Три килограмма конфет

      — Испугалась? — с понимающей улыбкой спросил Максим, в пару размашистых шагов преодолел разделяющее нас расстояние и спрятал меня в свои крепких объятиях. — Можешь не храбриться, потому что даже мне здесь иногда становится не по себе.       Я не могла вспомнить, планировала ли храбриться, когда шла к нему. С трудом припоминала, почему вообще здесь стою и как собиралась объяснять своё появление.       Способность соображать покинула меня в тот же самый момент, как я оказалась настолько волнительно близко к его голому торсу, уткнулась носом в горячую мускулистую грудь и сделала первый же глубокий глоток воздуха, заново опьянев от пряного коричного запаха глинтвейна, до сих пор витавшего вокруг него. И то, что по стечению обстоятельств на мне тоже оказалось ничтожно мало одежды, выглядело очень естественно и даже правильно.       Именно так, как должно быть.       — Я слышала какие-то странные звуки на чердаке, — наконец выдала я единственную из мыслей, не крутившуюся вокруг недавно устроенного им потрясающего зрелища. Щёки предательски наливалась краской, которую пока что удачно получалось прятать в его же объятиях.       — Не хотел бы пугать тебя ещё сильнее, но мне кажется, что там могут жить крысы.       — Лучше уж крысы, чем привидения.       — То есть крыс ты не боишься? — удивлённо уточнил Иванов, не переставая играться с моими волосами, слегка мокрыми на кончиках после душа. Он накручивал их на палец и отпускал, слегка подбрасывал, отчего футболка на спине постепенно пропитывалась падающими брызгами и холодила кожу, начавшую покрываться мурашками.       — Нет, не боюсь, — я качнула головой и поёжилась от холода, тут же плотнее прижалась к нему, чтобы согреться, и поспешила скомкано пробормотать: — Но возвращаться наверх мне всё равно не хочется.       — Желание гостьи — закон, — смешливо хмыкнул он, обхватил меня за талию и, немного приподняв над полом, потащил с собой.       После предложенной мне гостевой комната Максима выглядела небольшой и достаточно скромной. Прямо напротив двери располагался рабочий стол, щедро заваленный канцелярией, тетрадями и стопками книг, окружавших ноутбук. В принципе, это был единственный островок хаоса, ярким пятном выделявшийся на фоне идеального порядка и аскетичной обстановки, напрочь лишённой мелочей и безделушек, обычно обеспечивающих хоть какое-то подобие уюта.       При ближайшем рассмотрении можно было разглядеть, что стены выкрашены светло-серой краской прямо поверх обоев с рисунком, кое-где еле проступающим тонким рельефом. Белая мебель, белоснежные шторы и постельное бельё, светло-молочный пушистый ковёр у кровати — всё это создавало ощущение чистоты, но чистота эта казалась безжизненной и холодной.       Меня он опустил на кровать. Не опустил даже, а просто повалил, после чего уже слегка задравшаяся вверх футболка окончательно собралась комком на талии, и как бы я ни пыталась судорожно одёрнуть её, краснея пуще прежнего, чёрное кружево трусиков всё равно игриво выглядывало из-под белоснежного хлопка.       Воздух постепенно сгущался, пропитывался моим смущением и напряжённым оцепенением, в которое впал Иванов, упрямо не отводящий от меня глаз. Даже прикосновения не смогли бы опалить мою кожу огнём так, как это делал один лишь его взгляд: тяжёлый и пристальный, затянутый мутной дымкой разгорающегося пожара, он словно облизывал каждый миллиметр моего тела. Меня бросало то в жар, то в холод; на лбу выступила испарина, а пальцы заледенели и не слушались, не могли подцепить край пододеяльника, чтобы укрыться под ним и не провоцировать ни одного из нас.       Его — своим внезапно устроенным неумелым стриптизом, а себя — попыткой разглядеть все оттенки эмоций, проявляющихся у него на лице и выглядевших слишком соблазнительно. Настолько, что хотелось сделать ещё какую-нибудь опасную глупость с непоправимыми последствиями, лишь бы нащупать предел его терпения.       — У тебя здесь столько места, что можно играть в футбол, — попытка разрядить обстановку провалилась, и на место прежнего сладковато-пряного молчания, вызывавшего трепетную дрожь, пришло чувство обоюдной неловкости, от противной кислинки которого хотелось поморщиться.       — Раньше мы делили эту комнату с Артёмом. Маме казалось, что раз мы так много общаемся, то поселить нас вместе будет отличной идеей. А год назад мы сильно поссорились, после чего я попросил его съехать, — его голос потерял привычные краски, вмиг стал глухим и тихим, словно доносился из-за стены. Максим присел рядом со мной, сделал глубокий вдох и прикрыл глаза, больше ничего не говоря.       Я растерянно смотрела на то, как он ссутулился на краю собственной кровати. На сильно выступающий на шее кадык, быстро дёргавшийся каждый раз, когда он нервно сглатывал слюну; длинные пальцы, беспомощно комкавшие белоснежную ткань пододеяльника, в моём воображении настолько похожую на ткань надетой на мне футболки. Любовалась тем, как от напряжения мышцы на его руках стали проступать более отчётливо, плавно изгибались под кожей.       Дыхание сбилось в тот же миг, как подушечки моих пальцев нерешительно коснулись его плеча. Медленно провели вниз, остановились на середине предплечья и накрыли две маленькие родинки-близняшки, единственные выделявшиеся на безупречно ровной, светлой коже. И мне хотелось не просто трогать их, неумело поглаживать восхитительно твёрдые руки, ласкать взглядом тело, своей красотой вызывающее искренний восторг. Хотелось целовать его долго и много, а ещё знать, что всё это — только моё и ничьё больше.       Мы встретились взглядами, и я вздрогнула от неожиданности, испуганно обхватила его руку ладонью и, быстро облизав пересохшие губы, уже приоткрыла рот, собираясь сказать ему что-нибудь. Но не смогла.       Просто не нашла слов, которые смогли бы передать хоть малую часть той нежности, что я испытывала по отношению к нему.       