Три килограмма конфет

      Оказывается, раннее пробуждение может быть достаточно приятным. Особенно если просыпаться от того, что подушка под тобой начинает осторожно, еле ощутимо шевелиться, и, скользнув ноготками по её гладкой, мягкой, горячей на ощупь поверхности ты вдруг понимаешь, что никакая это вовсе и не подушка.       А собственный, живой и ничуть не воображаемый парень мечты, наивно надеющийся переложить мою голову со своей груди и при этом не потревожить мой сон.       Я неохотно сдвинулась в сторону, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь кромешную тьму, заполнившую комнату, и тряхнула головой, собираясь с мыслями. Судя по чуть влажным кончикам волос, которые я намочила во время принятого нами перед сном душа, с тех пор прошло всего лишь несколько часов. От Максима сладковато и очень непривычно пахло малиной со сливками, а ещё от его тела исходил такой жар, словно рядом со мной полыхал настоящий огонь.       — Сколько времени? — шепнула я, побоявшись слишком громким голосом спугнуть приятный мираж, так напоминавший реальность. Сказочную, ещё недавно казавшуюся несбыточной реальность, где мы просыпаемся в обнимку в одной кровати после потрясающего вечера.       — Два часа до начала уроков.       — Как? Уже? — встрепенувшись, я попыталась присесть, но не учла слабости в теле, затёкшем в приятной, но при этом не самой удобной позе для сна, и лишь медленно сползла обратно на него, следом получив быстрый поцелуй в макушку.       — Всё же мы слишком поздно легли.       — Но я ни о чём не жалею!       — А я и подавно, — фыркнул Иванов и приподнял рукав моей футболки, чтобы ласково поглаживать пальцами моё плечо.       На самом деле я понятия не имела, во сколько мы наконец смогли заснуть, но стрелка часов к тому моменту уже явно переползла за цифру двенадцать. Просто у нас никак не выходило оторваться друг от друга, и сколько бы раз мы ни смыкали объятия, ни задыхались от слишком долгих и глубоких поцелуев, ни старались коснуться каждого оголённого миллиметра кожи, этого было мало, просто чертовски мало.       Мы катались по кровати и ласкались, как котята, покусывая и облизывая друг друга, давая волю скопившейся дикой нежности. А потом занимались любовью — теперь-то я точно отчётливо понимала разницу между всеми этими понятиями, успев попробовать с ним всё: потерять девственность, следом заняться сексом и даже потрахаться в последнюю проведённую в его доме ночь; пройти короткий по времени, но такой длинный по внутренним ощущениям путь от первого неловкого поцелуя до сшибающей с ног страсти.       И даже приняв душ и вместе рухнув на кровать, мы, уставшие, обессиленные и счастливые, всё продолжали одержимо целоваться. Жадно, взахлёб, будто в последний раз в жизни могли узнать, запомнить, почувствовать тепло наших тел перед неумолимо надвигающейся бурей, готовой растащить нас в разные стороны.       За подобные мысли я ужасно корила себя, ведь не хватало ещё своей дурацкой бессмысленной тревогой испортить момент, когда наши отношения перерождались во что-то по-настоящему большое, прочное и настолько волшебное, что игнорировать это становилось уже невозможно. Как и скрывать от окружающих, с какой безудержной силой нас влекло друг к другу.       Включив тёплый свет настольной лампы, Максим скептически разглядывал свои вещи, так и оставшиеся валяться разбросанными по полу. А ведь раньше он скрупулёзно собирал их, складывал аккуратной стопкой или развешивал на спинке стула, только что каждую складочку не расправляя при этом.       «Совсем ты, Полька, парню голову задурила», — промелькнуло в моих мыслях, и с губ тут же сорвался приглушённый смешок, на который Иванов обернулся, смерив меня укоризненным взглядом. Видимо, он подумал примерно о том же самом.       — Максииииим, — игривым голосом протянула я и попыталась кокетливо стрельнуть в него глазками, но прилипшая к лицу широкая улыбка предательски выдавала истинное настроение. — Я могу погладить твои вещи. Но только за поцелуй.       — Я согласен. Куда целовать? — нагло ухмыльнулся он и уже через мгновение оказался стоящим у кровати с выражением настолько хитро-многообещающим, что мои щёки вспыхнули огнём, а пальцы по инерции сжали край одеяла и подтянули повыше к груди.       Вчера я уже успела убедиться, что ему известны очень неожиданные, крайне неприличные и безумно приятные места для поцелуев.       — Пошляк, — успела пискнуть я, прежде чем пришлось отбиваться от прыгнувшего на кровать Иванова, воспринявшего моё предложение с таким энтузиазмом, что по справедливости мне нужно было бы гладить его одежду ещё ближайшие лет пятнадцать.       А где-то между тем моментом, когда он щекотал мою шею порхающими и почти невесомыми поцелуями, и тем, как мои зубы осторожно прихватывали его нижнюю губу, мы умудрились обронить и безвозвратно потерять целый час времени. Поэтому собирались впопыхах, смеясь и подтрунивая друг над другом: я орудовала утюгом, отглаживая сразу два комплекта смятой формы, а Максим суетился рядом, приготовив нам кофе и подкармливая меня найденными в холодильнике сырыми сосисками, кусая которые он только что не мурлыкал от удовольствия.       И вот этого парня я искренне считала избалованным мажором?!       В гимназию мы забежали за пару минут до звонка, поэтому на наше совместное появление никто не обратил внимания. Оно и к лучшему, ведь несмотря на твёрдую решимость открыть наши отношения, мне хотелось сделать это постепенно и естественно, чтобы успеть самой привыкнуть к тому, что больше не нужно прятаться и сдерживаться.       — Поль, шею прикрой, — шепнула мне Наташа через пару минут после начала урока, и я тут же судорожно схватилась за воротничок рубашки, поправляя его и чертыхаясь про себя, как же могла не заметить засос, если очень тщательно оглядывала себя в зеркало перед выходом.       Конечно же, никак: Колесова наблюдала за мной и кусала губы, еле сдерживая смех, и если бы не вещающий что-то у доски математик, я бы точно в красочных эпитетах высказала ей своё мнение о подобных шутках.       — Вот ты и попалась, Романова, — довольно улыбнулась она, — светишься, как витрина в ювелирном магазине.       — Да ну тебя с такими шутками.       — Я так понимаю, свидание удалось? Но от подробностей ты всё равно не отвертишься, даже не надейся, — судя по сквозившей в её голосе самоуверенности, на перемене меня будет ждать допрос с пристрастием. Долгий, основательный, с пыткой тактичными и не очень вопросами и, возможно, привлечением дополнительной помощи в лице Риты. — За эти злоебучие сердечки, на которые я убила весь свой вечер, я ещё на вас отыграюсь.       — Я-то тут причём? К Рите все вопросы, это она к нам Чанухина притащила!       — Только вот если верить ей, сейчас они общаются исключительно из-за вас с Ивановым, так что хорош спорить. Я хочу узнать всё-всё, даже если у меня от такой сладости зубы сведёт.       Рассказывать всё-всё мне категорически не хотелось, как и вообще делиться какими-либо подробностями того, что происходило между мной и Максимом наедине. Слишком сокровенными казались моменты нашего счастья, и возникало странное, лишённое логического объяснения чувство, что стоит только озвучить их вслух, как хрупкая и прекрасная магия наших отношений рассеется без следа.       Поэтому я как могла оттягивала разговор, сначала ускользнув от подруги в туалет, потом — к кулеру с таблеткой обезболивающего в руках, сославшись на мучительную головную боль. Но вот незадача: когда перемены служили для наших тайных встреч, они пролетали как по щелчку пальцев, а теперь тянулись издевательски-медленно, и каждая секунда превращалась в томительную вечность. И у меня закончились все идеи, куда ещё можно сбежать и какую отговорку придумать.       А потом случилось то, чего я так отчаянно и опрометчиво желала. Вселенная криво усмехнулась, оскалилась и протянула мне руку помощи, помогая выбраться из казавшейся безвыходной ситуации.       Но сделала это, чтобы тут же беспощадно сбросить меня в бурлящий котёл и заставить заживо вариться в кипятке собственных сомнений и комплексов, стоя рядышком и приговаривая «так тебе и надо».       — А мы видели Иванова в магазине, — несмотря на заговорщический тон и интонацию «рассказываю это только тебе и по большому секрету», голос Тани Филатовой звучал достаточно громко, чтобы долететь до каждого сидящего в нашем кабинете. И услышав ту самую фамилию, я мгновенно встрепенулась, сама замолкла на полуслове и напряглась, ощущая, как тревога обрушивается на меня огромной лавиной. — Он покупал большую пачку презервативов. Точно вам говорю, он с кем-то встречается.       Все привычные реакции организма вмиг подвели меня, и вместо ожидаемого румянца кровь стремительно отхлынула от лица. Мне пришлось вцепиться пальцами в край стола, спасаясь от головокружения и чувства внезапной слабости, словно из меня разом вынули все кости и тело вот-вот осядет вниз бесполезным кожаным мешком.       — Что ты так уставилась, Романова? — ехидно поинтересовалась Таня, без труда заметив мой взгляд, так и застывший у первой парты, где она восседала царицей над собственной скромной, но безмерно восторженной свитой из двух самых преданных подпевал. — Расстроилась, что твой щенячий взгляд на него не подействовал?       — Иди ты в жопу со своими предположениями, — сама того не ожидая, огрызнулась я. И не мысленно, и не просто пробурчала себе под нос, а сказала это громко и чётко, не поймав, но ощутив на себе заинтересованно-удивлённые взгляды одноклассников.       Только вот Филатову моя реакция несказанно позабавила, и она прямо расцвела на глазах, сощурив свои густо накрашенные глазки и вцепившись зубками в возможность устроить шикарное представление, где ей отводилась роль примы.       — А! Ты, наверное, просто не знаешь, что такое презервативы, замухрышка. Так спроси у своей подруги, у неё в этом очень богатый опыт.       — Эх, жаль, Танька, что родители твои не умели презервативами пользоваться. Произвели на свет такой кусок говна, — не дрогнув, парировала Колесова, которая вальяжно раскинулась на стуле и своей расслабленной позой и лёгкой улыбкой вовсю демонстрировала, что её ничуть не задевают чужие слова.       Зато у меня земля ушла из-под ног, и даже боль в слишком сильно сдавивших деревяшку пальцах не помогала унять ощущение, что я с запредельной скоростью падаю вниз.       Ну почему, почему именно сейчас? Почему эта херня должна была прозвучать именно сегодня, за полшага до возможного счастья?       — За языком своим следи, — злобно прошипела Таня, вытянувшись в струну и скрестив руки на груди. — Правда тебе так глаз колет?       — Мне? — хихикнула Натка, чья выдержка который раз вызывала только восхищение. — Это ты так подскочила, что на весь кабинет запахло. Уймись уже, а то очень хочется тебе вломить, но страшно запачкаться.       — Так-так, девочки, полегче, а? Давайте, вдох-выдох, никто ни на кого не бросается… — выскочил вперёд Рубен и широко расставил руки, будто уже готовился ловить на бегу любую из разъярённых девушек. Только взгляд его, внимательный и насмешливый, почему-то был направлен прямиком на меня. Так, словно он знал всю правду и находил очень забавным то, с какой лёгкостью вышло её извратить.       Но я растерялась настолько, что даже отвернуться не могла. Просто не понимала, что теперь делать и, самое главное, как объяснить всё Максиму? ***       — Поль, да не грузись ты так. Через неделю все об этом разговоре вообще забудут, — как могла пыталась приободрить меня Наташа, которая, вопреки ожиданиям, не стала задавать мне ещё сотню вопросов, а напротив, притихла и дала возможность спокойно всё обдумать и смириться с произошедшим.       И ведь ничего серьёзного, правда? Ничего страшного. Ничего непоправимого. А мои внутренности скрутились в плотную пружинку тревоги, больно упирающуюся прямо в рёбра и противно вибрирующую, вызывающую никак не проходящую тошноту.       И никакие методы самоубеждения не срабатывали, потому что я на самом деле ужасно боялась. Тех слухов, которые могут пойти о наших отношениях с Максимом, тех пересудов за спиной и отвратительных сальных шуток, какими весь последний месяц беспощадно терзали бедную Марго. Я не хотела распространяться об интимной связи с ним даже среди подруг, а теперь должна была как-то свыкнуться с мыслью о том, что это станет достоянием всей гимназии.       