Три килограмма конфет

      На следующий день в гимназии Максим не появился. Ни к первому уроку, перед которым я три раза бегала от гардероба, где надеялась увидеть его куртку, к кабинету математического класса, где мечтала увидеть уже его самого; ни ко второму уроку, ни к обеду… А я всё равно продолжала ждать и надеяться на чудо, несмотря на брошенное Славой «он остался дома» в ответ на немой вопрос в моих глазах.       Смирилась я только в тот момент, когда, притаившись за углом здания, наблюдала за очередной плановой тренировкой нашей команды по футболу и лично убедилась, что Иванова на ней нет. Впрочем, смирением это можно было назвать только с большой натяжкой, потому что в кармане куртки я крепко сжимала свой телефон, с помощью Наташи пополнившийся ещё одним контактом.       Звонить Артёму я очень боялась. Не знаю, что беспокоило меня больше: опасения, что он примет сторону брата и откажется не только помогать, но и вовсе разговаривать со мной, или панический страх услышать, что Максиму будет намного лучше без меня и мне стоит перестать надеяться на примирение. Нет, я в любом случае собиралась стоять до конца и хотя бы добиться открытого разговора и возможности объясниться, но именно сейчас особенно хотелось заручиться поддержкой кого-нибудь, кто сказал бы пресловутое «у тебя всё получится».       — Ну привет, сердцеедка, — протянул Тёма, сняв трубку после первого же гудка и напрочь сбив всю мою длинную, заранее заготовленную речь, первые пять минут которой были посвящены уговорам меня выслушать и искренним сожалениям, что я обидела его брата.       — Привет. Я… я хотела узнать, как там Максим?       — В шоколаде, — фыркнул он, но прежде чем я успела невнятно пролепетать оправдания, восприняв его ответ как сарказм, с громким вздохом добавил: — В прямом смысле в шоколаде, Поль. Надеюсь, тебе нравятся щекастые пухляши, а если нет — думаю, осталось два-три дня, когда у тебя есть шанс помириться с прежним Максимом, без труда проходящим в дверной проём.       — Но я не знаю, как. Он не хочет со мной разговаривать, — честно призналась я, хотя за минуту до звонка обещала себе не вываливать на него наши проблемы.       — Оу… — на той стороне трубки повисло неловкое молчание, от которого меня начинала снова охватывать только недавно отступившая тревога, издевательски повторяющая, что мне никогда и ни за что не заслужить прощения. — А что у вас вообще произошло?       — Ничего, — на автомате выпалила я, облизав вмиг пересохшие губы и перехватив онемевшей от холода ладонью медленно сползающий вниз телефон. — Ничего хорошего, если быть точнее. Мне нужна возможность хотя бы попытаться ему всё объяснить.       — Я тебя понял. Постараюсь что-нибудь сделать, хотя со мной он сейчас тоже не горит желанием общаться, — голос Артёма растерял весь показательный задор, который сбил меня с толку в начале нашего с ним разговора. Теперь не оставалось сомнений: он тоже волнуется за Максима, но до последнего старался мне этого не показывать. — Ладно, не кисни только. Разберёмся. Даже на меня Макс не смог дуться вечно.       Утешение вышло крайне неубедительным, но выбирать не приходилось, и я стала покорно ждать любых новостей. Моего терпения как раз хватило на тоскливый вечер пятницы и одну тяжёлую ночь, с сумбурными, кошмарными сновидениями, вслед за которыми шло резкое пробуждение и попытки слезящимися от яркой подсветки глазами рассмотреть на экране телефона уведомления о новых сообщениях или пропущенных звонках.       Но ничего не было. Иванов продолжал хранить молчание (что один, что второй), а я постепенно сходила с ума, металась по своей комнате, заламывая руки и пытаясь найти хоть какой-то выход из ситуации, и теряла не только терпение, но и жалкие крохи надежды, что всё ещё образуется. Какой толк с моего запоздалого раскаяния, если он не хочет его услышать? Какой вообще смысл что-то делать, если он уже решил вычеркнуть меня из своей жизни?       Вслед за упадническим настроением и состоянием прострации, в котором я сидела на кровати и сосредоточенно пялилась в одну точку, не находя в себе сил даже снова заплакать от выжигающей безысходности, меня вдруг захлестнуло яростью, напрочь сорвавшей все барьеры страхов и неуверенности. И я названивала ему раз за разом, жала на кнопку вызова всё с большим остервенением по мере того, как он быстро сбрасывал мои звонки, и, может быть, это было к лучшему, потому что единственное, что мне тогда хотелось в сердцах выкрикнуть ему, это «Иди к чёртовой матери, Иванов!»       