Наверное, это было неправильно, опрометчиво, наивно: так поддаваться собственным эмоциям по отношению к человеку, о котором я знала просто непозволительно мало. То, что он откровенно рассказывал мне о себе, о своём прошлом, должно было отпугнуть и оттолкнуть меня, а вместо этого, напротив, необъяснимо влекло к нему ещё сильнее. Как смертельно опасное пламя манит к себе мотылька, готового смело лететь навстречу губительной красоте.       И пока я тонула в розовой и мягкой сахарной вате собственных романтичных грёз, Иванов поднялся и резко дёрнул за край пододеяльника, с лёгкостью выдернув его из-под моего расслабленного, мысленно обмякшего в страстных мужских объятиях тела.       — Ай! Ты чего? — обиженно протянула я, собираясь добавить ещё несколько не самых дружелюбных фраз, полностью выразивших бы возмущение его поступком. Но осеклась, когда он наклонился ко мне, двумя пальцами осторожно, почти невесомо погладил коленку и быстро поцеловал её.       Выпрямился как ни в чём не бывало и изобразил неубедительно весёлую улыбку, словно и не было между нами ничего. Ни взаимного притяжения, сопротивляться которому становилось невыносимо с каждым новым вдохом, ни этой одновременно невинной и чувственной ласки, выбившей из меня все остатки разума и осторожности.       Оставался только один нюанс, подтверждающий реальность всего недавно произошедшего. Его оказалось не сложно заметить под тонкими домашними штанами, которые были надеты на Максиме.       — Готовлюсь ко сну, — хмыкнул он и ловко закрутил меня в одеяло, не встретив должного сопротивления и принципиально не обращая внимания на мои попытки сказать что-либо сквозь смех.       — И я должна спать вот так? — скептически уточнила я, безрезультатно пытаясь пошевелить руками и ногами, внезапно оказавшимися стянутыми очень плотно и надёжно. А промелькнувшая в голове ехидная мысль о том, что у него, кажется, уже есть опыт в связывании девушек, неприятно кольнула под рёбрами вновь просыпающейся ревностью.       — Завтра из тебя выветрится весь глинтвейн, и ты мне ещё спасибо скажешь, — его самоуверенности можно было только позавидовать. Иванов окинул меня оценивающим взглядом, картинно отряхнул ладони и улыбнулся, явно довольный собственной работой.       — Я не пьяна!       — Конечно же нет.       — Я правда больше не пьяна!       — Даже не сомневаюсь, — издевательски протянул он и щёлкнул по выключателю, погрузив комнату в темноту. Пока я моргала, силясь разглядеть хоть что-нибудь в кромешной тьме, он успел пробраться обратно к кровати и лёг рядом со мной, принеся с собой волнующую смесь запахов, особенно ярко ощущавшихся в тот момент, когда я оказалась фактически лишена зрения и осязания. Тонкий флёр его одеколона, цитрусовой кислинкой наслаивающийся на терпкое винное послевкусие глинтвейна, и ментоловый холодок шампуня на влажных волосах, к которым особенно хотелось прикоснуться.       — Ты снова надо мной издеваешься, Максим.       — Нет. На этот раз я о тебе забочусь, — очень серьёзным тоном прошептал он и придвинулся вплотную ко мне, рукой обхватил объёмный свёрток одеяла примерно на уровне моей талии и, несколько раз чмокнув меня в макушку, с поразительной нежностью добавил: — А теперь давай спать, вредина моя. ***       За ночь одеяло успело развернуться и сбиться в один огромный комок у меня под коленями, поэтому проснулась я уже подмятой под вальяжно раскинувшимся на кровати Максимом. Рукой он обнимал меня за плечи, прижимая вплотную к себе, а ногу по-хозяйски закинул мне на бедро, лишив любой возможности не то что ускользнуть из постели, а даже пошевелиться, при этом не разбудив его.       Поэтому, максимально расслабив чуть затёкшие от не самой удобной позы конечности, я продолжала покорно лежать с ним (или правильнее было бы сказать под ним?) и слушала умиротворённое сопение, размеренным дыханием щекотавшее затылок. Из-за вынужденного заточения в его объятиях я не могла обернуться и посмотреть на него, поэтому фантазия сама охотно дорисовывала растрепавшиеся волосы, ангельски-невинное выражение лица с подрагивающими во сне длиннющими чёрными ресницами и чуть приоткрытыми, красиво очерченными пухлыми губами.       Вопреки предостережению Иванова, воспоминания о вчерашнем вечере совсем не вызывали у меня стыда или смущения. Было немного волнительно думать о том, что происходило между нами, а ещё более волнительно — о том, что могло бы произойти, прояви он меньше сдержанности, а я — больше настойчивости. И это не пугало меня, не вызывало должного отвращения или желания как-то оттянуть столь важный и значимый для каждой девушки момент.       Для меня оказалось настолько непривычным, странным, будоражащим делать именно то, чего хочется в данную секунду, не откладывать желания на потом, не пускаться в долгие размышления о правильности собственных поступков и о том, как они могут повлиять на его мнение обо мне. И теперь отчаянно хотелось зайти ещё дальше, вкусить сладкую и пьянящую свободу от условностей и правил, в соответствии с которыми жила всю свою жизнь.       Погружённая в свои мысли, я не сразу отреагировала на небольшое шевеление у себя за спиной. А когда почувствовала, как Максим медленно и очень осторожно пытается отстраниться, явно опасаясь ненароком разбудить меня, не смогла сдержаться и тихо рассмеялась.       Кто бы мог подумать, что после нашей кровопролитной войны и долгого ожесточённого противостояния друг с другом мы будем вести себя настолько по-дурацки мило?       — Ты чего не спишь? — дёрнувшись от неожиданности, удивлённо спросил он. — Ещё ведь даже не рассвело.       — А ты чего не спишь? — я ловко перевела вопрос на него, не желая признаваться, что проснулась на самом деле из-за холода. В комнате было зябко, одеяло сползло, а одного лишь тепла его тела оказалось недостаточно, чтобы согреться.       — Я всегда рано встаю. Привычка, — пожал плечами Иванов и несколько раз легонько поцеловал меня в шею, потёрся носом о плечо и неожиданно прикусил его через футболку. — А ещё я всегда просыпаюсь очень голодным.       — Поэтому ты решил позавтракать мной? — у меня получилось застать его врасплох и откатиться на край кровати, спасаясь от следующих укусов, но ощущение одержанной победы оказалось поспешным и мимолётным. Он прищурил глаза, хитро и угрожающе улыбнулся и, плотоядно облизнувшись, с тихим рыком запрыгнул прямо на меня.       Самый настоящий лоснящийся, самодовольный и очаровательный в своей наглости кот. Домашний, игривый: даже захватив желанную добычу в капкан, не бросается разделаться с ней, а только поддевает дразня, почти ласково. И весь такой мягкий, тёплый, со своими прелестными пушистыми волосами, смешно топорщащимися в стороны.       — Нет, тебя я оставлю на праздничный ужин, — шепнул он мне на ухо, сначала вдоволь насладившись моей беспомощностью и слабыми попытками освободиться, сдерживая при этом смех. А потом его губы издевательски-медленно провели вдоль по шее и оставили несколько нежных, чувственных поцелуев в ложбинке между ключицами. Но стоило мне только потянуться к нему навстречу, как Максим резко отпрянул и смущённо отвёл от меня взгляд. — Я просто… в общем, пойду что-нибудь соображу на завтрак, а ты можешь ещё немного поспать.       — Ну уж нет! Я только переоденусь и тоже приду. Я доверяю тебе недостаточно, чтобы позволить готовить нам еду.       — Но достаточно, чтобы спать со мной в одной кровати? — свой ехидный вопрос он сопроводил наигранно-милой улыбкой, и я тут же схватила лежащую под рукой подушку и кинула прямо ему в лицо. С лёгкостью поймав её на лету и ловким броском вернув на прежнее место, он рассмеялся: — Теперь я буду бояться, что ты меня отравишь.       — И правильно, — огрызнулась я и поспешила отвернуться от него, чтобы скрыть румянец, начинавший алыми кляксами расползаться по щекам. Видимо, мне давно пора свыкнуться с тем, что независимо от наших отношений он всегда останется самовлюблённым заносчивым засранцем, которого так и хочется прикусить за кончик этого острого, дерзкого язычка.       — Не дуйся, — мурлыкнул Иванов и примирительно чмокнул меня в щёку. — Подожду тебя внизу. Заодно припрячу все колюще-режущие предметы, а то больно уж воинственный у тебя вид.       У меня никак не получалось прогнать с лица эту по-идиотски широкую радостную улыбку. Честно, я и сама не знала, зачем так настойчиво пыталась от неё избавиться, а заодно и откреститься от того, сколько счастья испытывала, просто находясь рядом с Максимом. Словно боялась показать, насколько он мне дорог, боялась продемонстрировать свои истинные чувства к нему.       А какие они, истинные чувства? Вряд ли можно было всерьёз говорить о любви, когда мы встречались всего неделю, а до этого и вовсе общались лишь взаимными подколками. И о привязанности речи тоже не шло, разве что о ненормальной, слегка болезненной мании быть ближе к своему мучителю и пытаться изо дня в день в наших ссорах показать себя с лучшей стороны и доказать, что я тоже самоуверенная и остроумная.       Боже, да из меня бы вышла образцовая жертва стокгольмского синдрома!       Получается, двигала мной обычная влюблённость. Вот только я никогда и подумать не могла, что от «обычной» влюблённости могут так подгибаться ноги, на разрыв стучать сердце, а всё естество затапливать неконтролируемой, разрастающейся и всепоглощающей нежностью, тёплой дрожью отдающейся на кончиках пальцев.       Максим своё обещание выполнил и покорно ждал моего появления внизу, развалившись на одном из стульев у кухонного островка и лениво копошась в телефоне. Футболку он так и не надел, чем позволил мне украдкой облизываться на его великолепную физическую форму, но при этом очень достоверно делал вид, будто этого не замечает. Хотя не заметить, как бы я ни старалась проявлять сдержанность и положенную приличной девушке скромность, было просто невозможно.       — А чем ты вообще питаешься? — скептически поинтересовалась я, распахнув дверцу холодильника и оглядывая пустующие полки. В таком шикарном доме я ожидала увидеть как минимум выстроенные рядами банки с икрой, кроличьи тушки и экзотические фрукты, а не одиноко болтающуюся в дверце бутылку кефира, вскрытую пачку творога и несколько яблок с уже изрядно сморщившейся кожурой.       — Ну, на завтрак я чаще всего ем хлопья…       — С кефиром? — на всякий случай уточнила я, ещё раз проверив все полки и убедившись, что молока на них не было.       — Нет. Прямо так, сухие. Мне так нравится, — на его светлых щеках начал проступать бледно-розовый румянец, а рука тут же взметнулась к затылку, снова взъерошивая влажные волосы, которые он успел наспех пригладить, пока я переодевалась. — А ещё есть печенье. Иногда готовлю яичницу…       — И ты всегда так ешь?       — Днём я ем в гимназии, а вечером заезжаю куда-нибудь в кафе. Или пользуюсь доставкой продуктов и еды на дом, — он помахал в воздухе своим телефоном и, выпятив вперёд грудь, с гордостью добавил: — И я умею жарить картошку!       Смешок вырвался из меня быстрее, чем я успела приложить ко рту ладонь, чтобы хоть как-то смягчить его. Правда, смешно мне совсем не было: это стало обычным жестом отчаяния и растерянности перед реакцией на подробности внешне беззаботной жизни Максима, о которых я и представить себе раньше не могла. Но больше всего меня ставило в тупик то, что сам он, кажется, считал это всё вполне нормальным и сейчас смотрел на меня с искренним непониманием, умилительно надув от обиды и без того пухлые губы.       — А к вам не приходит какая-нибудь… гувернантка? Домработница? — в моём голосе звучали отголоски надежды, которую он явно воспринял неправильно и надулся ещё сильнее.       — Давно уже нет. Раз в неделю только приходят убираться. Зачем посторонние люди в доме, тем более когда я большую часть года живу здесь один? — он поднялся и пошёл к кофеварке, по пути тихо пробурчав: — Между прочим, картошка и правда вкусная получается.       