Три килограмма конфет

      Остаток дня я провела с ощущением странного, мучительного трепета, будто каждая клеточка моего тела до сих пор дрожала от внутреннего зноя в ожидании чего-то особенного, пока тело нещадно обдавало декабрьским холодом. Не помог успокоиться ни контрастный душ (в который благодаря папиной лжи пришлось залезть сразу же по возвращении домой), ни многочисленные попытки побольнее ущипнуть себя за руку, чтобы снять это будоражащее наваждение, ни выпитый на ночь чай с ромашкой. Мне было так потрясающе хорошо и одновременно невыносимо плохо.       Большую часть ночи меня лихорадило. Тело нещадно ломило и выкручивало, из-за этого не получалось нормально заснуть: иногда возникало чувство, что я стремительно проваливаюсь сквозь кровать и падаю вниз, и я тут же подскакивала, испуганно хватаясь за край одеяла и чувствуя, как капли ледяного пота стекают по лбу и шее, утопая в растрепавшихся и взмокших насквозь волосах.       Уже под утро я догадалась найти в ванной градусник и убедиться в предположении, внезапно возникшем в переутомлённом мозгу. Тридцать восемь и три.       В другое время я бы испытала облегчение и даже радость от представлявшейся возможности поваляться дома, но тогда, пока я стояла посреди ванной в прилипшей к спине и груди футболке и громко клацая зубами от озноба, меня начинало трясти ещё и от подступающих к горлу неконтролируемых рыданий. Мне казалось, что если я не попаду в гимназию, то все случившиеся накануне события обнулятся, как не сохранённая вовремя миссия в компьютерной игре, а пройти этот уровень заново я бы точно никогда не смогла.       Выпив сразу две таблетки жаропонижающего, я наконец смогла нормально уснуть на все полтора часа, остававшиеся до звонка будильника. А когда встала, о прежнем состоянии напоминали только лёгкое головокружение и оставшийся на столе блистер с призывно опустевшими ячейками.       Я легкомысленно списала всё на слишком острую реакцию на полученный за последние несколько дней стресс в совокупности с лёгкой степенью анемии после месячных, поэтому, напрочь игнорируя подозрительную слабость, собралась и отправилась на уроки, словом не обмолвившись родителям о температуре и вообще постаравшись не попадаться им лишний раз на глаза.       К моему огромному удивлению, по пути мне позвонила Рита с просьбой подождать её в нашем привычном месте встречи. Ну как привычном: том самом дворе, в котором мы пересекались до того, как в жизни подруги появился очаровательно улыбающийся Чанухин, нежным шёпотом цитировавший ей на ушко что-то на французском и решительно взваливший на свои плечи все проблемы с подготовкой к грядущему спектаклю, в том числе бесконечные споры с придирчивой завучем и грозное рявканье на то и дело зарывавшихся учеников, согласившихся выступать перед ожидаемой на праздник коалицией из соседних школ.       Славу нельзя было назвать писаным красавцем, ведь по общей привлекательности черт он явно уступал не только приторному Романову, но даже Иванову, необычайно милому во время редких периодов хорошего настроения. Но рыжие волосы невольно притягивали взгляд, выделяя его в любой толпе, а мощные волны исходившей от него харизмы захватывали и прочно удерживали внимание собеседника, делая его необъяснимо притягательным, с загадочной, слегка опасной аурой непредсказуемого и своенравного человека.       Рядом с Марго они смотрелись настолько гармонично, что порой, завидев их в конце коридора, я не могла оторвать взгляд, любуясь, как эстетически прекрасным кадром из какого-нибудь фильма. Высокий и худой Чанухин с выражением расслабленного превосходства над окружающими на своём лице (что делало его неуловимо похожим на лучшего друга) и хрупкая, вся такая невесомо-эфемерная Рита, словно всегда стоящая немного позади него, так, что лишь круглые светлые глаза торчали поверх мужского плеча, надёжно защищавшего её от всех невзгод.       Я смотрела на то, как они изо дня в день обменивались флешками и книгами, а потом — мнениями о прочитанном или просмотренном, и не переставала восхищаться тем, как два человека могли быть полностью на одной волне, буквально с полуслова понимать друг друга. Иногда, когда удавалось вскользь ловить их взгляды друг другу, даже меня пробивало слабым разрядом электричества от того, сколько смысла могли нести в себе несколько секунд между взмахами ресниц. И, если честно, я ощущала что-то отдалённо напоминавшее зависть, ведь Слава казался очень тонкой и романтичной, глубоко чувствующей натурой, способной на красивые жесты и не менее прекрасные слова. Оттого ещё более странным выглядело упорное нежелание признавать существование каких-то отношений между ними и упрямо повторяющееся со стороны и его, и Анохиной «мы просто друзья».       