Три килограмма конфет

      Впервые мне хотелось как можно скорее покинуть настолько любимую и уютную до теплоты в груди маленькую комнатку Марго и оказаться у себя дома, как можно дальше от любых воспоминаний о прошлом дне, а заодно и дальше от собственной подруги, как бы ужасно это ни звучало. Я боялась любым неосторожным вопросом, случайно обронённой фразой или слишком острой реакцией выдать перед Анохиной свои чувства к Максиму, хотя, судя по её подавленности и непривычной молчаливости, она могла бы не обратить внимание, даже признайся я открыто в любви к нему.       Да и была ли любовь? Может быть, я просто накрутила себя, получая с его стороны слишком много внимания, шуток, казавшихся двусмысленными, или какой-то изощрённой, ненормальной заботы, которой не получалось подобрать нормальное объяснение.       Мы с Ритой отправили сообщения Наташе с просьбой написать или перезвонить, поинтересовались, всё ли с ней в порядке, и уточнили, что сильно волнуемся за неё. Удивительно, но её телефон не был выключен, и сообщения были сразу же доставлены, а спустя час уже значились как прочитанные, но ответа ни одной из нас не пришло.       На улице шёл такой же несмелый, куцый хлопьевидный снежок, как и вчера вечером. Порывы ледяного ветра подхватывали его, закручивали в воздухе и яростно швыряли мне прямо в лицо, словно природа тоже пыталась высказать своё презрение, безжалостно напоминая обо всём, что произошло исключительно по моей вине. Сквозь завесу белого конфетти мне то и дело мерещился высокий тёмный силуэт человека, чьё молчание уже стало худшим из всех возможных наказаний, но я всё равно прибавляла шаг и несколько раз пыталась догнать случайных прохожих, одержимая идеей ещё одной внезапной встречи с Ивановым.       Мне нужно было увидеть его и поговорить, пусть даже это будет последний раз. Но что-то подсказывало мне, что мы больше никогда не столкнёмся случайно не только где-нибудь на улице, но и в стенах родной гимназии.       Не хватило бы всех существующих в русском языке слов, чтобы рассказать, как сильно я ненавидела и презирала себя. Не хватило бы ни одного эпитета, чтобы описать, насколько я сожалела обо всех своих поступках.       Дома я первым делом заперлась в душе, неохотно выйдя только после третьего стука в дверь и настойчивого вопроса мамы, точно ли со мной всё в порядке. Не имело смысла отвечать: все испытываемые сейчас эмоции и так отлично читались на лице, поэтому выглядела я просто до безобразия паршиво, будто осунувшись и похудев за одну лишь беспокойную ночь. Вряд ли это походило на переживания из-за какой-то контрольной, но родители, к моему огромному удивлению, не спешили с расспросами.       Зато они с завидным рвением пытались уговорить меня поесть, а потом — составить им компанию в поездке по магазинам, до последнего не желая принимать решительный отказ, но вынуждены были сдаться и всё же оставить меня наедине со своей совестью, уже подготовившей орудия для будущих извращённых пыток.       Какое-то время я просто лежала, раскинувшись на кровати с наушниками в ушах, и думала. Мысли сменяли друг друга, проносились в голове со скоростью бушующего потока вышедшей из берегов реки, стремящейся нещадно подмять под себя всё вокруг, и я позволяла себе тонуть в этом водовороте, погружаться всё ниже ко дну и захлёбываться собственными мучительными воспоминаниями.       Когда Костя лежал в больнице после аварии, я продолжала тешить себя идеями, что достаточно просто перетерпеть этот период кошмара и всё может стать как прежде. Изо дня в день, слыша полные отчаяния разговоры родителей, я отказывалась признавать случившееся, цепляясь за свои несбыточные мечты, по-наивному, совсем по-детски веря в чудо. Это оказалось самым болезненным: просто взять и отказаться от надежды. Перечеркнуть придуманное светлое будущее, а потом попытаться выжить в реальности, мало чем отличающейся от ада.       Именно поэтому сейчас мне не хотелось даже думать о том, что всё ещё образуется. Намного проще сразу смириться со всем, что оказалось безвозвратно утеряно мной по собственной глупости.       Но, вопреки этой разумной, безопасной для собственных нервов позиции, я поднялась и села к ноутбуку, сходу напечатав в поисковой графе браузера «фотограф Артём Иванов».       Найти о нём информацию не составило особенного труда: за последние пять лет он действительно постоянно становился призёром каких-то бесчисленных конкурсов и обладателем грантов в области фотоискусства и почти везде был самым юным из числа как участников, так и победителей конкурсов. Его работы печатали многие известные журналы, включая даже National Geographic, а прошедшим летом часть сделанных им на Ближнем Востоке фотографий участвовала в нашумевшей на территории Европы выставке, представленной в музеях современного искусства Барселоны, Мюнхена, Праги и Осло.       Я не считала себя достаточно компетентной в области искусства, но его фотографии и правда необъяснимо цепляли взгляд. После рассказов Риты мне представлялся ветреный парень, фотографирующий красивых девушек с томно приоткрытыми пухлыми губами или призывно торчащей грудью, прикрытой лишь прозрачной вуалью. Но героями его работ были обычные люди: устало привалившиеся к стене полуразрушенного здания военные, перепачканные в саже и чужой крови, спящие вповалку маленькие дети, лежащие прямо на расстеленном на земле грязном тряпье, сидящие на руинах своих домов старики. Сломленные, искалеченные, потерянные души.       Увиденное подействовало на меня крайне отрезвляюще, став своеобразной шоковой терапией, оказавшейся столь необходимой именно сейчас, в период не имеющей границ и пределов разумного жалости к самой себе.       — Мам, а где у нас конфеты? — смущённо спросила я, замерев в дверном проёме гостиной, где родители смотрели телевизор и очень увлечённо спорили о каком-то новом законопроекте. Они оба с таким изумлением посмотрели на меня, словно вообще забыли, что я нахожусь в одной с ними квартире.       Хотя, вспоминая и анализируя своё поведение в последние пару лет, я понимала, что они просто не ожидали увидеть меня всего через пару часов. Обычно, впадая в апатию, я просиживала в комнате по два-три дня кряду.       — Какие конфеты? — опомнившись и тряхнув головой, утончила мама.       — Шоколадные, конечно же. Где они лежат? — Меня так и тянуло сказать: «Те самые конфеты, которые ты мне подбрасываешь, думая, что я не догадаюсь», но вместо этого я просто нетерпеливо переминалась с ноги на ногу и хмурилась, ожидая окончания спектакля.       — Мы с августа шоколад домой не покупаем. Ты же сама попросила, — укоризненно напомнила мама, до сих пор, кажется, не простившая мне начавшуюся летом диету. Мало того, что она лишилась надёжной компании на вечерний чай с конфеткой, так ещё и пришлось подстраиваться под меня, самой ограничиваясь в сладком.       Маме я, конечно же, не поверила, но спорить не стала. Быстро нашла на кухне остатки печенья, сделала чай и снова заперлась у себя в комнате, на этот раз специально закрывшись изнутри, чтобы не переживать из-за того, что родители могут ворваться и увидеть на экране ноутбука что-нибудь подозрительное.       Боец — это не про меня. Падать, а потом подниматься с гордо задранной вверх головой и продолжать карабкаться к желанным вершинам, смело решая все возникающие трудности, — такой мне никогда не суждено было стать. Я настоящая трусиха, самое слабое и тупиковое звено эволюции, из числа тех нежизнеспособных детёнышей, которых в царстве зверей отдают на растерзание собственным братьям и сёстрам. Мне не знакомо чувство праведной ярости, когда ради достижения своей цели хочется выступить одной против всего мира. Нет, такие, как я, готовы отказаться от любой мечты, лишь бы не приходилось прикладывать усилия к её достижению.       Но сейчас я просто не могла смириться и забыть. Никак не могла. Может быть, ощущала свою непосредственную вину во всей ситуации. Может быть, вопреки всему не хотела верить в рассказ Марго. Может быть, слишком ясно понимала, что на этот раз могу, действительно могу и должна попытаться всё изменить.       У меня долго не находилось смелости ввести следующий запрос на ноутбуке, хотя осознание того, что это необходимо, пришло ещё утром, и с тех пор только росло и крепло, из мимолётной прихоти превращаясь во взвешенное и тщательно обдуманное решение.       Вдох. Выдох. Я запустила плейлист Риты, звучавший вчера вечером, не позволяя себе отступить, забыть то чувство, когда мир вокруг начинает рассыпаться, а крепкие стены, крепкая дружба, крепкая уверенность в дорогих людях на деле оказываются сделанными из песка, стремительно просачивающегося сквозь пальцы и горсткой падающего под ноги.       Несколько следующих часов я читала про наркотики. Классификация, влияние на человека, степени привыкания и последствия употребления, начиная от сухой и сжатой теории и заканчивая конкретными примерами и описаниями из практики наркологов. Читала форумы для родственников наркоманов, где они делились своим опытом и советами; истории тех, кто смог бросить и не сорвался (или тех, кто всё равно срывался, но снова и снова находил силы продолжать бороться). Читала советы психологов и памятки, как следует поступать в той или иной ситуации. Я просмотрела несколько роликов, где со слезами на глазах видела так много общего между измождённым видом и ломаными движениями наркоманов в ломке и тем состоянием, в котором последние дни находилась Наташа.       Теперь меня терзало, как можно было оставаться настолько слепой, не замечать, упорно игнорировать все происходящие странности. И я ненавидела себя так сильно за то, что вчера невольно посодействовала её падению, но ещё сильнее — потому что переживала о Максиме как будто немного больше, чем о подруге.       И не находя ни одного сходства между его поведением и тем, которое описывали в статьях, я искренне радовалась, даже не вспоминая о том, как демонстративно он сам предпочёл перечеркнуть наше недолгое знакомство. Вряд ли стоило рассчитывать на что-то иное, когда ему пришлось чуть ли не волоком вытаскивать меня, пьяную в хлам, с тусовки заядлых наркоманов.       Даже с поправкой на то, что он сам когда-то был частью этой тусовки. ***       Я проснулась среди ночи от кошмарного сна, содержание которого успела забыть раньше, чем получилось восстановить сбившееся дыхание и унять быстро колотящееся от страха сердце. Прошлой ночью у меня получалось сразу же снова заснуть, но тогда рядом лежала Рита, и это внушало спокойствие, а сейчас, в одиночестве и полной тишине, становилось так тревожно, как в детстве, когда только закрываешь глаза и тут же слышишь: из-под кровати вылазит огромный кровожадный монстр, готовый тебя сожрать.       Моего взрослого монстра звали «Чувство вины», и ему не нужно было ждать, когда я зажмурюсь, чтобы исподтишка вцепиться своими острыми клыками и отгрызть смачный кусок плоти. Этой прожорливой скотине не хватит моих горьких слёз и искреннего раскаяния, чтобы насытиться.       Я тихо пробралась в гостиную, включила свет и достала из шкафа старые альбомы с фотографиями, которые уже минимум года четыре не брала в руки. Нужные нашлись очень быстро: мы всей семьёй впервые отдыхаем на море в Турции. Родители тогда выглядели уставшими и недовольными, ведь ради путёвки им пришлось три месяца брать лишние смены в больнице, лишаясь возможности нормально отдыхать и восстанавливаться после работы. Костя ходил весь белый от толстого слоя солнцезащитного крема с максимальной степенью защиты и всё равно на четвёртый день умудрился обгореть так, что кожа слезала лоскутами и он бросался ей в меня. И только я буквально светилась от счастья, потому что выпросила в аэропорту крутую куклу Барби, которая исчезла за день до отъезда (спустя пять лет Костя признался, что назло её выбросил, раз ему не купили трансформер).       Мы с братом тогда были в абсолютном восторге от пляжа, ведь после привычных камней юга России увидеть такое количество золотистого песка казалось настоящим раем на земле. На одной из фотографий даже сохранились первые намётки огромного песчаного замка, который мы, преисполнившись энтузиазма и вдохновившись увиденным в каком-то фильме шедевром архитектуры, принялись возводить. Получалось у нас потрясающе, ведь строил именно Костя (кто бы знал, какие красивые поделки из пластилина он делал в детский садик вместо меня), пока моя роль заключалась лишь в том, чтобы таскать в ведёрке новые порции песка. Он говорил, я больше ни на что не способна, и тогда меня это злило и обижало; зато сейчас бы согласилась с ним, не раздумывая.       Уходя в номер с наступлением заката, мы пребывали в небывалом воодушевлении. У нас получилось! Огромный замок с тщательно выкопанным перед центральным въездом рвом, широкими стенами по периметру с оборонительными башнями, а внутри — высокий дворец со шпилем на крыше, максимально острым из всех, что способны создать из песка детские руки. Я мечтательно вздыхала и говорила, что внутри живёт принцесса, а Костя смеялся и отвечал, что я дура (за что мама отвешивала ему смачные подзатыльники — вот бы Иванову такие же!), потому что в замках не живут принцессы, только рыцари.       