Захлопнув дверцу холодильника, я подошла к нему со спины, обняла за талию и прижалась щекой к плечу, в расслабленном состоянии оказавшемуся неожиданно и приятно мягким. Мне никогда раньше не приходилось заботиться о ком-то, кроме себя, да и с собой не всегда удавалось нормально справиться. Но сейчас я просто обязана была сделать хоть что-нибудь, даже если для этого придётся наконец взять ответственность за собственный выбор и отвечать за свои поступки.       — Я, конечно, так себе повар, но как насчёт сырников на завтрак? — он повернул голову и поймал мой смущённый взгляд, коротко кивнул в ответ и чмокнул меня в кончик носа. — Но на ужин я тогда потребую с тебя ту самую картошку, так и знай.       Иванов улыбнулся и уже потянул ко мне свои крепкие сильные руки, но на этот раз я сама сбежала от него, реально оценивая свои шансы приступить к готовке, пока в непосредственной близости будет кое-что повкуснее обещанных сырников.       Готовить мне приходилось нечасто, а по выходным завтраки я и вовсе предпочитала благополучно обменивать на несколько лишних часов сна. Поэтому от страха сделать что-нибудь не так и опозориться перед ним у меня слегка тряслись руки, по инерции выполнявшие все необходимые движения: разбить, насыпать, взбить, перемешать… Расслабиться получилось только в тот момент, когда, подцепив лопаткой первый кривовато слепленный творожный кружочек и перевернув его, я увидела вполне симпатичную золотистую корочку.       — Ты действительно не боишься крыс? — внезапно спросил Максим, очень внимательно и будто завороженно наблюдавший за мной всё время, пока я сосредоточенно готовила.       — Не боюсь.       — Меня боялась, а крыс — нет? Интересно получается, — протянул он, ухмыляясь и принципиально игнорируя мой укоризненный взгляд. Я как раз поставила на стол тарелки с только что приготовленными сырниками, но не успела даже занять своё место за столом, как крайне довольный Иванов уже успел прикончить четверть своей порции. — Офень кусно.       Получилось и правда неплохо, но у меня совсем не было аппетита, и пока он быстро опустошал свою тарелку, я только пила кофе и лениво ковырялась вилкой в собственном творении.       — У нас дома жили крысы. Мы с братом очень хотели домашнее животное, кошку или маленькую собачку. Но родители всегда были категорически против, упирали на то, что за ними нужен нормальный уход, а мы не сможем сами его обеспечить. И тогда Костя сторговался с ними, что если он год будет ухаживать за крысой без нареканий, то они купят нам нормальное животное. Но через год он получил в подарок только вторую крысу. Родители всегда считали, что лучше знают, что именно нам нужно.       — Доедай и собирайся. Я придумал, куда тебя отвезти, — бойко скомандовал Максим, наверняка заметивший, как я сникла, когда речь снова зашла о брате. Мне и самой становилось не по себе от того, что именно с ним всегда хотелось поделиться чем-то очень личным и важным, но каждый подобный порыв грозил закончиться очередными слезами.       — Вернёшь меня обратно домой? — на этот раз уже мне пришлось делать вид, будто его укоризненный взгляд направлен вовсе не на меня.       — Поедем в контактный зоопарк. Одного голодного зайчика ты уже накормила, — его длинные ресницы запорхали часто-часто, обрамляя кристально-голубые глаза с ангельски-непорочным взглядом, — пришло время накормить остальных. ***       И в моих мыслях не переставая крутилось только одно озарение, откровение, признание и смирение.       Я его люблю.       Люблю с дурацкими, постоянно выводящими меня на эмоции шуточками, часто неуместными и портящими моменты нежности или взаимопонимания, возникающего между нами тонкой и невесомой материей.       Люблю со всеми возможными несовершенствами и сомнительными достоинствами. С его непростым прошлым, странной семьёй и раздражающей привычкой включать опцию избалованного мажора, без раздумий сорящего деньгами, стоит нам вместе выйти куда-нибудь в общественное место.       Люблю его занудство и ворчливое бурчание себе под нос, даже когда оно связано с тем, что я наотрез отказываюсь надевать шапку «в такой-то холод!», или с нашим попаданием в единственную на всю новогоднюю Москву пробку.       Люблю, когда он сначала пытается скормить край моего любимого свитера настырно следующей за нами козе и смеётся, как ненормальный, а потом делает жалостливое лицо, севшим и полным неподдельных страданий голосом сообщает, что его за палец ущипнул гусь и просит «подуть на ваву».       Люблю, когда внезапно прижимает к себе и обнимает очень крепко, зарывается пальцами и носом в мои волосы, шумно втягивает в себя воздух и выдыхает так резко, протяжно, словно стонет. И целует так много и нежно: в висок и лоб, в щёку и ложбинку на шее, сразу за мочкой, даже в уголки губ, поддразнивая и ласкаясь.       Люблю, когда по нелепой и неправдоподобной причине пропадает на пару минут, строго наказывая мне никуда не сдвигаться в переполненном людьми торговом центре, а возвращается довольный, с широкой улыбкой и очаровательными ямочками на щеках, и со словами «я нашёл твоё тотемное животное» вручает мне маленького плюшевого ёжика.       Люблю, хоть это и рано, и глупо, и «какая вообще любовь в этом возрасте?», и «просто гормоны у подростков шалят», и «розовые очки ещё с глаз не слетели».       Просто люблю, люблю, люблю и никак иначе.       — Ты уверена, что нам всё это нужно? — уже не в первый раз за какие-то пару минут спрашивал Иванов, с хмурым выражением лица наблюдая за тем, как я опустошала холодильник в своей квартире, сваливая продукты в пакеты, которые мы должны были забрать с собой. — Вообще-то, новогодний ужин я заказал заранее в доставке из очень хорошего кафе.       — Отлично. А это останется на потом.       — Я могу сам купить продукты.       — Но мы же не будем заниматься этим прямо сейчас, верно? Уже пять вечера. Пора нарезать колбаску на праздничный стол и охлаждать шампанское, а не в магазин идти, — отмахнулась я от него, с лукавой улыбкой забросив в один из пакетов ещё и маленькую коробку шоколадных конфет. — И потом, я ведь тебе уже говорила, что в противном случае мне просто придётся всё это выбросить перед возвращением родителей домой. Иначе как я объясню, что за все дни так ничего и не съела?       — Да, да, я помню, — недовольно буркнул он, картинно закатив глаза и состроив недовольную мину. Но ни это, ни его прежние настойчивые попытки отказаться от моей затеи не были восприняты мной всерьёз и не сбили прежнего приподнято-воодушевлённого настроя.       — Если продолжать завтракать сухими хлопьями и кофе, то очень скоро заработаешь себе гастрит. А из этих продуктов можно быстро и легко сообразить несколько довольно вкусных вариантов…       — Конечно, мамочка, — ехидное замечание Максима всё же заставило меня остановиться и призадуматься, что именно я пыталась сделать. Например, идеально отточенными фразами и поступками повторить поведение собственной матери, считавшей своим долгом не только контролировать каждого члена нашей семьи, но и безапелляционно указывать, как мы должны жить, чего хотеть и к чему стремиться.       А я не хотела быть, как она. Но выходило так, что меня бросало из крайности в крайность: от своей поразительной инфантильности, страха ответственности и стремления сбежать даже от необходимого выбора к имевшемуся с детства перед глазами примеру домашнего деспотизма и полного равнодушия к мнению и желаниям близких людей.       — Поль, извини, я не хотел тебя задеть, — он примирительно развёл руки в стороны, предлагая укрыться в своих объятиях, чем я с огромным удовольствием поспешила воспользоваться, спрятав лицо на его груди и вдохнув исходящий от толстовки родной запах.       — Я перегнула палку, да?       — Не знаю. Я просто не привык к тому, что кто-то пытается вот так обо мне заботиться, и не очень понимаю, как следует на это реагировать, — честно признался Максим, гладя меня по голове и спине. — И вообще, я искренне считал, что достаточно самостоятельный и сам отлично со всем справляюсь, а получается…       — Ты действительно отлично справляешься, — я набрала полные лёгкие воздуха, собираясь с силами, чтобы продолжить говорить с ним так откровенно, как порой и с самой собой не получалось. Хорошо, что я не видела его лица и можно было зажмуриться от страха и притвориться, будто я просто забралась в уютную и тёплую норку, где наконец чувствовала себя в полной безопасности. Достаточно защищённой, чтобы показаться перед ним с уязвимой стороны. — А я просто очень стараюсь оправдать своё присутствие в твоём доме.       — Ты мне очень нравишься, и мне с тобой очень хорошо. Вот тебе две настоящие причины, чтобы быть со мной рядом, Полина. ***       Пока Иванов остался на кухне разгребать гору из привезённых нами пакетов и тех, что доставил из кафе курьер, я поднялась в гостевую и нервно вышагивала из угла в угол, придумывая, что надеть.       Хотя нет, я скорее сомневалась, как много стоит с себя снять.       Изначально собранная с собой в качестве домашней одежды футболка безоговорочно была отправлена обратно в сумку, не получив ни единого шанса посоревноваться с более свободной, просвечивающей, мягкой на ощупь и приятно пахнущей футболкой Максима. Она стала единственной вещью, которую я без колебаний нацепила на себя и тут же сжала ладошками, прижимая ближе к телу, как настоящая одержимая фетишистка.       В собственной фантазии я неторопливо и грациозно спускалась вниз по лестнице, вновь облачённая лишь в эту длинную футболку и кружевные трусики, при этом с видом роковой соблазнительницы стреляла глазами и томно облизывала губы. Но на самом деле, бросив на себя скептический взгляд в зеркало перед выходом из комнаты, я бросилась обратно к своей одежде, аккуратной стопкой сложенной с краю кровати, и быстро надела лифчик.       А следом, ругая себя за дурость, и леггинсы тоже.       И, настойчиво прогоняя кусачую тоску, сжавшую свою челюсть на моих рёбрах, я почти бегом спустилась по лестнице, запнулась на последнем пролёте и чуть кубарем не слетела вниз.       По первому этажу расплывались запахи свежеиспечённого хлеба и мандаринов, которые словно наполняли помещения теплом и уютом, добавляли света и невидимым ковром смягчали деревянный пол под моими ногами. В животе тут же заныло от голода, причём непонятно, какого именно: того, что естественным образом накопился за последние несколько часов без еды, или того, что сжал моё сердце стальным кулаком восторга, когда я увидела такого непривычно домашнего Иванова, перетаскивающего тарелки с едой из кухни в гостиную.       Не знаю, чем именно меня так поразил этот момент. Но было в этой предпраздничной суете что-то настолько родное, знакомое и простое, навевающее воспоминания об особенно тёплых новогодних вечерах в кругу семьи, что у меня начало невольно пощипывать в глазах.       И эта ностальгия очень легко и естественно смешивалась с внутренним трепетом в ожидании чего-то нового, неизведанного и горячо желанного. Того, что во всех возможных вариациях будущего непременно оказывалось связано только с ним одним.       — Всё почти готово, — радостно сообщил Иванов во время очередной своей перебежки из комнаты в комнату с бокалами в руках. Потом замедлился, обернулся, внимательно оглядел меня и с издёвкой протянул: — Правда вот не знаю, стоит ли давать тебе пить шампанское…       — Ой, не собираюсь я покушаться на твою честь, — обиженно огрызнулась я и, тут же подавив в себе порыв помочь ему накрыть на стол, бесцеремонно плюхнулась на диван, взглядом выискивая пульт от телевизора.       Вообще-то я надеялась, что это он будет покушаться на мою.       — Жаль, — грустно выдохнул он и понуро опустил плечи.       — Что? — хоть у меня и не оставалось сомнений в том, что именно он сказал, очень захотелось переспросить. А заодно и бросить в этого наглеца всеми диванными подушками, снова так удачно лежащими прямо под рукой.       — Говорю, пульт где-то под подушками, — ухмыльнулся Максим и резво покинул комнату, видимо, по выражению моего лица догадавшись о том, что ближайшие пару минут ему стоит держаться на безопасном от меня расстоянии.       