Не знаю, как я вообще смогла пережить выходные и окончательно не свихнуться после тех американских горок эмоций, на фоне которых я то внезапно проваливалась в сон прямо среди дня — однажды даже ненадолго задремала за столом, то, напротив, еле выносила ненормальное возбуждение, от которого хотелось буквально на стену лезть.       А понедельник был прекрасным праздником всех влюблённых, непосредственно относившимся ко мне всего лишь четыре дня назад. Теперь же вся розово-красная сердечная атрибутика вызывала во мне чувство тошноты, разочарования и злости на себя, на него, на окружающих нас любителей сплетен, на чёртовы неудачно сложившиеся обстоятельства, разогнавшие нас по разные стороны баррикад.       И особенно я злилась на нашу с Максимом непомерную гордость. Я хотела и могла бы поговорить о наших отношениях раньше. И он тоже — мог бы хоть раз прежде высказать своё недовольство и дать мне знак, что действительно хочет что-то поменять.       — Наташ, если ты пойдёшь домой перед дискотекой, захватишь заодно мои учебники? Завтра у тебя их заберу, — Рита выглядела оживлённой и взбудораженной, как и перед любым общественным мероприятием, где ей доводилось принимать участие. Пусть на этот раз только подбирать музыку и вместе со Славой помогать одному дежурному учителю следить за порядком на празднике.       — Без проблем. А ты, Поль, пойдёшь переодеваться? — Наташа достала из сумочки очередной свой обед, любовно упакованный в пакетик мамой, — сегодня он представлял собой две идеально ровные и одинаковые с виду груши — и без раздумий сунула его прямо в руки ухмыляющемуся Чанухину, который не стеснялся брать и съедать всё, что она таскала с собой, пространно намекнув на то, что дома у Ивановых можно помереть с голода.       И даже от этого простого, непрямого упоминания о Максиме мне хотелось склониться над столом и долго-долго биться об него лбом. Чтобы боль физическая как-то смогла перекрыть душевную, чтобы выплеснуть отчаяние, огромной занозой засевшее под сердце, чтобы выбить себе все мозги и наконец забыть о прошлом, раз ему не суждено стать будущим.       — Я просто пойду домой, — откликнулась я неохотно, — не то настроение для праздника.       — Ты не поможешь Рите? — уточнил Чанухин, вперившись в меня пристальным взглядом, который я не сразу заметила и тем более не сразу смогла правильно понять.       — А разве ты не будешь с ней?       — У нас другие дела. Проследи за входом в физкультурный зал до начала дискотеки, а потом можешь уходить.       Только открыв рот для очередного возражения, я тут же захлопнула его так быстро, что клацнувшие друг о друга зубы отозвались ноющей болью. Ну конечно же, физкультурный зал! Более явного намёка на то, где и когда я смогу застать Максима, и придумать нельзя было.       Пришлось только кивнуть Славе, давая понять, что своим почти атрофировавшимся от страданий мозгом я всё же смогла догадаться до его подсказки, а потом кусать губы, чтобы не улыбаться, как чокнутой, в предвкушении того события, которым я одержимо грезила последние четыре дня.       Не прошло и получаса, как мне написал Артём. В отличие от Чанухина, он даже не пытался как-то замаскировать свою помощь, прямо сообщив, что Максим приедет в гимназию сразу после окончания уроков, чтобы взять оставленные в шкафчике раздевалки вещи, поговорить с завучем и, может быть, дождаться Славу и вернуться домой вместе.       Мне следовало бы радоваться, воодушевлённо и с запалом готовить для него ту речь, что крутилась в голове с самого момента нашей последней встречи, когда я позволила ему просто уйти. Но вместо этого я думала: что, если он не хочет возвращаться? Не просто обижен, оскорблён или подавлен из-за случившегося, а не собирается продолжать со мной вообще никаких отношений?       Меня не пугала перспектива выставить себя влюблённой по уши дурой и выпрашивать прощение. Но очень пугала вероятность его не получить, и тогда я просто не представляла, что делать дальше. Как вообще продолжать жить, зная, что сама разрушила своё счастье? Как сохранять спокойствие и держать себя в руках, когда лишь какая-то жалкая стена будет отделять меня от человека, чьи нежные прикосновения, горячее дыхание, жадные поцелуи до сих пор горят метками на моём теле?       