Однажды в Лиллехаммере

      Леша не любит слезы. Слезы ассоциируются у него с болью, грустью, печалью и страхом. Любое из этих чувств его пугает до чертиков, потому что они не несут в себе ничего хорошего. И даже «слезы счастья» действуют на него удручающе. Особенно Леша не любит, когда плачет его мама. Потому он и старается открыть дверь так, чтобы та издала как можно меньше шума, иначе можно перебудить всех. Где-то внутри сонного сознания Леши, теплится надежда, что его ждут. Просто очень хочется обнять маму и бабушку, и просто сказать им всего два слова, которые он даже себе боится сказать. «Я — Олимпийский Чемпион». Словно что-то постыдное. Словно он украл этот титул, потому что некоторые люди так говорят. Но это, наверное, в скором времени пройдет. Ведь здесь в России к этому должны относиться попроще. Близкие уж точно не осудят, они порадуются, а он, возможно, заразится от них этой радостью, наконец, почувствует себя чемпионом, и перестанет думать о том, что оставил там, где-то в Лиллехаммере. Или правильнее сказать — кого. — Ты в порядке. Это первое, что говорит мама, щелкая по выключателю. Свет зажигается, и Леша замечает под глазами матерью синяки от недосыпа. Ему мгновенно становится не по себе. Если он причина тому, что она не спала ночами, то это не та благодарность, которую он бы хотел подарить маме за все, что она для него сделала и продолжает делать. Но чувство вины быстро сменяется неукротимым желанием обнять ее, и бесконечной нежностью. — Конечно, я в порядке, — шепчет Леша, опуская сумку на пол, — ты же видела меня по телевизору. Видела ведь? Он точно знает, что мама видела его выступления, но почему-то кажется очень важным — услышать это от нее. Но мама только кивает. Она знает, что Леша слезы не любит, потому и старается удержать их где-то внутри. Фигурное катание — очень травмаопасный спорт, и каждый родитель, отдающий своего ребенка туда, должен быть готов к тому, что однажды ребенок может травмироваться. Но ни одна мать в мире не перестанет переживать за своего ребенка, сколько бы ему не было лет. И Леше было больно смотреть на то, как мама переводит дух, потому что видит, что с ним все в порядке. Возможно, ей все равно — приехал бы он с двадцатым местом, или же с золотом Олимпиады. Он в порядке, и ей этого достаточно. Минута замешательства проходит и Леша обнимает ее. Хотя бы ради этого момента стоило рваться на родину — в Петербург — Мы, конечно, смотрели твои прокаты, — говорит мама, украдкой утирая слезы. Леша, это замечает, подает ей платок, а она неловко отмахивается. — И как? — Ты же знаешь… мы с бабушкой не особо разбираемся в этих акселях, — смущенно говорит она, словно это что-то плохое, — ты не упал, и оценки у тебя были хорошими. Да что разговаривать на пороге, пойдем чай пить. Или ты хочешь сразу спать? Я постелила тебе постель, ну это на случай, если ты очень устал. Хотя мне хочется послушать, да и вообще скоро утро… Леша слушает поток предложений, которые вскоре становятся бессвязными и непонятными. Она уже и не с ним разговаривает, а с самой собой, пытаясь решить, что же сейчас лучше для ее сына. Леша хватает ее за руку и снова крепко обнимает, успокаивая, потому что столько эмоций вредно испытывать сразу. И ему тоже. — Давай чай. Я в самолете поспал. А еще мне и самому хочется выговориться. Пойдем. Он и словом не обмолвится о том, что многие разочарованы его победой, другие не считают его за чемпиона, а третьи и вовсе игнорируют тот факт, что такой юноша, как Алексей Урманов — существует. За чашкой чая, под восходящее солнце, Леша рассказывает, как это здорово — откатать программу чисто, и сбросить с себя груз ответственности: за семью, за тренерский штаб, за страну, а самое главное — за самого себя. — Я сначала даже и не понял, — смеется он, — представляешь? Чуть волосы себе не вырвал. Это я потом на повторе посмотрел. Так легко, оказывается, рассказывать обо всем под тихое жужжание, все еще неисправного радио. Оно