На большинстве каналов уже вовсю мелькали одни и те же приторно улыбающиеся лица, звучали повторяющиеся песни и говорили шаблонные поздравления. Однако я всерьёз пыталась понять, какая из программ-близнецов окажется более сносной для ближайших нескольких часов, остававшихся до наступления полуночи, и опомнилась, только когда Иванов картинно перепрыгнул через спинку дивана и оказался сидящим рядом со мной.       — Показушник, — фыркнула я, из упрямства не желая показывать, что впечатлилась. Впрочем, сама я уже свыклась с мыслью, что ему не надо стараться и делать что-либо действительно выдающееся, чтобы меня впечатлить. Каждый жест, каждое слово, каждый поступок и даже невзначай брошенный им взгляд отдавались ненормальным восторгом в моём сознании.       — Поужинаем? — проигнорировав моё заявление, он придвинулся ближе и обхватил меня руками за талию, носом потёрся о шею, слегка пощекотав её, и тут же с надеждой в голосе озвучил другой вариант: — Или сначала посидим немножко?       — Посидим, — пролепетала я, зарываясь пальцами в его волосы. — Я устала и хочу на ручки.       Волосы его были как обычно мягкими, приятно шелковистыми на ощупь, а губы — слегка шершавыми и невероятно горячими. Их прикосновения прожигали мою кожу насквозь, и мне казалось, будто я чувствую, как от каждого выжженного его поцелуем места тонкими струйками стекает кипящая алая кровь, скапливается внизу живота и распирает его изнутри болезненно-приятным ощущением, терпеть которое становилось всё тяжелее.       Его язык неторопливо и очень осторожно игрался с моими губами, прежде чем нырнуть вглубь рта. Но с тех самых пор, как мы страстно и неистово дико целовались с ним в кабинке туалета, мне хотелось повторить это головокружительное безумие, и я обхватывала ладонями его шею и затылок, поглаживала, немного царапала и притягивала к себе, безмолвно умоляя углубить поцелуи и дать мне снова погрузиться в ту сладкую истому.       Он не спешил и не поддавался моим порывам, а мне хотелось хныкать от нетерпения и желания ощутить тепло его пальцев под футболкой, а не поверх неё. Мне с трудом удалось вывернуться так, чтобы сесть ему на колени и при этом не прервать поцелуй, наконец ставший именно таким, о котором мечтала: порывистым, глубоким, жадным, словно только синхронные движения соприкасающихся друг с другом языков могли спасти нас от неминуемой страшной гибели.       Ладони Максима прошлись по моим ягодицам, слегка сжали их и двинулись вверх по спине, поглаживая и настойчиво подталкивая прогнуться в пояснице, прислониться к его телу и ощутить эрекцию, через джинсы упиравшуюся в низ живота. Он сжал в кулак волосы у меня на затылке и легонько оттянул их назад, оторвался от губ, при этом замутнённым, дьявольски блестящим взглядом всматриваясь прямо в глубь моих глаз и заполняя их похотью, горячей смолой сочащейся прямо сквозь его кожу.       — Не надо меня дразнить, Полина, — хриплым, пробирающим до мурашек голосом попросил он.       — Я не дразню, — облизав губы, прошептала я и нерешительно потянулась к его шее, до последнего опасаясь, что он отстранится или попытается оттолкнуть меня. Но Иванов только отпустил мои волосы, положил руки мне на талию и напряжённо замер в ожидании, не отводя от меня испытующего взгляда.       Я слегка коснулась губами его тёплой нежной кожи сразу под ухом и начала медленно спускаться поцелуями вниз, к изгибу шеи, видневшемуся из-под ворота толстовки. Целовать его при ярком свете оказалось совсем не так просто, как под плотной завесой непроглядной темноты, которая делала всё чуть более нереальным, позволяла зайти немного дальше, прижаться ещё ближе, скользнуть ладонями ниже расплывчатой границы безопасности, выстроенной между нами.       А теперь я словно очутилась на театральных подмостках, под слепящим светом направленных прямиком на меня софитов и под оценивающим взглядом не сотни зрителей, нет, — одного-единственного. Но именно того, чьё мнение имело по-настоящему весомое значение и ради кого вообще затевался весь этот импровизированный спектакль.       Его взгляд оставался прикованным ко мне нерушимыми цепями, послушно опускался вслед за моими поцелуями, так и остановившимися в ложбинке над ключицами. И именно в тот миг, когда я хотела поднять на него растерянный взгляд и признаться, что не имею ни малейшего представления, что делать дальше, его крепкие ладони, до этого лишь сжимавшие мою талию изо всех имевшихся в нём остатков самообладания, уверенно нырнули под край футболки.       Первые прикосновения его пальцев к голой коже пришлись на живот. Тёплые и нежные, они всё равно отозвались в моём теле дрожью, ощущением упоительного контраста между моим теплом и тем жаром, что дурманящими волнами исходил от него. Я схватилась за его плечи, губами прижалась к слабо пульсирующей венке на шее и сначала попыталась снова вернуться к своим робким поцелуям, но быстро сдалась. Всё, о чём я только могла думать в тот момент, — как его ладони медленно поднимаются вверх, поглаживают рёбра и нерешительно останавливаются на нижней кромке белья.       — Можно? — шепнул Максим и медленно потянул футболку вверх, получив от меня в ответ только быстрый кивок головой. В горле пересохло от волнения, в лёгких скапливались языки пламени, облизывающие и жгущие грудь изнутри, а его порочный взгляд, разглядывающий моё почти обнажившееся тело, щедро подбрасывал угли в этот пожар.       Он положил руки мне на грудь, обвёл её по контуру, слегка сжал. Большие пальцы чувственно, с нажимом гладили голую кожу вдоль края светлого кружева и пускали по венам разряды тока, от которых меня трясло изнутри. Я ёрзала на нём и крепче сжимала коленями его бёдра, пока издевательски-невесомые, влажные поцелуи опускались от ключиц к ложбинке груди, невыносимо долго добираясь до самых чувствительных мест, где мне так сильно хотелось ощутить прикосновение его губ.       — Максим! — жалобный вскрик вырвался из меня, как только его палец отогнул в сторону чашечку лифчика и язык быстро прошёлся по болезненно затвердевшему соску. Он дёрнулся и принялся наспех поправлять моё бельё; его тяжёлое, загнанное дыхание слышалось даже сквозь бормотание телевизора, сильнее распаляя желание, влажным теплом сосредоточившееся между ног. И я обхватила его лицо ладонями, прижалась к нему своими губами и испуганно выпалила прямиком в приоткрытый для поцелуя рот: — Пожалуйста, не останавливайся.       — Полин, ты… — я не дала ему договорить, принимаясь исступлённо и испуганно целовать его. Потому что боялась услышать самое худшее из всего, что только могло прозвучать в ответ на столь откровенное предложение себя, — отказ. И уже не важно, насколько мягким, тактичным, обоснованным он станет и ради каких благих целей будет произнесён. Но Иванов решительно отстранился и скомкано, будто задыхаясь, спросил: — Ты точно этого хочешь?       — Да, — только и успела выдохнуть из себя я, прежде чем он подхватил меня ладонями под ягодицы и, резко поднявшись на ноги, понёс наверх.       Дверь своей комнаты он распахнул, просто толкнув плечом, не включая верхний свет, опустил меня на кровать, так кстати оставшуюся не заправленной ещё с утра. Быстро стянул с себя толстовку прямо вместе с майкой, отбросил их в сторону и, уже опершись коленом о край матраса и начав склоняться надо мной, вдруг замешкался.       — Подожди минуту, — попросил он и стремглав вылетел из комнаты.       Я лежала на кровати, прислушиваясь к тому, как открылась дверь в соседнюю комнату и слегка поскрипывали то ли дверцы шкафа, то ли выдвижные ящики, в спешке слишком грубо открываемые им. С первого этажа ещё можно было расслышать отдельные, самые громкие ноты играющей в телевизоре песни. И моё сердце билось так стремительно, на износ, что его наверняка должно было быть слышно даже в коридоре.       «Самое время пойти на попятную», — настойчиво подсказывал мне внутренний голос, еле прорывающийся сквозь внезапно нахлынувший страх. Колючим верблюжьим одеялом он укутал меня с ног до головы и не позволял ощутить прежнего возбуждения, прохладным бархатом струящегося по разгорячённой коже.       Я боялась не самого процесса, по давно услышанным рассказам подруги, не представлявшего собой ничего настолько ужасного и болезненного, как принято считать. И никакие соображения о том, был ли Максим «тем самым избранным», не могли меня напугать, ведь я и так никогда не собиралась годами беречь свою честь для кого-нибудь особенного, чётко решив для себя, что доверия и взаимной симпатии уже вполне достаточно для близости.       Единственное, от чего мне становилось по-настоящему страшно, так это от само собой возникающего вопроса: что будет после?       Иванов вернулся быстро, оставил дверь приоткрытой, позволяя свету из коридора проникать внутрь комнаты тонкой белёсой струёй, которая вливалась в плотную мглу и разбавляла её до интимного пепельного сумрака. Опущенный им на прикроватную тумбу квадратик быстро блеснул фольгой, и в этот же миг мои внутренности скрутились в один огромный комок, от волнения подпрыгнувший в солнечное сплетение и каменной тяжестью рухнувший в низ живота.       — Не передумала? — он присел на край кровати рядом со мной, пальцами пробежался по моему животу, снова дёрнувшемуся от этого будоражащего прикосновения, и посмотрел на меня так тепло и заботливо, что не оставалось сомнений: он действительно поймёт и примет мой отказ.       И именно поэтому отказаться я не смогла.       Не говоря больше ни слова, перехватила его ладонь и потянула на себя, успев сделать лишь один глубокий вдох, прежде чем оказалась снова придавлена им к постели. На этот раз Максим явно не церемонился и не тянул время: кончиком языка протянул влажную дорожку вниз по моей шее, слегка прикусил ключицу и, быстро и грубо оттянув в сторону податливое кружево, втянул в рот сосок, принимаясь слегка посасывать его.       Я вцепилась пальцами в его волосы и наверняка причиняла ему боль, судорожно сжимая их в кулак, пока он увлечённо ласкал мою грудь. Сладкие, томные поцелуи на моей коже перемежались с неожиданными порывистыми укусами, каждый из которых заканчивался тихим стоном и необходимостью сжимать бёдра, чуть выгибаться, чтобы справиться с тем невыносимо-болезненным давлением, что собиралось между ног.       Вопреки ожиданиям, с застёжкой на моём белье он боролся достаточно долго, безуспешно дёргал крючки, пока я сама не вмешалась и не помогла ему. А потом сквозь дымчатую пелену возбуждения на глазах завороженно наблюдала за тем, как он расстёгивает и снимает с себя джинсы, как его светлые пальцы подцепляют пояс моих леггинсов и медленно тянут их вниз, спускают до колен, чтобы одним рывком добавить к ним ещё и трусики.       И испуганно закрыла глаза за секунду до того, как осталась лежать перед ним полностью обнажённой. Один нежный поцелуй Максима остался пылать на рёбрах, и я почувствовала, как его горячее дыхание ползёт ниже, извивается по покрытой мурашками коже и выжидающе замирает в самом низу живота, прежде чем наградить меня ещё двумя слегка влажными ожогами.       Ничего не видя, я чувствовала себя особенно уязвимой и беззащитной, шарила руками в попытке схватиться за него, но послышавшийся рядом шелест пакетика с презервативом заставил меня остановиться и ощутить, как пульс ускоряется от взрывоопасной смеси страха и предвкушения.       Он навис надо мной, потёрся носом о висок, словно догадываясь, как успокаивающе на меня действует этот невинный жест. Поцелуи его были непривычно пылкими, властными, так разительно отличались от тех дразнящих и игривых, к которым я уже успела привыкнуть.       И мне наконец удалось в полной мере осознать, что всё это происходит по-настоящему. Пути назад не будет, и время уже не отмотаешь вспять, чтобы переиграть впопыхах проваленную миссию.       Его ладонь медленно прошлась вдоль тела, погладила грудь и зажала сосок между пальцами, легла на внутреннюю сторону бедра и легонько подтолкнула его в сторону. Я покорно раздвинула ноги и позволила ему пристроиться между ними, стараясь не зажиматься от волнения и расслабиться.       