Я же готова была признать у себя явные психологические проблемы и потенциальный комплекс жертвы, раз меня угораздило влюбиться в человека, большая часть общения с которым состояла из шуток, ехидных замечаний или откровенных грубостей в мой адрес. Причём дело не только во мне — всё же нас с Ивановым не связывало ничего особенного, чтобы у него появился весомый повод пытаться произвести на меня хорошее впечатление, но казалось невозможным представить, чтобы он и по отношению к какой-нибудь другой девушке стал вдруг чутким, нежным и слюняво-сопливым в проявлении своих чувств.       Не то чтобы я всегда жаждала рыцаря в блестящих доспехах и с насаженной на копьё головой дракона, но, конечно, галантные манеры или пафосные замашки подкупали девичье сердечко, как в случае с Димой. А вот отрешённость Максима и его нарочито прохладное общение вроде и ранили меня, но с другой стороны — не позволяли увязнуть в собственных неосуществимых мечтах.       Ведь мысленно возвращаясь к минутному помутнению рассудка, произошедшему с нами (или всё же исключительно со мной?) накануне на скамейке, я с остервенением убеждала себя, что такой самоуверенный и достаточно опытный в отношениях парень, как Иванов, не стал бы мяться, раздумывать или тянуть время, ходя вокруг да около. Если бы ему действительно вдруг захотелось меня поцеловать — он бы просто сделал это.       Пусть сейчас мне приходилось мучиться от боли, рассуждая подобным образом, зато наверняка не придётся страдать в будущем. Главное, не забывать о том, что мы чу-жи-е.       Мне тяжело было представить, что могло произойти в минувшую роковую пятницу между Ритой и Славой (кроме очевидного факта незащищённого секса), но впервые за очень долгий срок Анохина встречалась перед уроками именно со мной, а не с ним, и выглядела бледной и безжизненной, как призрак утопленницы. Она молчала, на вопросы отвечала невпопад и всхлипывала слишком горестно, чтобы получилось списать всё на обычный для начала зимы насморк. И всё это заставляло моё сердце сжиматься и ныть, пока едкий внутренний голос безжалостно требовал смотреть на неё и запоминать, какие последствия бывают, стоит лишь забыться и постараться сблизиться с кем-то, переступив через собственные страхи.       Ей не было больно, пока они оставались просто друзьями. А что теперь?       — Думаешь, Наташа не придёт? — осмелилась спросить я, когда мы проходили мимо вешалки Колесовой в раздевалке, где висел только одинокий пакет со сменной обувью.       — Не знаю, Поль. В прошлый раз она могла и по несколько недель пропадать, но с чем именно это было связано, я и до сих пор не знаю, — Марго резко остановилась, и мне еле удалось притормозить, чтобы не врезаться ей в спину, после минувших выходных ставшую как будто ещё более худой. Она понуро опустила голову вниз и вжала в покатые плечи, утопавшие в слишком объёмном по размеру форменном пиджаке, прежде чем бесшумно проскочить к выходу. Между однообразными тёмными пуховиками в соседнем ряду промелькнули рыжие волосы.       — Но с ней ведь не могло ничего случиться. — Эту фразу я повторяла про себя уже несколько раз, не позволяя дурным опасениям пробираться в голову и копошиться среди мыслей, неприятно позвякивая на фоне скрипучим колокольчиком.       — Конечно же, нет, — с усталым вдохом согласилась со мной Марго, потирая пальцами виски. Удивительно, как слаженно мы обе врали друг другу и самим себе, говоря об этом. — Но я попробую позвонить её матери вечером и что-нибудь узнать.       К концу первого урока я начала вновь ощущать лёгкое недомогание. Стало так жарко, что пришлось не только снять с себя пиджак, но и расстегнуть несколько верхних пуговиц на воротничке блузки и даже закатать рукава, пытаясь освободить как можно больше тлеющей изнутри кожи. Силуэт стоящего у доски Олега Юрьевича постепенно расплывался перед глазами, теряя чёткие контуры и детали, становясь огромным аляпистым пятном, то и дело маячившим из стороны в сторону.       Обхватив голову руками, я пыталась сосредоточиться и вникнуть в суть его объяснений, доносившихся до слуха лишь отдельными урывками, будто через дрянную телефонную связь. Взгляд скользил по строчкам из лежащего передо мной учебника и по странице тетради, сплошь в исправлениях и неаккуратно зачёркнутых задвоенных частях уравнений. Только тень, внезапно опустившаяся на разлинованные в клетку страницы, заставила меня поднять голову и обратить внимание на происходящее вокруг.       Не знаю, как я могла пропустить звонок, но перемена уже началась, и кабинет успел опустеть более чем на половину учеников. Судя по доносящимся из коридора оживлённым голосам и смеху, одноклассники обсуждали воскресный дружный поход в кино, о котором я узнала, только пролистывая перед сном ленту новостей в соц сетях. В этом году в моих отношениях с одноклассниками чувствовался ощутимый холодок, и моя фамилия отныне не входила в список тех, кого стремились позвать с собой на очередной весёлый сабантуй.       Откровенно говоря, меня мало интересовали жизнь и уж тем более досуг всех сидящих за соседними партами, но я тщательно оглядела каждый стоящий в кабинете стул, прежде чем хватило смелости поднять взгляд на того, кто стоял прямо передо мной.       — Я бы удивился, если бы застал её здесь, — поймав мой растерянный взгляд, Максим кивнул в сторону пустующего места Наташи. Я перевела взгляд на её стул, потом обратно на него и легонько ущипнула себя за тонкую кожу внутренней стороны запястья, тут же поморщившись от боли.       Наваждение никуда не делось, и серьёзное лицо Иванова всё так же маячило прямо передо мной. Его появление здесь оказалось сродни внезапному и подлому удару под дых: я не могла вдохнуть, ощущая даже не боль, а пугающее онемение в груди.       «Зачем ты пришёл?» — хотелось спросить мне, нарушив все с детства вбитые в голову правила поведения с людьми, насколько бы противоречивые эмоции они не вызывали. Именно сейчас, например, я готова была поклясться, что ненавижу его намного сильнее, чем в нашу первую случайную встречу на футбольном поле.       — Она не отвечает на наши сообщения. Звонки сбрасывает, — сказала я, сама не зная, зачем делюсь с ним своими переживаниями, которые почти удавалось держать под контролем. Но голос дрожал, вовсю выдавая обиду и волнение, а ещё так и не произнесённый вопрос «За что она так со мной?», слишком открыто идущий контекстом.       — Пересилит первую волну стыда и заявится, делая вид, будто ничего не случилось, — пожал плечами Иванов, прежде ещё раз оглянувшись по сторонам, чтобы удостоверится, что наш разговор никто не услышит. Он облокотился бедром о край стола и, хмыкнув, со злостью добавил: — Но я обязательно напомню. Так что лучше бы ей задержаться дома подольше.       Я подумала (придумала для собственного спокойствия), что у него могли появиться какие-нибудь новости относительно произошедшего с Наташей, поэтому понадобилось срочно нарушить негласные правила нашего взаимодействия и перешагнуть через установленные границы личного пространства, чтобы сообщить об этом. Но все мои предположения, догадки и оправдания его поступка таяли по мере того, как Максим продолжал молчать, не сдвигаясь с места.       Становилось ещё жарче под его прямым, изучающим взглядом, но глаз я не отводила, отвечая ему легко читавшимся на лице выражением растерянности от происходящего. Пальцы оттянули в сторону край воротничка блузки, каждым лёгким соприкосновением с пылающей кожей будто царапавший её, и мне стало не по себе: вдруг этот жест покажется двусмысленным?       Мне хотелось взмолиться о пощаде, ведь в кабинете всё ещё были другие ученики, а у меня категорически не выходило больше держать нейтралитет. Казалось, мою влюблённость выдавали и нездорово блестящие глаза, и участившийся пульс, и сбившееся дыхание. И это должно быть настолько заметно всем вокруг, что хватит одного взгляда в мою сторону, чтобы догадаться.       — Я побуду здесь до начала урока? — непривычно тихим и низким голосом сказал Иванов, видимо, по-своему интерпретировав мою странную реакцию на его присутствие. Я чувствовала, как медленно уплываю вслед за неторопливым течением мыслей, ставших совершенно отвлечёнными от происходящего в реальности, и встрепенулась только в тот момент, когда он отступил на шаг назад. Тогда до меня наконец дошло: это был вопрос, на который я до сих пор ничего не ответила.       — Конечно! Извини, задумалась, — смущённо пробормотала я, сдвигаясь на место Наташи и освобождая для него свой стул. Он охотно присел рядом, хотя мне всё же удалось увидеть, как прежде на его лице промелькнули изумление и недоверие к неожиданной смене моего настроения.       На самом же деле всё было вполне банально. Я бы никогда не смогла прогнать или оттолкнуть его, но хотела, чтобы ему самому захотелось уйти и держаться на прежнем безопасном расстоянии. Потому что происходившее в последние несколько дней делало отношения между нами слишком сложными, чтобы у меня получилось самой в них разобраться.       — Прямо ностальгия, — усмехнулся Иванов, вальяжно развалившись на стуле и насмешливо поглядывая в мою исчёрканную тетрадь. Он посмотрел на меня, с трудом сосредоточившую взгляд на привычной контрастной границе между белоснежным воротничком и тёмно-синим галстуком, а потом взял мою ручку и быстро исправил что-то в последнем уравнении. — Извини, но удержаться было выше моих сил, — его скромная, извиняющаяся улыбка отозвалась несколькими внеочередными ударами сердца, но всё равно не смогла скрыть проступающего сквозь внешнюю браваду напряжения.       — У тебя что-то случилось? — спросила я, и улыбка моментально исчезла с его лица, лучше любых слов подтверждая озвученную мной догадку.       — Просто не горю желанием разговаривать с кем-нибудь из команды, а здесь они вряд ли будут меня искать, — пожал плечами Максим, уставившись в одну точку прямо перед собой и сцепив пальцы в замок. Его поза настолько была похожа на ту, с которой начинался вчера наш разговор на скамейке, что у меня по телу от разрастающегося нехорошего предчувствия прошла крупная дрожь. — Несколько игроков написали на меня жалобу с просьбой снять с должности капитана за неспортивное поведение. На следующей перемене мне идти объясняться перед директором, и до этого разговора обсуждать что-то с ребятами я не хочу.       — Это из-за того, что ты ушёл в пятницу с тренировки?       — Нет, я успел повести себя неспортивно ещё до ухода, — сам того не подозревая, он подарил мне целый залп красочных фейерверков, наконец искренне и задорно улыбнувшись. Не знаю, что произошло в пятницу, но воспоминания об этом отчего-то делали его счастливым, несмотря на возможное наказание. — Вообще отличный тогда выдался денёк!       Он откинулся на спинку стула и зажмурился от удовольствия, действительно забавляясь тем, как всё внезапно обернулось, и всем своим расслабленным видом будто говоря: «Да плевать я хотел на эти проблемы». Я смотрела на него с восхищением, вскользь замечая, как подрагивают густые и на удивление совсем чёрные ресницы, забавно топорщатся вверх отросшие надо лбом волосы и появляются маленькие ямочки, при виде которых мне хотелось то ли ущипнуть, то ли немного прикусить его за щёку — уж слишком хорошеньким он становился в такие моменты. Мой поражённый влюблённостью мозг претерпевал необратимые и непоправимые изменения, но восторг вызывала не столько его внешность, сколько начинавший стремительно раскрываться передо мной характер, далёкий от выдуманной когда-то плоской и стереотипной картинки.       Я лично видела, что всё свободное от уроков время он посвящал тренировкам и относился к играм не как к простому развлечению, напористо и порой агрессивно двигался к поставленной цели вытащить нашу команду из числа постоянных аутсайдеров. А сейчас, когда надвигающая огромная волна проблем готова беспощадно похоронить под собой результаты всех его трудов, отнять настолько важные и долго вынашиваемые мечты и оставить ни с чем, он просто хладнокровно смотрел на её наступление. Мне казалось это потрясающим: как человек, привыкший яростно бороться с препятствиями, легко и естественно отпускал ситуацию, на которую уже не мог повлиять.       Его непоколебимое спокойствие и та внутренняя сила, с которой у него выходило принимать на себя удар, не оставляли сомнений: он всегда сможет отстроить новый песчаный замок вместо разрушенного.       — Но тебя ведь ещё могут оставить? Я думала, решение о капитане остаётся за Евгением Валерьевичем, а он наверняка будет на твоей стороне.       — Да ладно, главное, что из команды меня не выгонят, ведь запасного вратаря у нас всё равно нет, — отмахнулся Иванов и, достав из кармана телефон, не глядя сбросил входящий звонок. — А у Евгения Валерьевича своих проблем предостаточно, чтобы парочку ещё и за меня отхватить. Достаточно уже того, что он однажды дал мне шанс, пойдя против воли администрации после разразившегося тогда скандала. Понадеялся, что займёт меня достаточно, чтобы не нашлось времени и желания снова связаться с дурной компанией.       — Может быть, он назначил тебя потому, что ты хорошо играешь и, в отличие от большинства, действительно серьёзно и ответственно подходишь к тренировкам?       — Нет, это вряд ли, — весело рассмеялся Максим. Я уже надевала на себя снятый ещё на уроке пиджак, почувствовав, как по телу пробегает холодок (и беспечно списав его на сквозняк из открытого кем-то в коридоре окна), когда замешкалась и до боли прикусила губу, полностью осознав, что именно ему сказала.       «Держи себя в руках, Романова! Просто сделай вид, что хотела по-дружески его подбодрить и перестань краснеть, будто только что призналась ему в любви!» — требовательно орал внутренний голос, но было уже поздно. Взглядом я растерянно водила по пустой части стола, в красках представляя, как бьюсь о столешницу лбом от собственной глупости.       — Не думаю, что Евгений Валерьевич смог бы разглядеть такой потенциал за те несколько тренировок, что я изволил посетить в последние полгода перед своим назначением. Но это первые хорошие слова в мой адрес, что я от тебя услышал, — с ехидцей протянул он, лукаво поглядывая на мои невразумительные попытки сохранять невозмутимость, когда внутри всё дрожало, переворачивалось и болезненно сжималось от волнения. Его ладонь вдруг снова легла мне на лоб, добавив к прежним эмоциям ещё и толику смятения. — У тебя температура.       Я повернулась к нему, намереваясь показательно закатить глаза и заметить, что он бы мог придумать что-нибудь новенькое, но что-то меня всё же остановило. Серьёзное и сосредоточенное выражение на его лице? Поздно пришедшее озарение, что его ладонь снова показалась мне ледяной, хотя мы оба сидели в душном кабинете? Или так не вовремя вернувшийся после нашего ночного свидания озноб?       — Я не шучу, Полин. У тебя правда температура, — повторил Иванов, правильно интерпретировав мой порыв так и не высказанного праведного гнева.       — Не может быть! — впору было рассмеяться от того, насколько уверенно прозвучало это утверждение, когда на самом деле я уже ничуть не сомневалась в том, что показание градусника сейчас перевалило бы за отметку тридцать восемь.       Но это было совсем уже не важно. Ведь как-то случайно я снова оказалась сидящей прямо напротив Максима, хотя избегала этого с самого начала нашего разговора, и, только встретившись с ним глазами, уже не могла отвести взгляд, угодив в умело расставленный капкан.       Неудивительно, что я боялась не только пошевелиться, но даже вдохнуть полной грудью. Одно резкое движение, и острые зубья вопьются в тело, не оставив ни единого шанса уйти отсюда целой и невредимой.       — Давай проверю ещё раз! — охотно согласился он и улыбнулся еле заметно, лишь слегка приподняв вверх уголки губ, словно ожидал и хотел добиться от меня именно такой реакции. И ещё до того момента, как он потянулся ко мне, я догадалась, каким именно способом он собирается подтвердить свои слова. Самым достоверным, конечно же.       Мне бы попытаться отодвинуться или отвернуться от него, сохраняя хотя бы видимость собственного достоинства и желания отстоять неприкосновенность своего личного пространства.       Мне бы потратить эти несколько секунд на то, чтобы испуганно озираться по сторонам и пытаться понять, как много из моих одноклассников успеет стать свидетелями столь неоднозначной сцены. А главное, кто именно из них, ведь от этого будет напрямую зависеть скорость распространения по гимназии разных сплетен.       Мне бы вспомнить, как всего несколько дней назад я убеждала себя, что нет ничего особенного в пуританском поцелуе в лоб и что ни одна из более опытных моих сверстниц не придавала бы ему никакого значения.       Но я просто ждала. Почти закрыла глаза и покорно ждала прикосновения губ, как удара гильотины по шее, мысленно повторяя про себя: «О Боже, Боже, Боже мой!»       Забавно, ведь я всегда считала себя атеисткой.       — Макс, доброе! Можно тебя на пару минут? — пробасил над самым ухом смутно знакомый голос, ставший неожиданным избавлением от очередного ужасно неудобного и непонятного момента, которыми меня приноровился снабжать Иванов. Но радости от своего спасения я не ощущала.       Перед нами стоял тот самый паренёк с именем на букву В, благодаря которому я окончательно убедилась в том, что судьба существует. И эта милая, заботливая старушенция со вставной челюстью, слуховым аппаратом и веретеном в руках изо всех сил старается оградить меня от непоправимой ошибки и оттолкнуть подальше от губительных и таких притягательных губ.       — Витя, скажи честно, ты за мной следишь? — с неподдельной грустью спросил Максим, отвернувшись от меня и облокотившись локтями о стол.       — Эээээ… почему? — кажется, Витя искренне не понимал предъявляемых ему претензий, а потому перевёл взгляд со своего — пока ещё — капитана на меня, и выглядел при этом так жалобно, что во мне вдруг начала просыпаться доморощенная Жанна д’Арк, готовая безрассудно броситься прямо на поле ожесточённой битвы.       — Он думает, что ты учишься здесь, — тихо пояснила я Иванову, выгораживая паренька, который сначала растерялся будто ещё сильнее, а потом, несколько раз переведя взгляд с недовольного Максима на моё раскрасневшееся от температуры (и не только) лицо, неожиданно просиял и очень уж неоднозначно ухмыльнулся.       Я еле проглотила слюну, впервые почувствовав, как начинает саднить горло, и отодвинулась на самый край стула, подальше от своего гостя. Хотелось развеять все нелепые предположения и пояснить парнишке, что нас с Ивановым вообще ничегошеньки не связывает (что в свете последних событий уже не походило на правду), я всего-то немножечко в него влюблена (ложь — очень даже сильно!) и вообще мы тут просто о делах разговаривали (он опять ставил меня в тупик своей откровенностью, а я осмелилась признать, что думаю о нём лучше, чем всегда демонстрирую).       К счастью, я всё же промолчала, хотя под влиянием болезни необъяснимо усиливалось желание делать что-то, не думая о последствиях.       — Я вообще это, поговорить хотел. Тебя ребята тоже искали, чтобы сказать…       — Да знаю я, — с обречённым вздохом перебил паренька Максим, прямо на его глазах достал из кармана телефон и снова картинно сбросил ещё один звонок. Выглядел он при этом совсем как раньше: раздражающе самоуверенным, хамоватым и отвратительно высокомерным. И тогда до меня дошло, как давно не доводилось видеть его именно таким, хотеть влепить несколько отрезвляющих оплеух и назвать заносчивым засранцем. — Я же сказал, что мы всё обсудим на обеде, после принятого директором решения. Сейчас ещё не о чем говорить.       — Но на обеде соберутся все, — несмело заметил Витя, то ли не замечавший, как Иванов начинает постепенно звереть, то ли самонадеянно игнорировавший все тревожные признаки надвигающегося урагана.       — А вы мне наедине хотели в любви признаваться?       — Да не, ну это… Ладно, — покорно кивнул Витя, осознав всю бесполезность дальнейших попыток вызвать его на разговор тет-а-тет. У меня промелькнула полная абсурдного торжества мысль, что я уже знала и понимала Максима намного лучше его подопечных, ни на секунду не сомневаясь, что он не поддастся на уговоры и не решит покинуть своё убежище. Паренёк явно собирался уходить, но замешкался и с восторженной улыбкой и блестящими глазами заметил: — Выглядело это круто. Когда ты его…       — Витя! — предостерегающе снова перебил Иванов, и я увидела, как его щёки стремительно становятся ярко-алого цвета. Он явно не желал обсуждать (по крайней мере, при мне) загадочное пятничное происшествие. — На обеде. И не говори никому, что видел меня. — Витя сосредоточенно вникал, долго переваривая информацию, и до сих пор не уходил, придавая ситуации абсурдную комичность. Я уже прикусила губу, чтобы не засмеяться, когда у Максима лопнуло терпение: — До свидания, Витя!       — А, да, — наконец дошло до паренька, и, глядя на его огромную удаляющуюся спину, я всё же сдавленно хихикнула.       — Он не такой тупой, как кажется. Просто мелкий ещё, — внезапно вступился за товарища по команде Иванов, на чьём лице не осталось ни следа от прежнего раздражения и напускной серьёзности, зато снова появилась столь обожаемая мной ребяческая улыбка. Если бы мне повезло не влюбиться в него чёрт знает как давно, то сейчас это всё равно бы неизбежно случилось. — И почему ты не идёшь к медсестре?       — Я… наверное… подожду до урока, ну, чтобы предупредить Олега Юрьевича, — мне казалось, что придуманное оправдание звучало вполне убедительно, но почему-то он смотрел на меня с таким пониманием, словно давно уже догадался обо всём, считав истинные причины поступков. Конечно же, я просто не могла заставить себя встать и уйти, пока была возможность побыть рядом с ним хоть несколько минут.       Может быть, он и правда знает обо всём и специально играет со мной, жестоко компенсируя своему эго все неприятные моменты наших стычек, забитый гол и разбитый нос? Вот только к чему тогда откровенность, если и в пятницу, перед его злобно-колючим взглядом и укоризненным молчанием, я была уже не в состоянии сдерживать свои эмоции по отношению к нему?       — Уже заметно, что у тебя жар, — заботливо заметил Иванов и быстро мазнул костяшками пальцев по моей щеке, после этого вспыхнувшей сильнее, до болезненного распирающего ощущения от приливающей к коже крови. Ещё одно подобное прикосновение, и я полыхну огнём, как спичка, вопреки всем научным доводам о том, что люди не могут самовоспламеняться.       Меня на части разрывало от желания прикрыться, исчезнуть, хотя бы отодвинуться от него подальше, ведь даже оглядываться по сторонам не было нужно, чтобы почувствовать заинтересованные взгляды в нашу сторону от моих одноклассников, постепенно прибывающих перед скорым началом урока. Я бы и сама не сдержалась от любопытства: в конце концов, в прошлый раз, когда мы оба были в этом кабинете, я при всех обозвала его долбанутым козлом.       Но с другой стороны, мне было настолько приятно от сущих мелочей вроде тёплого тона или этих странных жестов, ощущавшихся по-особенному нежными, что хотелось плюнуть на присутствие вокруг других людей и прильнуть ещё ближе к нему, надеясь ухватить ещё капельку случайной ласки. Ни высокая температура, ни проходящий по телу озноб не могли остановить беспрестанно порхающих в животе бабочек.       И пусть там сплошь облезлые и бесцветные капустницы да какие-то мотыльки. Зато все свои, родные.       — Это из-за температуры у тебя здесь столько ошибок, да? — сочувственно поинтересовался Максим, указывая взглядом на мою тетрадь.       Честное слово, когда-нибудь я точно убью эту сволочь. Ну как можно быть… таким? Как можно спокойно чёркать что-то в уравнениях, решение которых далось мне таким трудом, схватив мою же ручку и задорно улыбаясь, пока я молча наблюдаю за этим безобразием, ошарашенная его внезапным сарказмом? Как можно отодвигаться и закрываться от моих несмелых попыток вырвать из его рук тетрадь и начинать смеяться в голос? Как можно легонько ущипнуть меня за бок, чтобы ловко нейтрализовать назревающий бой?       А самое главное: как можно вести себя так, словно мы всегда были друзьями, а не тряслись от раздражения и презрения рядом друг с другом?       — Это вообще-то моя собственность! — напомнила я, смиренно ожидая, пока он с нескрываемой радостью дописывал решение маленькими, округлыми и очень аккуратными цифрами, на фоне моих кривых закорючек смотревшимися почти каллиграфией. Педантичный и занудный говнюк.       — Напиши на меня жалобу директору. Раз уж мне всё равно к нему идти, — хмыкнул Иванов, насмешливо поглядывая на моё растерянно-обиженное выражение лица с пунцовыми щеками и растрепавшимися волосами. — А вообще, я могу просто объяснить тебе, как правильно. Хотя бы попытаться объяснить. Боюсь, тут совсем тяжёлый случай…       — Жаль, я ничего не смогу сделать с твоей плохой памятью.       — Злая ты. Уйду я от тебя, — с видом оскорблённой добродетели заявил он, картинно скрестив руки на груди и отодвинувшись подальше от стола.       И именно в этот момент прозвенел звонок. Громче и настойчивей обычного, этот резкий звук беспощадно вторгался в наше пространство, ломая наспех выстроенные вокруг картонные стены, помогавшие отгородиться от окружающего мира и хотя бы ненадолго забыть, кто мы и где находимся. И вот, иллюзия развеялась, а что делать дальше — никто из нас не знал.       Мы смотрели друг на друга с растерянностью и ощущением какой-то необъяснимой беспомощности, потому что он явно надеялся услышать от меня что-либо, и того же ждала от него я, окончательно запутавшись в происходящем между нами. И когда Иванов встал и (уж слишком подозрительно неторопливо) обходил стол, мои нервы не выдержали этого немого напряжения.       — Максим, — тихонько позвала я, почти уверенная в том, что он не расслышит своего имени сквозь стоящий в кабинете гул. Но он услышал, остановился, обернулся и вперился в меня таким взглядом, будто от следующих моих слов могла бы зависеть судьба всего человечества. Жаль, я не могла зажмуриться от страха, как маленький ребёнок, прежде чем выдохнуть из себя очень честное и искреннее: — Удачи тебе. ***       Пока я отходила от разговора с Ивановым, урок уже начался, и подходить к учителю с просьбой выйти показалось очень неудобным. Впрочем, минут через десять моих мучений Олег Юрьевич сам заметил неладное и отправил меня, трясущуюся от лихорадки и еле держащуюся на ногах, в медицинский кабинет. Медсестра сначала очень эффектно ахала над моими тридцать девять и два, но уже спустя полчаса я брела домой, щедро напичканная всеми нашедшимися в школьной аптечке жаропонижающими.       Дома я спала, еле находя в себе силы изредка доползать до кухни за очередной дозой шоколада. Как я и попросила в воскресенье, мама купила домой конфеты — обычную «Алёнку», словно это могло как-то сбить с меня уверенность, что те золотистые шарики (один из которых как раз попался мне в кармане куртки по пути из гимназии) были делом её рук.       Помню, что спустя какие-то несколько часов мне пришли сообщения от Максима, и, читая их сквозь лихорадочный бред, я чувствовала себя мягким и пушистым облачком, таящим под ласкающе-тёплыми лучами солнца, как сливочный пломбир.       Он спрашивал, как я себя чувствую, щедро присыпая приторную сладость неожиданной заботы острым перцем своих дурных шуточек. Впрочем, я воспринимала его сарказм с приятным облегчением (тут-то мне было известно, как реагировать, в отличие от пугающих меня попыток быть милым) и охотно отвечала ему тем же, упражняясь в остроумии ровно настолько, насколько это позволяло моё болезненное и сонливое состояние.       С должности капитана его всё же не сняли, но с очень категорично подчёркнутым «пока что». В пятницу должна была состояться последняя игра в этом году, от результата которой зависело, пройдёт ли наша команда в одну восьмую или вылетит из турнира, поэтому Евгений Валерьевич очень жёстко и бескомпромиссно заявил, что не допустит никаких перестановок и стрессов для команды в оставшиеся несколько дней, а разбираться с создавшейся между игроками ситуацией будут после более важных проблем.       Даже по тому, как Иванов излагал всё это мне в переписке, сложно было не догадаться: он расстроен. И, скорее всего, вовсе не перспективой потерять своё место, а тем, что чувствовал себя в невосполнимом долгу перед физруком, очень хитро пытавшимся помочь ему. За весь прошлый год пристального наблюдения за происходящим в футбольной команде я ни разу не замечала, чтобы Евгений Валерьевич открыто демонстрировал кому-то из игроков особенное предпочтение, но из-за его поведения в вечер Хэллоуина становилось более чем очевидно его тёплое, менторски-дружеское отношение к Максиму. Их общение чем-то отдалённо напоминало братское, да и разница в возрасте составляла, наверное, всего лишь лет семь или восемь, не столь существенных для людей с общими интересами.       Наверное от внезапного обнаружения у Евгения Валерьевича «любимчика», да к тому же такого неоднозначного в поведении, поступках и репутации, во мне должна была бы тут же проснуться великая моралистка, пронзительно вопившая, что это отвратительно, нечестно и вообще недостойно того образа учителя, который сложился в глазах большинства учеников гимназии. Но выходило всё наоборот. Я ведь тоже оказалась очень предвзята, когда речь шла об Иванове.       Как бы упрямо я ни отгоняла от себя предположения о том, в чём же заключалось его «неспортивное поведение», разные догадки всё равно упрямо лезли в голову. И касались они в первую очередь личности того загадочного «его», о ком вскользь успел упомянуть Витя, и кто, судя по всему, стал инициатором написанной директору жалобы. Претендентов было немного, и главный из них слишком хорошо мне знаком, так как больше года ходил под кодовым именем Мистер Идеал и до недавнего времени единолично главенствовал над моим сердцем.       