Мне хотелось бы храбро выдержать этот удар, не сжирать себя заживо сомнениями, не желать содрать собственную кожу, чтобы избавиться от стойкого ощущения, будто меня уже облили грязью, стойко въевшейся в тело. Хотелось бы смело взглянуть в глаза всем возможным недоброжелателям и уверенно сказать, что это — моя жизнь, поэтому я вольна распоряжаться ею так, как сама решила. Мне хотелось бы отстраниться от мнения большинства и не предавать свои чувства из-за навязанных извне предрассудков.       Но я как была, так и осталась трусливой слабачкой, не умеющей принимать ответственность за свои решения и поступки, сбегающей от проблем и боящейся показать миру своё истинное, настолько неправильное и несовершенное лицо. И стоило лишь подумать о том, что завтра все узнают о наших с Ивановым отношениях, как позорное клеймо доступной и легкомысленной дуры начинало зудеть и чесаться, пока ещё невидимое под кожей.       — Уж если я бы никогда не подумала, что у вас всё настолько далеко зашло, то и остальные в это никогда не поверят, точно тебе говорю, — продолжала увещевать Колесова, успокаивающе поглаживая меня по плечу, пока мы ждали остальных ребят на заранее оговорённом месте встречи, чтобы всем вместе пойти на обед.       В холле было многолюдно, и я оглядывалась по сторонам, с одной стороны отчаянно желая скорее найти Иванова, прижаться к нему как к последнему оплоту спокойствия и постоянства, гаранту моей уверенности в завтрашнем дне, спасительному маяку, своей непоколебимой внутренней силой дававшему мне надежду найти выход из любой ситуации. А с другой стороны, меня пугала перспектива того, что необходимо будет настолько открыто и честно озвучить перед ним все свои страхи.       На слова Наташи я почти не обращала внимания, сдержанно и слегка рассеянно кивая в ответ, пока внутри поднималась целая буря эмоций. И острое, горьковато-пряное предчувствие неотвратимой беды жгло рот, противной сухостью ложилось на губы, сдавливало горло удушающим спазмом.       — Девушка, не меня ли ждёте? — знакомый шёпот горячей волной опалил моё ухо и спустился вниз по телу, заставив меня вздрогнуть от неожиданности и тут же задрожать от волнения.       Максим появился за моей спиной из ниоткуда, как настоящий супергерой. Высокий и широкоплечий, с очаровательно-снисходительной улыбкой на губах и озорными огоньками, горящими в глубине его светлых глаз, — именно теми, что однажды задели меня слишком сильно и обрекли медленно сгорать от желания, нежности, жгучего влечения к нему.       — Тебя, — согласно кивнула я, а у самой перехватило дыхание, словно каждый раз при виде него мне приходилось заново срываться с обрыва и разбиваться насмерть осознанием всей глубины своей влюблённости в него.       Влюблённости, которую мне хотелось возвести в культ и воспеть так, чтобы все уже написанные поэмы о любви показались лишь ничего не значащими пустышками. Влюблённости, от которой мне хотелось избавиться любым путём, даже если ради этого пришлось бы варварски выдрать собственное сердце и вышвырнуть прочь от тела.       Почему-то именно в это мгновение, когда я глядела прямо в его светящиеся от счастья глаза, судорожно облизывала ноющие в ожидании поцелуев губы, мысленно уже вымаливала у него прощение, меня сковало обжигающе-ледяным осознанием того, что он не простит мне этого. Не теперь. Не после всех высказанных друг другу обещаний, признаний, звучавших хриплым шёпотом просьб.       — Нам нужно… — выпалила я, но такое важное «поговорить» так и не успело вырваться на желанную свободу, потому что Иванов решительно обхватил меня за талию и, приподняв над полом, понёс в сторону столовой.       — Для начала нормально поесть, потому что с завтраком сегодня не задалось, — спокойно отозвался он, действительно не заметив моего приближающегося то ли к обмороку, то ли к истерике состояния.       — Максим! — мои ладони упёрлись ему прямо в плечи, голос задрожал, почти срываясь на визг, а тело напряглось и словно окаменело под случайно пойманными взглядами учеников, ставших невольными свидетелями происходящего. Не знаю, что именно из этого заставило его замереть и попытаться посмотреть на меня, почувствовав неладное. — Отпусти меня. Все видят…       Мне было больно смотреть на то, как выражение беззаботной радости на его лице сменилось на дикую, пугающую своей силой ярость. Тёплые руки выпустили меня быстро, грубо, позволив просто рухнуть на пол, еле удержав равновесие, и в тот же момент его щека дёрнулась, словно стойко и мужественно приняв нанесённую наотмашь пощёчину.       — Я просто… — начала мямлить я, не представляя, что лучше сказать ему, чтобы хоть как-то сгладить ненароком нанесённую обиду. Но Максим выдохнул громко и злобно, заставив меня осечься, и скривился в пугающей усмешке.       — Просто не хочешь запятнать свой святой образ связью с бывшим наркоманом, да, Полина? — он говорил тихо, еле слышно, и это почему-то казалось намного хуже, чем самый пронзительный крик. Будто все сидящие в нём сомнения, вся злость, всё скопившееся отчаяние не вырывалось наружу с этими словами, а безжалостно ломало его изнутри. — Ты ведь стыдишься меня. Стыдишься наших отношений. А я не собираюсь и дальше мешать тебе в поисках кого-нибудь более подходящего, с идеальной незапятнанной репутацией, чтобы вам не приходилось прятаться по тёмным углам и подъездам.       — Максим, пожалуйста… — только заметив мой порыв приблизиться к нему, Иванов сделал поспешный шаг назад и покачал головой, не сводя с меня взгляда тяжёлого и тёмного, пугающего вовсе не яростью, а плескавшейся в нём болью.       — С меня хватит. Я слишком устал постоянно доказывать, что тоже заслуживаю любви. Я не хочу больше бороться за то, что другим достаётся даром, — горько усмехнулся он и дёрнулся, как от огня, когда мои дрожащие пальцы вскользь коснулись тыльной стороны его ладони. Посмотрел на них, так и застывших в воздухе в том самом месте, где ещё секунду назад была его рука, и поморщился от досады. — Не надо вот этого. Кто-нибудь может увидеть.       И он ушёл. Просто развернулся и нырнул сквозь группу проходящих мимо учеников, буквально растворился в воздухе так же быстро и ловко, как несколькими минутами ранее появился со мною рядом.       А мне не хватило смелости сделать ещё хоть что-нибудь, чтобы не дать ему уйти. Ноги, что должны были нести меня следом за ним, намертво вросли в пол; руки, что обязаны были вцепиться в него как в спасительную соломинку, единственную надежду, самую заветную мечту, просто безвольно опустились и повисли вдоль трясущегося тела; губы, которым следовало тропическим ливнем обрушить на него поток объяснений и извинений, до хрипоты кричать его имя, дарить ему судорожные, полные раскаяния и сожаления поцелуи, лишь пересохли и беззвучно шевелились в не успевшем вырваться «подожди».       В тот миг, когда весь тщательно выстраиваемый мной песчаный мир рассыпался, оказавшись лишь подделкой на реальность, я осталась один на один со всеми своими страхами и сомнениями, остервенело раздирающими в клочья казавшуюся непобедимой любовь. И думала, думала, думала только об одном.       Что же я натворила? ***       Найти Максима я не смогла ни в столовой, ни в кабинете математического класса, где только отмахнулась от пытавшегося что-то узнать у меня Славы. Более того, с парты исчезли все его вещи, из гардероба — куртка, а телефон успевал издать лишь один многообещающий длинный гудок, прежде чем мой звонок оказался поспешно сброшен.       Первый, второй, третий. Вплоть до обнадёживающих оповещений о непрочитанных сообщениях от самого любимого и желанного абонента, чьё содержание добило меня окончательно. ≫ Полина, пожалуйста, перестань. Я не хочу с тобой разговаривать. ≫ Я дал тебе достаточно времени, чтобы подумать. Теперь дай время мне.       Прочитав это, я так и застыла среди коридора, буквально в нескольких шагах от своего кабинета. Глотала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбка, и как могла боролась с огромным комом, вставшим среди горла и царапающим, давившим, душившим меня по мере того, как приходилось сдерживать слёзы.       