Ночью был прилив. Впервые мы услышали об этом от родителей, на завтраке, не обратив на эти страшные слова должного внимания. Да и много ли мы тогда понимали? Косте было уже десять, но он тоже не знал, что это вообще такое. Зато потом… П-р-и-л-и-в. Вода залезла на кромку берега чуть дальше, чем ей положено, и снесла наш прекрасный замок, сравняв его с остальным песком, а в нелепое извинение оставила только шмат вонючих водорослей.       Родители пожали плечами и сказали, что так бывает, что песок всё равно бы высох и всё развалилось, что иногда приходится много раз начинать одно и то же с нуля, а ещё что мы уже большие и глупо расстраиваться из-за какой-то башенки. Помню, как я смотрела на брата и даже своим скудным на эмоции, капризным детским мозгом понимала: никогда ещё он не был настолько расстроен и подавлен, словно потерял что-то невообразимо ценное и дорогое. Не красивый замок, а маленькую часть души, которую вложил, пока долго и скрупулёзно выстраивал желаемое.       Я не знала, что делать, поэтому предложила ему просто построить новый, а он послал меня в жопу (за что тут же по ней и получил от матери).       Спустя шесть лет я как-то застала Костю дома раньше положенного времени (ладно я прогуливала уроки, ссылаясь на недомогание, но он-то раньше никогда!) и по одному его затравленному взгляду догадалась: ещё один песчаный замок оказался уничтожен. Я не имела ни малейшего представления, как стоит утешать человека, которому разбили сердце, поэтому просто обняла его и пробормотала неуверенное «Всё будет хорошо». Брат ворчал что-то едкое в ответ и делал вид, что ему это всё не нужно, но не уходил, будто даже поудобнее устроившись в моих объятиях.       Я отложила фотоальбом в сторону, опасаясь, что слёзы попадут под плёнку и как-нибудь испортят фотографии, которые теперь стали на вес золота. Потом быстро вернула всё по местам, выключила свет и вернулась к себе в спальню, ведь если родители застали бы меня ревущей над альбомом, наверняка начали бы снова настаивать на паре консультаций с психологом.       Несмотря на то, что на часах была лишь половина шестого утра, я взяла телефон и отправила Наташе сообщения:       ≪ Я очень волнуюсь за тебя. Напиши, пожалуйста, как ты?       ≪ Я не представляю, как тебе сейчас тяжело, но знай: всё обязательно наладится.       Потом открыла переписку с Максимом и перечитала дважды, давясь слезами обиды на себя и не зная, имею ли вообще право пытаться что-нибудь написать и ему тоже? Я сама всё испортила, лишив себя даже смутно маячившей надежды наладить с ним нормальные приятельские отношения. Поздно трястись над тем, что уже беспощадно разбито вдребезги.       На отправленных Наташе сообщениях значилось «прочитано». Ответа не было. ***       Мне снилась гимназия: мы сидели на уроках, и я всеми силами пыталась привлечь внимание Колесовой, чтобы поговорить, но она жестами давала понять, что ничего не слышит, и кивала мне на телефон. Однако, стоило мне взять телефон в руки, чтобы набрать ей сообщение, как учитель тут же подходил и забирал его, демонстративно выкладывая на угол своего стола. Так повторялось из раза в раз, и мне хотелось плакать от обиды, ведь Наташа что-то увлечённо печатала под боком, а я могла только беспомощно слушать раздающуюся совсем рядом вибрацию, слегка щекочущую пальцы.       Резко открыв глаза, я подскочила на месте, удивлённо озираясь по сторонам. Судя по тому, как светло было в комнате, проспала я часа три, а то и больше: в середине декабря светает только после девяти. Разбудил меня действительно вибросигнал на зажатом в ладони телефоне, с которым я умудрилась заснуть, и первым делом в голову пришла мысль, что Ната наконец-то решила ответить.       Но взглянув на экран, я обомлела.       1 новое сообщение от Тот-Кого-Нельзя-Называть.       В панике я пыталась вспомнить, не могла ли сглупить и действительно написать ему что-то рано утром? Состояние перед тем как снова провалиться в сон оказалось очень похоже на недавнее опьянение. В памяти отчётливо сохранилось, как от слёз всё мутнело и расплывалось перед глазами, пока палец прокручивал вверх-вниз окно с перепиской, а потом — абсолютная пустота, словно кто-то одним щелчком выключил мир вокруг, как опостылевший фильм.       Открывать сообщение оказалось очень страшно. В миллионы раз более волнительно, чем в нашу первую переписку после праздника, ведь тогда я ожидала только продолжения оскорблений, наверняка усиливших бы обиду на него. А сейчас… не покидала уверенность, что моё и без того постоянно ноющее от боли сердце просто разорвётся от любого грубого слова именно с его стороны.       ≫ Привет. Ты дома?       Я посмотрела на часы: начало одиннадцатого. Прислушавшись, смогла различить идущие с другого конца квартиры звуки громыхающей посуды и приглушённые голоса родителей, наверняка уже садящихся завтракать. По выходным они даже не пытались растолкать меня, ограничиваясь ворчанием о том, что невозможно спать до обеда, как сурок.       ≪ Привет. Да, дома.       ≪ Что-то случилось?       Иванов был в сети и прочёл сообщения, кажется, в ту же секунду, как я решилась их отправить.       ≫ Сможешь выйти на улицу? Надо поговорить.       По спине побежали мурашки, и ладонь непроизвольно легла на лоб, пока я в панике думала, что же делать. Откровенно говоря, даже привяжи меня родители к батарее в собственной комнате, я бы наверняка решилась отгрызть себе руку и выпрыгнуть в окно, лишь бы попасть на встречу с ним.       Благо, по большей части благодаря самому же Иванову, я не была наказана, и теоретически могла свободно перемещаться, но практически мне сначала предстояло выдержать подробный расспрос от мамы, куда и с кем я ухожу, как долго буду отсутствовать и чем мы собираемся заниматься. Ложь в обычное время давалась мне с трудом, а уж сейчас, с трясущимися от волнения руками и выражением шока на лице, не стоило питать иллюзий, что у меня выйдет её обмануть. Сказать правду и вовсе стало бы провалом: с моей неадекватной реакцией на одно лишь имя Максим не получится убедить родителей, будто нас ничего не связывает.       Хотя я сама не знала, связывает нас что-то или нет? Общие неудобные моменты и придирки в прошлом, общая чужая тайна теперь — вот и все доступные точки соприкосновения.        ≫ Полина?       Так ничего и не придумав, я выскочила из своей комнаты и побежала на кухню, не представляя, что буду говорить. Умолять, плакать, скандалить, шантажировать если понадобится, ведь время идёт, а я до сих пор не могу дать ему ответ.       — Мама! — решительно начала я, но тут же осеклась, заметив аккуратно уложенные волосы и надетую на ней бирюзовую блузку, обычно покидающую недра шкафа только по особенным случаям. — А ты куда-то собралась?       — Полина, я уже месяц как езжу на дополнительное обучение по воскресеньям. Твоя рассеянность начинает меня утомлять, — укоризненно покачала головой мама, вперившись в меня недовольным взглядом. Последние несколько недель я и правда постоянно витала в облаках, заполучив не только проблемы с учёбой, но и обиду бабушки, которую напрочь забыла поздравить с Днём Рождения. — Что ты хотела?       — Да я просто только проснулась… Не успела сообразить… Купи, пожалуйста, конфет! — В другой ситуации меня бы восхитила собственная внезапная находчивость, но сейчас самым главным было ничем не выдать себя и вообще постараться не привлекать внимание до маминого отъезда. Только переступив порог своей комнаты, я сразу же ответила Иванову.        ≪ Через полтора часа подойдёт? Раньше вряд ли смогу.       ≫ Конечно. Напиши за пять минут, я подойду к подъезду.       Я села на кровать и закрыла пылающее лицо ладонями, чувствуя себя так же, как после долгого изнуряющего бега. Мысли о том, что нужно идти в душ и вообще понемногу собираться, помогли приглушить волнение и хоть немного снять оцепенение после первой накрывшей волны страха.       Очень скоро я поняла: то была не волна страха, а лишь скудные солёные брызги. Потому что дальше меня подхватывало, крутило и швыряло из стороны в сторону в неистовом водовороте сменяющих друг друга эмоций, становящихся всё сильнее по мере того, как медленно приближалось назначенное время встречи.       Неопределённость грядущего разговора ощущалась воистину невыносимой. Как преступник в ожидании назначенного суда, я полтора часа металась из угла в угол, заламывала руки и кусала губы, останавливая себя от трусливого желания взять телефон и написать, что у меня не получится выйти ни сейчас, ни когда-либо в будущем. Добровольное затворничество казалось намного лучше, чем любой из тех приговоров, которые мог бы озвучить Иванов, со свойственной ему прямолинейностью и эгоистичностью никогда не пытавшийся смягчить свои слова.       За последние сутки у меня вышло возвести себя в ранг абсолютного зла, виновного без исключения во всей создавшейся ситуации. Поедая печенье, я называла себя слабохарактерной жирной сволотой, пытаясь найти в интернете Артёма Иванова — сукой, нагло вмешивающейся в чужие дела, отправляя Наташе сообщения и переписываясь с Марго, тоже не получившей от нашей общей подруги ни одной весточки, — двуличной и эгоистичной мразью, слишком поздно опомнившейся от своих нелепых любовных страданий. В общем, я щедро сыпала оскорблениями, разойдясь до такой степени, что могла придраться уже к любой шальной мысли.       Но это была я. А услышать хоть толику обвинения в голосе Максима (который, как назло, совсем не получалось вспомнить, будто мы не виделись с ним уже пару мучительных лет) казалось чем-то сродни тому, как внезапно отойти от наркоза прямо посреди операции. Больно, очень больно и страшно, но ты не можешь ни пошевелиться, ни попросить прекратить, а надеешься просто суметь вытерпеть это и не умереть.       Хлопок входной двери известил меня о том, что мама ушла. В окно я наблюдала за тем, как она идёт в сторону остановки, и напряжённо отсчитывала по часам на телефоне ещё пятнадцать минут: этого времени бы хватило вернуться домой за какой-нибудь забытой вещью или сесть на один из автобусов до метро, только успевающих сменять друг друга даже в такую отвратительную погоду.       — Пап, я выйду к девочкам на улицу ненадолго. Телефон с собой! — громко, стараясь прорваться сквозь голоса из включённого в гостиной телевизора, крикнула я, втихаря пробравшись в коридор. Отец только показался в дверном проёме и, возможно, хотел что-то спросить, но я резво схватила с крючка свою куртку и выскользнула в подъезд, радуясь, что подстраховалась и заранее обулась.       Замерев в нерешительности на лестничной площадке, я всё же отправила Максиму сообщение с одним-единственным словом «выхожу», хотя до назначенного времени оставалось ещё почти двадцать минут (у меня всегда плохо получалось просчитывать масштабы чрезмерной пунктуальности мамы, порой приезжающей в нужное место на час раньше необходимого).       Со скоростью умирающей улитки я сползала с четвёртого этажа, по пути отсчитывая ступеньки, чтобы отвлечься от волнения. Судя по ощущениям, внутри живота тоже завелось с десяток улиток, чьё беспрестанное копошение вызывало предательски подступающую к горлу тошноту. И почему я такая трусиха?       Открыв дверь на улицу, я вздрогнула, но вовсе не от внезапно ударившего в лицо по-настоящему зимнего ледяного воздуха с колючими снежинками, а от стоящего в паре шагов от меня Иванова. Он обернулся на противный пикающий звук домофона и, встретившись со мной взглядом, испуганно замер, словно действительно не ожидал меня здесь увидеть.       — Тытакбыстро, — выпалила я, скомкав и без того короткие слова в единый, до неприличия сжёванный набор букв, и тут же отвела взгляд, не в силах долго выдерживать с ним прямой зрительный контакт. Становилось так жарко, что лежащий под ногами снег должен бы был не просто растаять, а испариться с громким шипением и сгустками поднимающегося вверх пара, оставив после себя идеально сухой асфальт.       — Да я… тут… прогуливался, — почти по слогам выдавил из себя Иванов, переминаясь с ноги на ногу и нервно теребя пальцами края карманов на своей куртке. Судя по голосу, он тоже был смущён и совсем не походил на человека, собиравшегося в агрессивно-бескомпромиссной форме высказать мне своё презрение за поведение в последнюю нашу встречу. — Мы так будем разговаривать? — уже более уверенно, почти насмешливо поинтересовался Иванов, и только тогда я поняла, что до сих пор стою в шаге от подъезда и придерживаю рукой распахнутую настежь железную дверь.       Чертыхнувшись про себя и по старой привычке сразу покраснев, я отпустила дверь, только чудом не успевшую стукнуть мне по плечу, ведь навстречу ему я двигалась очень уж маленькими шагами. Максим развернулся и неторопливо зашагал вперёд, постоянно оборачиваясь на меня — видимо, боялся, что передумаю и убегу. А я буравила взглядом сначала его спину, потом затылок, обратив внимание на промокшие волосы и слепившийся от влаги мех на капюшоне куртки.       