Ещё в прошлом году я сама становилась свидетельницей нескольких очень напряжённых моментов между Димой и капитаном его команды, именно тогда и превратившимся из безликого и неинтересного мне парня в того самого Максима Иванова, неадекватного и зазнавшегося мажора, безосновательно притеснявшего бедняжку Романова. Сейчас от тех мыслей становилось немного смешно и очень сильно стыдно, а ещё так жаль, что в прошлом я не могла нормально воспринимать реальность, поэтому не имела ни малейшего понятия об истинных причинах их постоянно назревающих конфликтов.       А с другой стороны, могла ли я нормально воспринимать реальность сейчас? Может быть, спустя год я тоже буду хвататься за голову, вспоминая, какой слепой и глухой была, превознося совсем не заслуживающего подобное отношение человека?       Немного успокаивало лишь то, что, в отличие от Димы, Максима я не находила хоть сколько-либо идеальным. Да, пусть он умел веселиться сам и смешить меня своими глупыми или ехидными подколками, но чаще всего был тем ещё вредным букой, вспыльчивым, и к тому же, человеком с очень тяжёлым грузом прошлого на плечах. Идеальный набор качеств, от которых я всегда предпочитала держаться как можно дальше. Но он всё равно мне нравился до дрожи в коленях, и ничего не выходило с собой поделать.       Поздно вечером позвонила Марго. Если утром мне казалось, что её голос подошёл бы человеку на грани смерти, то в телефонной трубке уже определённо звучал шёпот с того света. Все мои попытки выяснить, всё ли в порядке, Рита мастерски обходила, свернув наш разговор в кратчайший пересказ последних новостей и пожелание для меня здоровья.       Мать Наташи как ни в чём не бывало уверяла, что у той ОРВИ и придётся просидеть дома ещё недельку-другую, пока не спадёт высокая температура и не вернётся голос, из-за чего сама Ната и не может отвечать на наши звонки и смс. Анохина явно отнеслась к подобному ответу с той же тревогой и безысходностью, что и я, но мы больше не могли ничего сделать, даже задействовав все возможные источники информации.       По крайней мере, как нам тогда казалось.       Весь вторник я тоже провалялась в кровати, помимо шоколада в убойных дозах поглощая всё, что хоть как-то могло помочь поскорее выздороветь, начиная от таблеток и сиропов и заканчивая всеми известными народными средствами. Мама, у которой так кстати (или некстати — я сама не могла определиться) именно в этот день был долгожданный выходной, очень подозрительно поглядывала на меня, с тихим ворчанием себе под нос размешивая новую порцию молока с мёдом и вываливая на тарелку остатки малинового варенья.       Возможно, она бы сорвалась и провела допрос с пристрастием (тем более, когда моего главного адвоката-отца не было дома), с каких это пор я так рвусь на уроки, но помогло простое стечение обстоятельств: на субботу у мамы была назначена очень серьёзная операция, и она просто не имела права заболеть и подвести человека, который более полугода ждал своей очереди, рискуя просто не дожить до положенной даты. Поэтому наши контакты оказались сведены к абсолютному из возможных минимумов, а я — изолирована в собственной комнате, от чего не испытывала ни тени грусти.       Неожиданностью стал только раздавшийся вечером звонок, и когда я увидела на экране до неприличия длинное и странное имя абонента, не смогла поверить своим глазам. Да и стоило уже оставить эти нелепые замашки и переименовать его хотя бы по имени или фамилии, но именно этот шаг почему-то казался мне последним рубежом к признанию полной капитуляции перед собственными чувствами, а мне до сих пор хотелось иметь хоть один шанс противиться этому.       — Да? — испуганно спросила я, принимая вызов. Первое, что привлекло внимание, — это сильный шум на фоне: ассорти из мужских голосов, смеха и мата, а ещё скрип и хлопки железных шкафчиков, очень уж напоминавших те самые, что стояли в раздевалке у физкультурного зала. Около восьми вечера как раз обычно заканчиваются тренировки у футбольной команды, и мне хотелось списать его внезапный звонок на обычную шалость телефона, наугад вызвавшего случайного абонента из списка контактов.       — Я не вовремя? — наконец подал голос Максим, приведя меня в состояние сильного смятения. Слышать его было бы неописуемо приятно, если бы не странный тон, который я никак не могла распознать. Волнение? Страх? Злость?       — Нет, я… Я слушаю тебя.       — Подожди минуту, — бросил он и, судя по раздавшемуся хлопку двери, Иванов вышел из раздевалки, тяжело и часто дыша. Воображение почему-то начало подкидывать не самые приличные картинки, идеально подходящие под доносящиеся издалека звуки, поэтому я вздрогнула и покрылась испариной, услышав его громкий вздох. — Полин, я подумал, что вам следует узнать, если вы пытались связаться с Колесовой… Короче, я не знаю, в курсе ли вы с Ритой, но Наташа живёт у Яна.