Чувство вины придавливало меня к земле огромной, неподъёмной плитой, отрывало мясо с моих костей и едкой щёлочью разливалось под зудящей кожей, которую хотелось рывком содрать с себя. Только сейчас ко мне начинало приходить полное осознание того, что всё время нашего общения он даже не намекал, а открыто рассказывал обо всех своих страхах и делился самым сокровенным, выворачивал передо мной душу в надежде, что я смогу понять его, сделать всё правильно и подарить настолько недостающее человеческое тепло.       А я не смогла. Слушала, но не слышала, чувствовала, но не хотела признавать то, что потребовало бы от меня решительных действий. Я спряталась в свою раковину и до последнего надеялась, что все проблемы разрешатся сами собой и мне не придётся брать на себя ответственность.       Дура, ну какая же я дура! Глупая, испуганная, закомплексованная девочка, из-за каких-то нелепых предрассудков оттолкнувшая от себя и причинившая боль тому человеку, который заслуживал только самого лучшего и действительно сильно ошибся в выборе подходящей девушки.       — Я пойду домой, — кажется, Наташа именно это и ожидала услышать, безликой и молчаливой тенью следуя за мной по пятам весь обед. Она кивнула, помогая сгрести со стола в нашем кабинете все мои вещи и как попало скинуть их ко мне в сумку, пока большая часть наших одноклассников ещё не успела собраться перед началом урока.       — Я тебя прикрою, Поль, не переживай, — заверила она, хотя в тот момент мне было абсолютно плевать и на пропуск половины дня без уважительной причины, и на выговор и отработку, которую наверняка назначат в наказание. Даже на то, что об этом непременно станет известно только недавно сменившей гнев на милость маме, было уже всё равно.       Лишь бы оказаться как можно дальше от этих стен и лиц, на каждом из которых мне виделась издевательская усмешка.       Только дома не стало лучше. Куда бы я ни взглянула, всё напоминало мне о Максиме: банное полотенце, которым он укутывал нас после душа и ерошил свои смешно торчащие вверх мокрые волосы, декоративная подушка на диване, которую он прижимал к себе, насупившись после того, как я честно призналась, что не смогу погладить наши вещи, пока его руки будут продолжать по-хозяйски трогать моё тело, и, наконец, наспех наброшенное на кровать покрывало, не раз смятое нами в попытке наверстать упущенный месяц.       Я залезла под это покрывало прямо не снимая форму, зарылась носом в подушку, надеясь почувствовать хоть слабый, еле уловимый аромат, оставшийся после него. Но всё оказалось тщетно: внезапно раздражающая своей приторностью малина была единственным, что мне удалось ощутить, и именно эта несущественная мелочь стала последним преодолённым рубежом на пути к неминуемой истерике.       Слёзы заливали моё лицо и щипали кожу, расползались по подушке огромным мокрым пятном, попадали в рот и душили, словно мне довелось глотнуть яда. Я чувствовала себя беспомощной и слабой, но жалость к себе старательно вытесняла лютой ненавистью, как обезумевшая повторяя, что всё случившееся — только моя вина.       Моя, моя, моя!       Как и в случае с Костей, которого я любила, по которому искренне скучала, который был так сильно мне необходим. Из-за своего чёртового эгоизма я постоянно просила совета и помощи, надоумила его приехать домой на выходные и так сильно радовалась в ожидании встречи. Если бы не я, он мог бы остаться в живых.       Теперь эта разрушительная, медленно сводящая меня с ума мысль вернулась с новой силой, стоило мне потерять связь с единственным человеком, кто помог хоть на время от неё избавиться.       Всё самое ценное, дорогое и любимое в этой жизни я ломала собственными руками. Мыслями, необдуманными словами, импульсивными поступками. Своими капризами и комплексами, желанием казаться лучше, чем есть на самом деле, страхом сделать что-то и ошибиться. Но ошибки так или иначе догоняли меня, подобно брошенному когда-то бумерангу, непременно возвращающемуся обратно и больно бьющему прямо в затылок, когда я старалась трусливо сбежать от последствий собственной нерешительности.       — Полин, — от раздавшегося рядом голоса мамы я вздрогнула, но, вместо привычной попытки придумать оправдание своему нахождению дома среди дня или объяснение своим слезам, внезапно начала рыдать ещё сильнее, вцепившись зубами в собственную ладонь.       Насколько же надо быть дурой, чтобы ни на секунду не задуматься о том, что родители отсыпаются дома после дежурства, и даже не обратить внимания на их верхнюю одежду и обувь в коридоре. А ведь своим отвратительным воем я ещё и разбудила их — ещё один маленький пунктик в длинный список причин, чтобы себя ненавидеть.       — Расскажешь, что случилось? — матрас чуть прогнулся под весом присевшей на самый краешек мамы, в чьём напряжённом голосе очень явно угадывался страх.       Не мудрено: вчера вечером дочь присылает откровенно вызывающее сообщение «мы дома», а сегодня прибегает с уроков в слезах и скулит, как побитая собака.       — Я всё испортила. Я снова всё испортила. Я конченая дура, которая ничего в этой жизни не может нормально сделать.       — Не говори так про себя, — возмутилась она, аккуратно погладив меня по коленке прямо через покрывало. Потом легонько потрясла за ногу, и мне пришлось пойти на уступки и повернуть голову, позволяя ей взглянуть на своё зарёванное лицо, а заодно и самой полюбоваться её поджатыми губами и сдвинутыми к переносице бровями. — Я не хочу, чтобы ты так себя оценивала.       — А разве ты сама не оцениваешь меня так же? — обиженно буркнула я, шмыгая носом и в глубине души безумно желая услышать настолько необходимые сейчас слова утешения. Именно сейчас мне нужны были банально-лживые «всё будет хорошо» и «ты у меня умница», совсем как глоток воздуха утопающему.       — Конечно же нет! — возмущённо парировала мама, укоризненно покачав головой. — Ты всегда воспринимаешь в штыки все наши с отцом попытки как-то расшевелить тебя, считая, что мы просто придираемся. А на самом-то деле невозможно смотреть, как ты упрямо отказываешься от того, что тебе на самом деле под силу. Будто ребёнок, который давным-давно научился пользоваться ложкой и уже сжимает её в руке, но всё равно из принципа лезет в суп пальцами.       — Но ты сама постоянно меня ругаешь… — вяло попыталась возразить я, вспоминая, что именно и как мне говорили родители за последние несколько лет. И поняла, что не могу вспомнить практически ничего, ведь каждый раз, видя признаки недовольства или разочарования на их лице, я просто переставала слушать, сквозь поток постоянно идущего фоном в моей голове самобичевания улавливая только укоризненный или усталый тон.       — Ну ругаем, но по делу же! Или мы, например, должны были похвалить тебя за то, что обманом сбежала от нас к какому-то парню? А в остальное время мы лишь пытаемся донести до тебя, что ты можешь намного больше, чем делаешь. И нас, как родителей, очень угнетает видеть, как ты осознанно и будто назло всем принижаешь себя.       — Вы всегда вот так дёргали только меня. С самого детства. Словно всё, что я делала, априори было неправильным, а всё, что делал Костя — идеальным, — давняя обида прорвалась наружу вместе с новым потоком слёз, которые я отчаянно пыталась вытереть рукавом блузки, окрасившимся чёрными разводами потёкшей туши.       Я ведь всегда считала, что меня любят меньше брата. И если сначала это казалось несправедливым и вызывало дикую ревность и редкие приступы агрессии по отношению к нему, выплёскивающиеся в необъяснимых порывах ущипнуть его, в исподтишка сломанных игрушках или порванных книгах, то со временем мне просто удалось найти логические обоснования поведению родителей. Костя очень умный — понятно, почему его любят. Костя душа компании, у него отличное чувство юмора и лёгкий характер — ну как не обожать такого? У Кости высокая выносливость, способность сосредоточиться на проблеме и моментально найти её решение, ловкие и умелые руки — в общем, все задатки прирождённого хирурга, готового пойти по стопам родителей, а значит их огромные надежды на его счёт оправданы и верны.       