. — Знаю я это все, — ожидаю увидеть ухмылку, а ты почти послушно сползаешь ниже и устраиваешься меж разведенных ног. Легкие касания, укусы и снова касания. Два инструмента в умелом обращении, ну, ладно, три. Хотя пальцами ты издеваешься над грудью. Почти садистически. А меня все равно потряхивает от каждого прикосновения. Легкий поцелуй в клитор, язык скользнул внутрь или занялся живописью, или ты просто отдыхаешь и укутываешь все внизу дыханием — не важно. Мне все равно хочется за что-то цепляться. Рвать бедные простыни. И я хватаюсь за твои запястья, заковываю, бессознательно лишая себя быстрой разрядки… Или, наоборот, устами мастера. Даже непонятно как, а мне остается лежать и пытаться восстановить дыхание. Хорошо, что здесь соседей нет. Влетело бы. А еще хочется влепить пощечину самой себе. Ты меня раз за разом ублажаешь, а я лежу тут и даже сдвинуться не могу. Ужасно же. — Свет? — мычишь мне куда-то в живот и на такое… нельзя не умилиться. Подтягиваю тебя поближе, обвиваю всеми конечностями и укутываю в одеяло. Ты мокрая и этой влагой хочется рисовать, а заодно уберечь тебя от бронхита. Я вот, например, в собственных окнах не уверена. — У меня есть кое-что, но сначала ты остынешь, — придвигаюсь еще ближе, привычно тыкаюсь куда-то в шею и очень хочу заснуть, но нельзя. — Динь, у тебя материнский инстинкт взыграл? Отрицательно мотаю головой, бормочу что-то «про любовь» и всю ту ванильную чушь, только ты это вряд ли слышишь: что вообще можно разобрать из шепота рядом с кожей? А вот поглаживания, пальцы в волосах, касание к шее и дыхание... Хочется остановить мгновение. — Дурная ты, Динка, я хоть раз говорила, что перестала любить? — А Элечка? — даже отстраняюсь и хочу смотреть в твои бесстыжие глаза. А ты только вздыхаешь и опускаешь голову. И вываливать на тебя претензии уже не хочется. — Не было там любви, и кольца эти правильно обозвали булыжниками, — на такую поникшую, прячущую взгляд тебя смотреть невозможно и что делать я представляю слабо. Как-то со словесным выражением у меня было неплохо только на авторском поприще. — А мои обзывать не будут, — довольно улыбаюсь и сгребаю тебя в объятия, ты даже ойкнуть не успеваешь. И можешь только шептать в грудь: — Что твои? — Кольца мои, три года уже таскаю! — могу поспорить, что дар речи ты потеряла. — Три? — в этом вопросе слышны чуть ли не слезы. — Только, это, море тут не устраивай. Важно не когда, а что и как. И если получилось сейчас, значит — сейчас, — хмыг носом. — И не реви тут. — От счастья же, — ты отстраняешься и вытираешь слезы, а что я… я на них никогда спокойной смотреть не могла. — Даже от счастья. Сейчас, подожди, — заворачиваю тебя в еще одно одеяло и быстро несусь к брошенным курткам. Должно быть в кармане, обязательно. Молния поддаваться не хочет, соседи наверняка налюбовались моим голым задом, но коробочку все-таки удается извлечь. Поднимаю глаза, хочу нестись обратно, сшибая все: извини, мам, ваза пострадала за правое дело — а ты стоишь в проеме, все такая же замотанная в одеяло, но одно. Пытаешься его не выронить и напоминаешь такую смущенную, маленькую девочку, что хочется только зацеловать, но в постель все-таки отправить. — И чего сюда выползла? Холод же, — ковыряюсь с проклятым бархатом, а ты улыбаешься. Смешно, да? Чертовы короткие ногти. — Любопытно, и совсем не холодно, завернула меня, как маленькую, — куксишься и не желаешь принимать свою участь. Интересно, я так же куксилась, когда ты меня в шарф упаковывала? — И буду заворачивать, мерзлявку, — дурацкая коробочка все же поддается и кольца выкатываются. Бьются об пол, закатываются под тумбу. Ну, да, мы и по-нормальному понятия в принципе не совместимые. — Ща, жди, все достану, — ты опять хихикаешь на мою оттопыренную пятую точку. Совершенно голую, надо сказать, а я ежусь. Как-то и правда холодно. Но кольца достаю. И хочу поскорее надеть их на пальцы, а потом греться. Нормальные взрослые желания! Справляемся мы за секунд десять и без лишних слов. Наговорились уже, а вот належаться… Ты будто считываешь мое желание тепла, тащишь в кровать, устраиваешь поближе к себе, тепленькой. — Никогда не думала, что ты можешь сделать все без пафоса. — А я вообще полна открытий, — разворачиваюсь к тебе, чмокаю в нос. — А еще мы пропустили Сапсан, наверное. — Даже узнавать не хочу. Ты же довезешь? — А есть варианты? — утыкаюсь тебе в шею: какие еще тут могут быть варианты?