Но чувствовала себя всё равно огромным сгустком скопившейся энергии, готовым испепелить любого, кто осмелится дотронуться до искрящейся поверхности.       А он осмелился. Пальцы настойчиво погладили меня между ног и затронули самые чувствительные точки, отчего я охотно выгнулась им навстречу, раскрываясь и подставляясь под прикосновения, приносящие настолько яркие и острые импульсы наслаждения. И именно в этот момент он вошёл в меня.       Первые несколько секунд это неизведанное ранее ощущение наполненности и постепенного натяжения в самом низу приносило удовольствие и вместе с тем чувство странного облегчения для болезненно налившейся кровью плоти. Ровно до того момента, как на смену всем прежним впечатлениям пришла резкая боль, буквально парализовавшая всё моё тело.       Я не замечала, как впилась ногтями ему в плечи, пронзая кожу почти до крови, не обращала внимание на его поцелуи, с губ переместившиеся на шею. Просто каждое поступательное движение приносило такую боль, словно кто-то беспощадно елозил куском наждачной бумаги по свежей, ещё кровоточащей ране.       И мне было так плохо и обидно, что хотелось заплакать от жалости к себе, наивной и самоуверенной дурочке, ожидавшей взрывы фейерверков и захлёстывающие с головой волны наслаждения, как в дешёвых бульварных романах. А на самом деле приходилось со всей силы закусывать губу, чтобы сдержать рвущиеся из груди болезненные всхлипы и попытаться ничем не выдать своё состояние перед Максимом.       Потому что перед ним было как-то особенно стыдно.       Он остановился подозрительно быстро, всего через несколько минут, показавшихся мне мучительно долгим, растянувшимся на часы кошмаром. Скатился на бок, обхватил моё лицо ладонями и принялся покрывать его порывистыми, быстрыми поцелуями.       — Очень больно? — в его голосе звучала то ли забота, то ли жалость, необъяснимо покоробившая меня и поддевшая гордость, тут же воспрянувшую и потребовавшую доказать, что со мной всё нормально.       И хоть головой я понимала, что это нормально и нет ничего ужасного в том, чтобы показать свою слабость в такой волнительный момент, но страх снова оказался сильнее. Нелепый страх навсегда остаться для него той девушкой, что корчилась в его постели от боли, вместо того чтобы страстно стонать и извиваться от удовольствия.       — Немного… непривычно, — пробормотала я и даже попыталась выдавить из себя неубедительное подобие улыбки.       — Поленька, — ласково протянул он, поглаживая меня ладонью по щеке. И посмотрел так тепло, успокаивающе, понимающе, что в грудной клетке словно вспыхнуло маленькое солнышко, согревающее сердце своими робкими лучами. — А так не больно? — его пальцы снова пробежались по бёдрам и успели оказаться у меня между ног прежде, чем я по инерции плотно свела их, испугавшись возвращения прежней боли, теперь лишь неприятным ноющим чувством разливавшейся по низу живота.       Но он лишь аккуратно коснулся клитора и слегка надавил на него, на мгновение вернув то самое сладкое ощущение, за которым я так отчаянно гналась прежде. Тело само поддалось неторопливым, уверенным движениям, расслабилось и прильнуло ближе к нему, призывно прогнулось в пояснице, позволяя его руке беспрепятственно трогать меня так, что теперь действительно, по-настоящему хотелось стонать от желания.       — Тебе приятно? — его развратный хриплый шёпот заводил меня ещё сильнее, заставляя забыть о стыде и смущении, будто их и не было никогда. В исступлении прижиматься губами к его влажной от пота шее, крепко сжимать предплечье руки, доставляющей мне удовольствие, и изредка бёдрами подаваться навстречу ритмичным поглаживающим движениям.       — Да, — еле смогла произнести я, задыхаясь от разгорячённого, густого воздуха, сахарной сладостью оседавшего внутри пересохшего рта. Отдельные бессвязные слова проносились в мыслях, неистово рвались наружу и тряслись загнанными в клетку бешеными зверями, не находя своего выхода.       Ещё, ещё-ещё-ещё немного.       Оргазм не ударил мне в голову, не заставил кричать от наслаждения и не разнёсся по телу невиданной эйфорией. Всё скопившееся напряжение просто достигло пика и резко спало, рассыпалось острыми крупинками, странно покалывающими кончики пальцев.       Максим позволил мне отдышаться: какое-то время просто молча водил пальцами по бёдрам и талии, лишь изредка прижимаясь губами к моей макушке. Но полностью прийти в себя всё равно не получалось, и события последнего часа воспринимались бессвязными яркими мазками краски, торопливо и наобум нанесёнными на огромный белый холст. Красное пятно боли, грязно-серая кайма страха и пурпурные разводы удовольствия.       Он ласково провёл вверх по моей руке, от запястья к плечу, откинул прилипшие к шее пряди влажных волос, а потом приподнялся на локте, тщательно всматриваясь в очертания наших тел.       — Поль, только не смотри вниз, ладно? — на всякий случай обхватив пальцами и придерживая мой подбородок, вкрадчиво попросил Иванов. Его расчёт оказался верным, потому что первым делом я на автомате попыталась опустить взгляд туда же, куда мгновениями раньше смотрел он, прежде чем догадалась о причине его предостережения.       — Там кровь? — севшим голосом уточнила я, тут же получив от него согласный кивок. — Много?       — Просто не смотри и всё, ладно? — он предусмотрительно не убирал свою руку и долго вглядывался в моё лицо, пока не получил достаточно подтверждений тому, что я не собираюсь тут же ослушаться. И только тогда отпустил, чмокнул в кончик носа и добавил: — Сейчас ты закроешь глаза, и я отнесу тебя в душ. И ты не выйдешь оттуда, пока я не вернусь и не разрешу тебе этого сделать.       — Звучит очень деспотично.       — Чёрт. А должно было прозвучать очень заботливо, — хмыкнул Максим и широко улыбнулся, поймав мой смущённый взгляд. — До Нового года остался час. Получается, сегодня на праздничный ужин у меня действительно была ты.