А раз любимчиком и опорой семьи был именно мой брат, мне скоро расхотелось предпринимать хоть какие-нибудь жалкие попытки перетянуть часть внимания и любви на себя. Я привыкла к роли «запасного игрока», про которого вспоминали только в те редкие моменты, когда Костя умудрялся вытворить что-нибудь этакое и вызвать на себя гнев родителей. Но брата я очень любила, несмотря на постоянные тревожные мысли о том, что мне никогда не стать такой же хорошей, каким был он.       — Полина, — с губ мамы сорвался тяжёлый вздох, а пальцы неожиданно бережно и ласково погладили меня по голове, этим простым и в то же время таким нежным движением напомнив мне про Максима. И вместо того, чтобы успокоиться, я сдавленно взвыла и снова спрятала лицо в подушку. — Солнышко моё, да никогда мы не считали, что кто-то из вас прав, а другой — нет. Может быть, было разное к вам отношение, но лишь потому, что вы были совсем разными. Костя всегда знал себе цену и был уверен в своих способностях. А мы как-то слишком потакали ему в этом. Ты не представляешь, как мы с отцом теперь корим себя за всё: и за то, что пошли у него на поводу и купили машину, и за то, что безмерно умилялись его чрезмерной самоуверенности, не подозревая, к чему это приведёт. Быть может, веди мы себя с ним по-другому, и он бы не стал гнать под двести на влажной дороге и был бы сейчас с нами.       Не помню, в какой именно момент я подскочила, но последние слова мамы уже звучали прямо у меня над ухом, пока мы обнимались и щедро заливали друг друга слезами, всхлипывая и шмыгая носом в такт.       — Ты была такая бойкая, смелая и активная, когда была маленькой, Поль. Ты наверное уже и не помнишь, как Костя из-за этого ревновал, потому что тебя вечно все родственники, воспитатели и учителя нахваливали за воображение и смелость. А потом что-то случилось, и ты начала уходить в себя всё сильнее и сильнее, а после смерти Кости и вовсе полностью закрылась от всего мира. И мы просто не знаем, что ещё сделать, чтобы как-то помочь тебе справиться с этим.       — Ну точно не посадить меня под домашний арест.       — Да мы дождаться не могли, когда же ты наконец взбунтуешься! Раньше тебя и на час бы удержать не удалось, — хмыкнула мама, после чего я не выдержала и всё же нервно рассмеялась, чувствуя, как с души сваливается один огромный камень, долгие годы тянувший меня вниз.       Только вот второй, появившийся совсем недавно, и не думал никуда уходить. Более того, чем яснее для меня становились все причины поступков и поведения родителей, тем обиднее было вспоминать, как я разрушила наши отношения с Максимом в тот самый момент, когда он так открыто дал понять, насколько сильно нуждается во мне.       И получалось, что я предала его? Значит, предала и саму себя, и свою любовь, которую искренне считала способной преодолеть любые трудности.       — Кхм, — нерешительно покашлял отец, остановившийся в дверном проёме ровно так же, как десятью минутами ранее мать. Только, в отличие от её обеспокоенного вида, у него на лице играла лёгкая улыбка, выражавшая что-то среднее между умилением и торжеством от вида наконец-то примирившихся жены и дочери. — Не хотел я вам мешать, но… Просто знай, Полиновская, что в школе я занимался биатлоном и попадал в мишень семь из десяти. Так что этому козлу, кто довёл тебя до слёз, очень не поздоровится.       — Это я, пап, — глухо откликнулась я, улыбаясь сквозь до сих пор бегущие слёзы от столь непривычно боевого настроя отца. — Это я повела себя как козёл.       — Что ж, тогда планы меняются… — протянул озадаченный моим ответом отец, поправив чуть съехавшие на переносице очки, и помолчал с минуту, по-видимому, оказавшись не готовым к такому раскладу дел. — В таком случае, пойду готовиться к обороне, если вдруг кто-нибудь из родителей твоего мальчика решит за него заступиться.       И в этот момент мне стало как-то особенно плохо и больно, словно сквозь тело проталкивали и проворачивали тупое, зазубренное лезвие, с каждым вдохом входившее всё глубже и раздирающее сердце. Потому что я точно знала, что за Максима заступиться некому.