всегда работало с перебоями, помехами и противным шипением, но сегодня все это ощущается как-то по-особому уютно. Леша бросает взгляд на большой настенный ковер, на мгновение прикрывает глаза, делая глоток чая, чтобы мама не заметила его замешательства. В гостинице Лиллехаммера было стерильно чисто, до противного бело. Леша чувствует себя чересчур патриотичным сегодня, но плюет на это и позволяет себе насладиться домом. — Да, мы видели, — подхватывает мама, и ее смех заставляет Лешу окончательно расслабиться, — думали — рано тебе еще лысеть, впереди объявление оценок! — Ну спасибо, — улыбается он. Чай заканчивается и мама подливает ему еще, бросая обеспокоенный взгляд на часы. — Не хочу спать, — перехватывая ее взгляд, говорит Леша, — но ты, если хочешь, иди, мы можем поболтать завтра. Оба понимают, что завтра им будет сложно «поболтать». Леше придется встретиться с телевизионщиками, дать интервью, сходить в «ледовый дворец», встретиться там с тренерами, а еще ему предстоит пройти кучу чемпионских мероприятий. Ему бы хотелось просто остаться с мамой. — Я тоже не хочу, — говорит мама, — просто… все еще так странно, да? Верится… и не верится. Леша кивает. Он знает, что этим хочет сказать мама, но от нее слышать эти слова не больно, а даже как-то приятно. Да, никто особо не верил, что он пойдет и разорвет всех, чего уж таить: мама тоже. Но ее отличает кое-что очень важное от всех других «неверующих». Кому как не ей знать, какой титанический труд стоит за этой олимпийской медалью? — Мам. — Тихо произносит Леша, опираясь руками на стол, и опускаясь так, чтобы их с мамой глаза были на одном уровне. Ему нужен этот контакт, который поможет расставить все точки, помочь, успокоить. И обогреть? — Мам. Я — олимпийский чемпион. Людям свойственно плакать. И всему тому, что он так отчаянно запирал в Лиллехаммере, и где-то глубоко в душе, он позволяет вырваться наружу. Мама сжимает его руку, позволяя Леше побыть просто ребенком, просто сыном. Он так редко показывает ей свои эмоции, но когда это происходит, они оба понимают — случилось что-то глобальное. Он не говорит ей о том, что ему очень страшно, как все это повлияет на него, на их семью. Ему не нужно ей объяснять, что Олимпийская медаль — это прежде всего груда ответственности, которая так или иначе, ложится на его плечи. Мама знает, что Олимпиада — это не безудержная радость, что это не безоблачное счастье. Она знает, что ему очень страшно. — Вдруг я изменюсь? — полушепотом, словно простывшим голосом, спрашивает Леша, когда они сидят уже в его комнате. Точнее сидит мама, а он лежит под одеялом, почти засыпает. Совсем, как в детстве. — Что ты имеешь ввиду? — спрашивает мама. — Вдруг зазнаюсь? Или пойду на поводу у тех, кто хочет видеть «идеального чемпиона». Стану как этот… Элвис Стойко. Знаешь, какой он заносчивый? Вот он бы идеально сошел за роль «того самого». Элвиса Леша вспоминает беззлобно. Но он действительно заносчивый, и любит все это чемпионское движение. Едва он произносит имя Элвиса, в сердце тут что-то колется. Он-то там. С Юлей. А Леша здесь. Один. Есть мама, но… — Он настолько тебе не нравится? Обижал тебя? — совсем, как маленького, спрашивает она. Но Леша считает, что заслуживает сегодня побыть «маленьким». — Не… даже руку на награждении пожал. Просто я хочу оставаться собой, каким бы крутым не был Элвис. Но просто… я знаю много случаев, когда победа меняла человека до неузнаваемости. А я так не хочу. Думаешь, я правильный чемпион? А если я не оправдаю надежд всех тех кто… — Как бы это банально не звучало, но прежде всего — ты мой сын. И останешься им вне зависимости: есть у тебя медаль или нет. — Ты говоришь, как в фильмах, — морщится Леша, прячась с головой под одеяло, — слишком красиво и правильно. Мама смеется, и звук ее смеха еще сильнее убаюкивает его. — Ну даже в фильмах иногда говорят правду. Это я к тому, что у тебя есть люди, которые любят тебя не за медали, Леша. И ни, один по-настоящему любящий тебя человек, не потребует того, чтобы ты ради него менялся, ты меня понимаешь?  — Ну… — своим «почти-спящим-мозгом» Леша еще пытается анализировать слова мамы, — ну, допустим. — Идем дальше. Если любящие тебя люди не будут требовать от тебя глобальных изменений, — тут мама делает ударение на слово «глобальных» и добавляет: — я все еще требую, чтобы ты изменился, и научился убирать за собой тарелки. И ни одна медаль тебя не спасет от твоей очереди убираться дома. — Ну мам! Это серьезный разговор! — ругается Леша, сквозь смех. — Ладно, — продолжает мама, — если эти близкие не будут требовать от тебя глобальных изменений, то разве ты станешь меняться ради какого-то там лже-болельщика «Васи»? — Почему «лже»? — Леша выползает из-под одеяла с хмурым видом. — Разве мои болельщики «лже»? — Разве болельщики, которые тебя любят, потребуют тебя меняться? — Ладно, понял. Что дальше? — Если тебе не нужно будет меняться ради любящих тебя людей, потому что они никогда в жизни не станут от тебя этого требовать, потому что любят тебя за то, какой ты есть. За то, что ты просто есть… разве ты изменишься? Уяснил? — «Уяснил»? — Мне довелось много общаться с Мишиным. — Мам, не говори «уяснил», — просит Леша. — Ок. — Мам! Она целует его в лоб, и Леша закрывает глаза. — Да, — бормочет он, наслаждаясь тяжестью, что наваливается на него после Лиллехаммерского путешествия. — Уяснил. Если не для кого будет меняться, то изменения не произойдут. А для всяких «лже» меняться не стоит. Правильно? Мама хлопает его по плечу. Это значит, что он все правильно понял. — Мам, — сон уже забирает Лешу, но ему все еще нужно знать ответ на важный вопрос, — мам, а ты рада? Леша так и не успевает услышать, что ответила ему мама, поскольку ее ответ звучит уже после того, как Леша вновь стоит на Олимпийском льду в городе Лиллехаммере. Только на этот раз он не одиночник. За руку он держит Юлю Липницкую. Она хохочет, и что-то ему рассказывает. На них костюмы в похожем стиле, но это не тот, в котором катался он, и на Юле во всех трех программах, были другие платья. Сейчас Леша одет в атласный костюм красного цвета. У Юли платье из той же такани, рукава полностью закрывают ее руки, а на кистях перчатки. Ему очень хочется почувствовать тепло ее рук, но все что он ощущает — холод. Подсознательно Леша понимает — это сон, вот только бьющееся сердце все равно не дает ему успокоиться. Им сейчас катать произвольную программу, почему-то в паре. Последние крохи разума подсказывают, что это просто может быть такое «шоу чемпионов». Но что разумного может быть во снах? Юля осматривает себя, хмурится и злится. Ее кожа неестественно бледная, наверняка это все платье дает такой эффект, которое слишком яркое для цвета кожи Юли. Леша не особо разбирается в деталях, но он точно может сказать, что в этом наряде нет ничего красивого, и, если, организаторы (кем бы они ни были) хотели навести жути, то это у них здорово получилось. На себя Леша посмотреть не может, на его руках тоже перчатки, а зеркала рядом нет, чтобы посмотреть на свое отражение. На самом деле он и не хочет. Боится увидеть там подобие болезненно-бледной Юли. — Ненавижу красный цвет, — говорит она ему, ее голос раздается эхом, — в нем слишком много… Но Леша снова не успевает услышать (надо же, все всегда обрывается на самом интересном месте) чего же в красном цвете «слишком много». Сначала меркнет сама Юля, он видит лишь ее силуэт, а затем и ее красное платье — расплывается перед глазами ярким пятном. Последнее что он видит — это трибуны. Сначала ему кажется, что они пустые, но это не так. На них, как и полагается, сидят люди. Только люди все… одинаковые? Нет, они разные. Это маски на людях одинаковые. Вот бы их сорвать и увидеть каждого человека, скрывающегося за ними, чтобы понять, кто их них настоящий, а кто «лже». Лешу будит голос мамы и запах чего-то печенного. Страшный сон мгновенно забывается, на смену ему приходит нечто пострашнее - реальность.