Снег на улице шёл редкий и вялый, вальяжно-ленивый, будто его еле уговорили показаться, наседая на то, что к середине декабря пора бы напомнить о себе и скором наступлении зимы. Иванову явно пришлось очень долго гулять по такой погоде, чтобы настолько промокнуть, и в голову полезли странные предположения. Не мог же он ждать здесь всё время с первых присланных мне сообщений?       Мы прошли на расположенную прямо напротив моего дома небольшую детскую площадку, огороженную по периметру низким заборчиком и деревьями с широкими, раскидистыми кронами, в летний день отбрасывающими спасительную тень, на стоящие прямо под ними скамейки. С одной из них он как раз быстро смахнул шапочку липкого снега и кивнул мне головой, предлагая присесть.       Забавно, но создавалось ощущение, что Максим знаком с моим районом лучше, чем я сама. Или ему просто по счастливому стечению обстоятельств удалось наугад выбрать именно то место, которое благодаря деревьям и огромному детскому домику оставалось максимально скрытым от глаз случайных прохожих.       — Анохина всё тебе рассказала? — спросил он, стоя прямо передо мной и потому невольно обладая преимуществом в нашем разговоре. Хотя подскочи я со скамейки или даже залезь на неё ногами, всё равно не удалось бы почувствовать себя наравне. Дело ведь совсем не в росте.       Просто рядом с ним я была каким-то совсем ещё несмышлёным, наивным и капризным ребёнком. Я узнала о нём так много нового, отвратительного и ужасного, а всё равно воспринимала как взрослого, серьёзного и — как это по-влюблённому глупо! — очень надёжного человека, которому безоговорочно позволяла взять инициативу на себя.       — Всё, что знала, — аккуратно уточнила я, боясь поднять на него взгляд и не зная, куда себя деть от стыда. Иванов громко, со стоном выдохнул и тоже опустился на скамейку, тут же обхватив голову руками. Этот неожиданный и очень искренний жест отчаяния окончательно выбил меня из равновесия. Руки задрожали. Мне хотелось сделать хоть что-нибудь, лишь бы помочь ему, успокоить, приободрить, показать: я рядом. Вот только останавливало ощущение, что нужно это мне, а не ему.       Повисло тягостное молчание, от которого тело плавилось сильнее, чем в летний изнуряющий зной. И плевать, что зима и щёки щиплет от мороза. Я оказалась категорически не готова к такому развитию разговора, продумав слабенькие попытки оправдаться или противостоять его оскорблениям. Как нелепо: за пару мгновений превратиться из обвиняемого в судью.       — Я такая дура! Если бы я спохватилась раньше и кому-нибудь сказала о планах Наташи, если бы не согласилась с ней пойти… — пылко зашептала я, охотно подставляя себя в качестве мишени для упрёков.       — То она бы всё равно сделала всё, чтобы там оказаться. Сбежала бы одна, украла деньги, в конце концов, продала бы что-нибудь, чтобы их достать, — резко перебил меня Максим, сцепив ладони в замок у себя на коленях и вперившись хмурым взглядом в засыпанные снегом качели. Он задумался на мгновение и, горько усмехнувшись, продолжил: — Ты просто не очень понимаешь, как это работает. Это не развлечения, это настоящая болезнь, которая любого человека меняет до неузнаваемости, превращает в помешанного и эгоистичного параноика. Я почему-то был уверен, что эта сука Наташа потащит с собой именно тебя…       — Она просто ошиблась. И я сама… — мой голос сорвался, почти захлебнувшись попытками вступиться за подругу, на которую я, в отличие от него, не держала ни зла, ни обиды. Наверное, ещё и от того, что слишком ясно помнила истинные причины, заставившие меня пойти у неё на поводу.       Вот и главная из всех причин: сидит рядом, не решается посмотреть на меня, а взгляд как у раненого льва, загнанного в тесную клетку и не способного ни выбраться, ни просто смириться со своим положением.       — Просто ошиблась? Просто забыла, что привела тебя в тусовку заядлых наркоманов? Просто побежала за Яном и оставила тебя там одну? Она хоть видела, что ты пьёшь? — Он резко развернулся ко мне, и пришло моё время смущённо отводить взгляд в сторону и покусывать губу от волнения. Вся тщательно собранная по частям и красиво выстроенная мной картинка того вечера начинала рассыпаться под напором его злости и прямых, неудобно-обескураживающих вопросов, на которые у меня не находилось нормальных ответов. Одни лишь пугающие догадки.       — Я не была, не оставалась… одна. Она оставила меня со… своим знакомым, а я уже сбеж… ушла, — губы онемели от холода и не слушались, еле шевелясь во время последних несмелых попыток выгородить Наташу и принять удар на себя.       — С каким же это знакомым?       — Я не помню его фамилию. Учился у нас в прошлом году. Зовут Максим. — Я не знала куда себя деть от стыда, чувствуя себя сейчас примерно так же, как если бы оказалась застигнутой врасплох с нагло клеящимся ко мне Романовым. И зачем я вообще это ляпнула? Чтобы помимо амплуа потенциальной алкоголички обрасти ещё и репутацией девушки, только и вешающейся на шею каждому встречному?       — Ермилов? — спросил он с предостерегающим от попыток соврать прищуром и, увидев мой согласный кивок, только присвистнул. На лице его появилась настолько пугающая презрительно-яростная гримаса, что мне оставалось лишь радоваться тому, как долго удавалось избегать её в свой адрес. До этого момента. Потому что и сейчас я не была уверена в причинах столь бурной реакции. — Знаешь, тогда у меня для тебя плохие новости. Кажется, Колесова тебя ненавидит, иначе её поступок я ничем не могу объяснить.       Я уже открыла рот, чтобы уточнить, что именно не так с тем самым Ермиловым, показавшимся вполне приятным парнем, не считая его наглого вторжения в моё личное пространство, но вовремя одумалась. Уставилась себе на колени, наблюдая за тем, как на джинсы падают снежинки: в отличие от пятничных, эти были уже целыми и ровными, с колючими краями и замысловато выстроенными узорами внутри. Подушечки легко касались их, и спустя секунду оставалось лишь маленькое мокрое пятно на ткани и ощущение влаги на замёрзших пальцах — это успокаивало.       — Наташа хорошо знает, что представляют из себя эти люди. Она может сколько угодно молиться на своего Яна, но принятые там порядки для неё точно не секрет. Например, как новеньким подмешивают что-нибудь в алкоголь, помогая расслабиться и… хм… поймать общую волну веселья, — с отвращением протянул Иванов, а меня тут же снова бросило в жар, и вовсе не от логичного и ожидаемого озарения, что меня могли накачать наркотиками, а потом спокойно воспользоваться этим состоянием. Нет, в этот момент я подумала только о том, как на квартире Максим вырвал из моих рук стакан и допил его, ведь именно теперь открылся настоящий смысл сделанного им.       Для меня наконец становилось явным и понятным значение большинства сказанных им тогда грубых фраз, оставивших после себя только смятение и обиду в затуманенном алкоголем мозгу. Испуганное «Что ты здесь делала?», брошенное напряжённому Славе «Вроде, чисто» — если бы не этот разговор, я никогда бы не догадалась, почему он так вёл себя. Никогда бы не почувствовала благодарность и мягко опускающееся из груди в живот приятное тепло от осознания, что он беспокоился и пошёл на такой риск ради меня.       — Ты хоть знаешь, что пила? — в его тоне еле проскальзывала издевательская нотка, которую я готова была понять и простить немедля, настолько ошарашена оказалась последними открытиями. К тому же, откинув мою чрезмерную эмоциональность, получилось легко проследить закономерность: чем сильнее он нервничал, тем усерднее пытался язвить или грубить, прикрывая истинные чувства. Получалось, кстати, неплохо, ведь я до недавнего времени считала его бесчувственной и зазнавшейся сволочью.       — Эммм… коньяк?       — Так я и думал, — хмыкнул Иванов, и краем глаза я успела уловить мелькнувшую на его губах улыбку. Смотреть прямо на него я до сих пор не решалась, отчётливо понимая, что не выдержу и окончательно пропаду, залюбовавшись чертами, которые ещё пару часов назад не надеялась когда-нибудь ещё увидеть так потрясающе близко. — По тебе сразу видно, что ты… такая.       — Наивная дура? — скептически уточнила я, борясь с желанием прямо при нём пуститься в очередной приступ самобичевания. До сих пор не хотелось верить, что именно он стал свидетелем, пожалуй, самого позорного состояния в моей жизни.       — Хорошая девочка, — дал свою характеристику Максим, и из его уст это прозвучало настолько возбуждающе волнительно, что у меня по телу побежали мурашки и пришлось часто-часто дышать, чтобы не задохнуться от острого недостатка воздуха. — Именно поэтому Колесова потащила с собой именно тебя: знала, что такая как ты не сможет просто уйти и бросить её одну. Это только кажется, что на наркоту садятся отчаявшиеся, кому уже ровным счётом всё равно на своё будущее, а на самом деле наоборот. У всех просыпается ненормальный эгоизм и желание любой ценой сохранить свою никчёмную жизнь. Мой брат так же таскал меня с собой на эти тусовки, чтобы в конце вечера я помогал ему, обдолбанному до бессознательного состояния, добраться до дома или вызвал скорую, если вдруг станет плохо. Он не задумывался о том, что будет со мной, ни одного раза не спросил, чем я занимаюсь, пока он кайфует за стенкой. Зато сейчас пытается приглядывать за мной. Боится, что меня самого потянет к той плохой компании.       По мере продвижения рассказа его голос становился всё более тихим и безжизненным, превращая произошедшую с ним историю в сухое и скрупулёзное перечисление фактов, от которых хотелось максимально абстрагироваться не только ему, но и мне. И несмотря на напряжение и липкий холодок страха, пощипывающий кожу вдоль позвоночника, я должна была попробовать узнать всю правду, насколько бы неприемлемой она не оказалась для меня. Это явно не походило на ту ситуацию, где стоило зарыться головой в песок и надеяться, что прошлое больше никогда не будет иметь значение.       — А ты тоже… со всеми? — прошептала я, злясь на то, что не могу нормально сформулировать свой вопрос, а оттого придаю ему ещё больше никому не нужной пафосной трагичности.       — О, ну конечно же все делали, а я просто рядом стоял! — с издёвкой огрызнулся он, и по вмиг побледневшим костяшкам на розоватой от мороза коже можно было заметить, с какой силой сжались его ладони. — Такая большая, а всё равно хочешь верить в сказки, да?       Вот теперь я узнавала более привычного мне Иванова: жестокого, поразительно нахального и самоуверенного до такой степени, что хотелось без предисловий залепить ему звонкую пощёчину. А потом наклониться и совсем легонько, еле-еле приложиться губами к оставшемуся на щеке красному следу от ладони и почувствовать, какой он горячий на ощупь.       Только этот засранец мог за мгновение довести меня до бешенства своими колкими замечаниями. А сейчас ещё сильнее, чем раньше, потому что я точно знала: всё это напускное, насквозь фальшивое и неестественное, и больше не верила ни грубому тону, ни демонстративной отстранённости.       — Я… пробовал. И не один раз, — спустя минуту взаимного насупленного молчания всё же нерешительно отозвался Максим, и невозможно оказалось не почувствовать, с каким неимоверным трудом ему далось это признание. — Но ничего… серьёзного. Поэтому, когда начались разбирательства в гимназии, мне хватило одного лишь испуга, чтобы покончить с этим и попытаться забыть обо всём, как о страшном сне. Но я наверняка дошёл бы до такого же состояния, как остальные, спустя какое-то время, не случись тогда скандала. Рита же рассказала, как всё вскрылось?       — Она сказала, у какой-то девушки был передоз прямо в гимназии.       — Ну да. У лучшей подруги моей бывшей девушки. Наблюдать подобное оказалось очень отрезвляюще и поучительно. Но не для всех, — он осёкся, но я уже успела провести аналогии между услышанным и воспоминаниями о Нике, очень естественно и комфортно чувствовавшей себя на пятничной вечеринке.       Мне захотелось загрести полные ладони снега и приложить к стремительно краснеющему лицу, молясь о том, чтобы Иванов никогда не смог догадаться, что причиной его встречи с бывшей выступила именно моя к ней ревность, спровоцировавшая и внезапное желание напиться, и моё истеричное поведение в разговоре с Марго, и полную неадекватность в тот момент, когда они со Славой пришли за мной. Если бы он только знал, каких дел я натворила из-за чрезмерной подверженности эмоциям, то не стал бы даже издеваться, а сразу бы придушил собственными руками.       — Когда Тёма впервые притащил меня на одну из их тусовок, я смотрел на всё круглыми глазами и как мантру повторял, что точно никогда не докачусь до такого. Со временем начал привыкать, да и вот они все, перед глазами, живы и здоровы, постоянно весёлые и до усрачки дружелюбные, так что невольно проскакивали мысли, кто из нас действительно не в порядке. Навалились личные проблемы и… Дело не в том, что все настойчиво твердили, мол, с одного раза ничего не будет. Я уже достаточно увидел к тому моменту, чтобы понимать, как легко подсесть. Но сработал юношеский максимализм. Чрезмерная самоуверенность. Думал, уж я-то точно смогу остановиться, если захочу! Я не такой идиот, как остальные, и смогу легко держать себя в руках. Это так, просто баловство. С которого все там когда-то и начинали.       — А родители? Неужели они ничего не замечали?       — Я пытался рассказать матери, когда только сам заподозрил, что с Тёмой что-то не то, но она лишь посоветовала мне как следует за ним присматривать. Они с отцом давно в разводе, он узнал уже когда сообщили из гимназии и пришлось вмешаться, чтобы брата не исключили. И в принципе, ко мне у него были только претензии, почему я так плохо смотрел за Артёмом. Как-то так повелось, что мы всегда были вдвоём, и я всегда должен был выполнять роль его личной няньки, несмотря на то, что был младшим. Да и большинство из тех, кто был там, с нами, понятия не имеют, каково это: чтобы родители встречали тебя вечером с ужином и расспросами о том, как прошёл день. У богатых свои причуды, — на этих пропитанных горечью словах я ещё раз прикусила губу, онемевшую и потерявшую чувствительность от холода, и рот тут же наполнился солоноватым привкусом крови. Мне стоило слишком больших усилий ничем не выдать жалость к его ситуации, от которой болезненно щемило в сердце, а ещё больших усилий — сдержать порыв прикоснуться к нему хоть на мгновение.       Мне до дрожи хотелось обнять его, вжаться в тело, застывшее в напряжении и казавшееся таким до отчаяния родным на фоне белоснежного пейзажа, уткнуться носом в шею, где под кожей еле заметно пульсировала венка, стоило ему очередной раз замолчать, с силой сцепив зубы, запустить пальцы во влажные и взъерошенные на затылке волосы и, закрыв глаза, представлять, как он, растерянный и смущённый, неосознанно растрепал их ладонью.       Интересно, признайся я прямо сейчас, что влюблена в него, поверил бы? Или после всех незаслуженных мной откровений принял бы всё за глупую и жестокую шутку?       — Спасибо за… честность. И… — я вздохнула, отгоняя от себя настойчиво пульсирующее в мыслях продолжение «… я от тебя без ума», которое бы всё равно никогда не решилась произнести вслух. — И за помощь в пятницу.       — Хотел бы сказать: обращайся, но… нет. Лучше не стоит, — Максим покачал головой и, посмотрев на мою смущённую улыбку, весело рассмеялся. — Извини, но пить ты точно не умеешь. И если тебе захочется снова доказать мне обратное, вызвав на очередной нелепый спор, сразу предупреждаю: я пас! Вдруг тебе снова повезёт, как тогда, на поле.       — Ох, ну конечно, проще всё списать на везение, чем признать, что я просто смогла тактически тебя обойти, — с показным недовольством пробурчала я и закатила глаза, наконец чувствуя приятное облегчение. Та струна, что болезненно натягивалась глубоко внутри меня на протяжении всего нашего тяжёлого откровенного разговора, медленно ослабевала, принося спокойствие и отчего-то радостное воодушевление вместо ожидаемого разочарования, когда он сам подтвердил все худшие опасения на свой счёт.       — И в чём же заключалась твоя гениальная тактика?       От его снисходительного тона мне лишь сильнее хотелось спорить, возражать, доказывать свою правоту во что бы то ни стало. Ведь когда мы сцеплялись друг с другом в словесном противостоянии, это всегда было так эмоционально, пылко, по-особенному, до неправильного страстно, что не хотелось останавливаться.       — Меньше слов — больше дела.       — По-твоему, я слишком много болтаю? — насмешливо спросил Иванов и придвинулся ближе ко мне, пытаясь заглянуть в глаза. Стало жарко от внезапно появившейся игривой интонации, и я постаралась заверить себя, что мне просто послышалось.       — Не совсем так…       — Ммм, тогда, может быть, мне не хватает решимости? — Мурашки устремились вверх по рукам, когда он удивлённо-вопросительно приподнял бровь, пробежали по спине вслед за его ладонью, внезапно облокотившейся о скамейку рядом с моим бедром, и возбуждающе скользнули по груди с мгновенно окаменевшими сосками, пока я завороженно смотрела за тем, как он быстрым движением облизал губы.       — Не-ммм-ного.       Наши взгляды встретились, и я со сладкой неизбежностью наблюдала за бешеными плясками уже знакомых мне чёртиков в кристально-голубых глазах на младенчески невинном лице напротив. Именно в этот момент я осознала, что окончательно и бесповоротно пропала. Вопреки страху и сомнениям в правильности всего происходящего, начала понемногу тянуться навстречу ему, и так сидевшему непозволительно близко.       — Или всё же настойчивости? — продолжал свою пытку Иванов, словно специально дразня, раззадоривая и сводя меня с ума своими двусмысленными намёками. Я уже чувствовала на губах тёплый воздух, вылетавший из его рта вместе со словами, а усиливавшееся головокружение подталкивало скорее найти надёжную точку опоры, в качестве которой так приятно было представлять себе его крепкие плечи.       Теперь я бы охотно согласилась с тем, что он действительно слишком много болтает, но не могла вымолвить ни звука, только учащённо дышала и ощущала, как на губах становится всё горячее, а его лицо склоняется всё ближе ко мне.       Не так я представляла свой первый поцелуй. В моих приторно-розовых и пропахших избитой ванилью мечтах я страстно сливалась губами с прекрасным принцем и испытывала неземное блаженство. Но главное, что отличало фантазию от жестокой реальности, — сам свершившийся факт поцелуя, который между нами с Максимом так и не состоялся.       В кармане моей куртки яростно заорал телефон, и мы синхронно отпрянули друг от друга с такой скоростью и силой, что мне еле удалось сохранить равновесие и не грохнуться со скамейки прямо в снег. И пока я трясущимися пальцами пыталась сначала вытащить застрявший в подкладе телефон, а потом добиться реакции от сенсора, чтобы принять входящий звонок от отца, готова была сгореть дотла от стыда и неловкости.       Выставить себя такой дурой! Может быть, он и не собирался меня целовать, зато, без сомнения, смог заметить, как сильно этого хотела я. А всё лишь потому, что мне по-ка-за-лось, просто, чёрт побери, который раз рядом с этим змеем-искусителем вдруг показалось, будто воздух между нами сгущается и искрится.       — Полина, мама будет дома через пятнадцать минут. Она уже садится в автобус, — послышался на том конце снисходительный голос отца. Я даже задумалась на секунду, не видно ли из окон нашей квартиры или лестничной площадки (куда папа иногда тайком бегал покурить) того места, где сидели мы с Ивановым.       — Как? А обучение?       — Отменили, что-то с преподавателем. Я сказал маме, что ты в душе.       — Снова? — всё напряжение последних нескольких минут вылилось в короткий истеричный смешок, вылетевший раньше, чем удалось его подавить. Придётся подыскать для мамы логичное объяснение тому, что изрядную часть выходных я просидела, закрывшись в ванной.       — Что первое в голову пришло.       — Хорошо, спасибо, пап. Я буду через пару минут.       «И принесу с собой разбитое вдребезги сердечко и скорбное выражение лица» — хотелось добавить мне, сбрасывая звонок и стараясь не смотреть на Максима. Но миссия оказалась невыполнимой, и я успела вдоволь налюбоваться его разрумянившимися щеками и смущённо опущенным в землю взглядом, пока поднималась со скамейки.       По крайней мере, не одна я не представляла, как теперь себя вести и высвободиться от ощущения сомкнувшегося вокруг тела капкана эмоциональной неразберихи, творящейся сейчас в душе, и абсолютного хаоса в мыслях.       — Кстати, а ты не знаешь, что случилось у Риты со Славой? — спросил он, ловко подскочив со скамейки и направившись к подъезду вслед за мной, чем в очередной раз поставил в тупик.       Я не понимала, что творится у него в голове, но даже разозлиться всерьёз не могла на все его игры в кошки-мышки, потому что уж больно растерянным и жалобным взглядом смотрел на меня Иванов. Казалось, достаточно лишь остановиться, чтобы он замурлыкал и доверительно потёрся мне об ноги, хитрый наглец.       — Она мне ничего не рассказывала, — у меня вышло тактично уклониться от прямого ответа, но воспоминание о найденных у подруги таблетках мгновенно накрыло волной смущения, наверняка выдавшего меня с потрохами. Краем глаза заметив ехидную усмешку на всё ещё притягательно-манящих губах Максима, я наигранно елейным голосом в его же манере протянула: — Да и что у них могло случиться? Они же «просто друзья»!       — Бесишься? — хохотнул он и резко схватил меня за локоть, вынудив остановиться за несколько шагов от дороги, по которой спустя пару секунд проехала, виляя на снежных насыпях, не замеченная мной машина.       Однако у судьбы очень скверное чувство юмора и банальные уловки, у Иванова отличная реакция, а у меня — проблемы с контролем собственных эмоций и внимательностью. Но третий раз сказать ему «спасибо» не позволила гордость и, совсем чуть-чуть, обида на гнетущую недосказанность после случившегося на скамейке. Почти случившегося, к моему сожалению.       — Очень раздосадована степенью оказанного мне окружающими людьми доверия, — отчеканила я, вызвав у него ещё один весёлый смешок.       — Добро пожаловать в клуб патологических врунов! — он обхватил меня рукой за плечи и легонько сжал их, но, на мгновение встретившись с ним взглядом, я увидела прятавшуюся за показным весельем грусть, очень отчётливо читавшуюся в его глазах, остававшихся приглушённо-серыми, несмотря на яркий солнечный свет.       — Пфф, не льсти себе. Я давно уже в рядах самых почётных участников этого клуба, — приятная тяжесть мужской ладони исчезла с плеча, и мне не удалось сдержать разочарованного вздоха, очень кстати принятого им насчёт сказанных слов. Сегодня у меня явно какие-то проблемы с самоконтролем, и чем дольше мы находились наедине, тем тяжелее получалось держать себя в руках, поэтому внезапная необходимость вернуться домой должна бы восприниматься как спасение, но… я до слёз хотела задержаться рядом ещё хоть на пару минут.       — Я вообще-то был уверен, что ты обо всём знаешь. И обо мне в том числе. Особенно по степени того высокомерия, с которым ты всегда со мной разговаривала, — он как будто оправдывался, искоса поглядывая на мои недовольно поджатые губы с лёгкой извиняющейся улыбкой. Видимо, проблемы с межличностными взаимодействиями всё же были у обоих, раз никто из нас не мог нормально посмотреть в глаза собеседнику, ограничиваясь лишь какими-то неловкими, исподтишка бросаемыми взглядами.       — Не было никакого высокомерия.       — Было, — как ни в чём не бывало возразил Максим, и улыбка его стала ещё шире.       — Не было! — уверенно парировала я, остановившись под козырьком своего подъезда и принимаясь отряхивать куртку от снега. — И вообще, ты тоже был не особенно дружелюбен. Ты швырнул в меня землёй!       — Ты разбила мне нос и нанесла серьёзную психологическую травму и непоправимый удар по самооценке, — напыщенно-пафосным тоном ответил он и, встав рядом со мной, принялся заботливо вытряхивать завалившиеся внутрь капюшона комки снега. Хотя мне было бы намного проще дышать, если бы Иванов держался на безопасном расстоянии и не давал очередного повода на что-то рассчитывать. — А с землёй… ну, с кем не бывает?       — Со мной, например. И с большинством знакомых мне людей тоже.       — А большинство знакомых мне людей не перепутают коньяк с вином, — хмыкнул он и, судя по всему, именно в этот момент потянулся убрать снежинки с моего затылка. Но я, ошеломлённая услышанным, так резко развернулась к нему лицом, что ладонь прошлась по всем волосам, изрядно взъерошив их.       — Я что, пила вино?       — Нет, текилу. Но ты ведь уже поверила, что это было вино? — Максим принялся очень аккуратными, нежными движениями приглаживать обратно мои волосы, пока я млела от появившегося на его лице по-лисьи хитрого прищура. С ним он выглядел до того опасно-сексуальным, что вместо мыслей в голове оставались только восхищённые протяжные охи.       — Не поверила.       — А я видел, что поверила! — в его голосе отчётливо послышались нотки радости и торжества, на щеках появились те самые ненавистно-обожаемые мной ямочки, и я не заметила, как улыбнулась в ответ, опьянённая щекочущим тёплым чувством внутри, возникшим с мыслью о том, что сейчас он выглядел по-настоящему счастливым.       А потом сама смутилась и испугалась такой реакции и, отдёрнувшись от его ласково поглаживающих меня по голове ладоней, жалобно прошептала:       — Придурок.       Придурок не потому, что нещадно подтрунивал надо мной, а потому, что словно не замечал, как действуют на меня все его незамысловатые дружественно-нейтральные жесты.       — Я приму это за комплимент и знак твоей капитуляции, — пожал плечами окончательно развеселившийся Иванов.       — У нас же перемирие, забыл?       — Забыл, — честно признался он и сконфуженно оглянулся по сторонам. Только тогда я опомнилась и быстро посмотрела на экран телефона: со звонка отца прошло уже восемь минут, и мне надо бы двигаться с нечеловеческой скоростью, чтобы успеть вернуться домой и не подставить его в искренней попытке выгородить меня перед мамой. Видимо, Максим понял всё без лишних слов и очень тихим, непривычно мягким голосом, пробирающимся прямо под кожу, сказал: — До завтра, Полина.       — До завтра, — я приложила ключ к домофону и быстро протиснулась внутрь подъезда, в панике сбегая от желания сделать ещё какую-нибудь непоправимую глупость.