Было бы намного проще, скажи он просто, что не хочет делать всё более серьёзным, чем было. Даже признание в том, что я для него — лишь симпатия и приятно проведённое время, стало бы для меня не столь мучительным, ведь именно к такому я готовила себя с самого начала. Удобно распределила между нами роли ведущего и ведомого, хищника и жертвы, виновного и страдающего. А получилось, что всё перевернулось с ног на голову, и главной злодейкой, сама того не ведая, оказалась именно я.       — Наташ, — тихо и как-то совсем неуверенно позвала я подругу, которая старалась отвлечь меня от уныния какой-то непринуждённой болтовнёй про новый вышедший фильм, преимущества фастфуда перед здоровым питанием, самые модные цвета этого сезона и прочие совершенно неважные темы. Колесова, по-видимому, вообще не ожидавшая от меня проявления хоть каких-то признаков жизни, встрепенулась и уставилась в мою сторону с недоверием и удивлением. — Расскажи мне, пожалуйста, про бывшую Максима. Вы же были знакомы, общались в одной компании…       — Поль, может, тебе ещё лезвие принести и помочь вены вскрыть? Если тебе так хочется себя добить, это будет более гуманным способом, — её грозный вид вкупе со скрещенными на груди руками недвусмысленно намекали, что желаемую информацию она мне предоставлять не собирается.       А мне самой тяжело было объяснить, зачем понадобилось спрашивать об этом именно сейчас. Чтобы учиться на чужих ошибках и хотя бы постараться быть лучше неё? Или чтобы провести очередное сравнение, конечно же, не в свою пользу, и заранее найти оправдания, почему я априори никогда не стала бы подходящей партией для Иванова?       Хотя у меня уже имелся огромный и подробный список собственных недостатков, в котором было столько пунктов, что ему следовало бы держаться от меня на расстоянии как минимум в сотню километров.       И мне бы от него, на самом-то деле, — тоже.       — Так, Романова! — не выдержав моего понурого выражения лица, решительно гаркнула Натка, чуть смутилась повышенного внимания тут же оглянувшихся на нас одноклассников и схватила меня за руку, выволакивая вслед за собой в коридор. — Хватит над собой издеваться, Поль. Посмотри на меня, вспомни всё, что знаешь о моих отношениях с Яном, взгляни на Риту, которую до сих пор травят в собственном классе. И просто прими тот факт, что если Иванов начал вести себя, как мудак, обратно в прекрасного принца он уже не превратится. Не иди по нашим стопам, не тешь себя иллюзиями, которые в итоге принесут тебе боль.       — Но это я виновата в нашей ссоре…       — И что? Не случилось ничего такого, из чего стоило устраивать трагедию. Конечно, вам нужно поговорить обо всем этом, но если он и дальше продолжит мотать тебе нервы, посылай его нахер. Я ещё сама выскажу ему всё, что думаю об этом.       — Не надо ему ничего высказывать, — вяло взбрыкнула я, не желая признавать, что в её словах слишком многое заставляло всерьёз задуматься, а не ошиблась ли я снова, поставив Максима на недосягаемый по своей высоте пьедестал и оказавшись готова буквально молиться на него.       — Как знаешь. Мне на самом деле казалось, что он очень трепетно к тебе относится. Ты как раз спрашивала про Нику: так вот, могу тебе сказать, что с ней он точно никогда так не носился, даже при том, что они встречались открыто и долго. Но сейчас он не прав. Точно не прав. Убегать и прятаться — не лучший способ решения проблем.       Конечно же, не лучший. Это именно мой излюбленный способ решения проблем, который Иванов изощрённо преподнёс мне обратно спустя почти два месяца, позволив побывать в его шкуре и прочувствовать всё то, что когда-то испытал он. Жестоко? Да. Поучительно? Безусловно. Справедливо? Отчасти.       Но судить и попрекать его за это всё равно не хотелось. Единственное, что нужно было сделать сейчас — открыто поговорить и услышать друг друга, пока мы не наломали ещё больших дров. ***       Мне показалось, что он почувствовал моё присутствие. По тому, как замедлились шаги, какой осторожной, крадущейся стала поступь, как сбилось дыхание после нескольких шумных выдохов. И когда нас разделяла лишь приоткрытая дверь, Максим замер в нерешительности, а я и вовсе боялась дышать, чтобы не спугнуть его.       — Кто меня сдал? — спокойно спросил он, шагнув внутрь раздевалки и с каменным лицом проходя мимо меня, притаившейся в углу рядом с входной дверью.       — Оба, — я попыталась улыбнуться и дёрнулась к нему навстречу, но была резко остановлена пугающе жёстким, пылающим ненавистью и злобой взглядом, от которого будто за одно мгновение выгорела дотла и осела на пол горсткой бесцветного пепла. Не на такой приём я рассчитывала. — Я хотела… поговорить с тобой.       — О чём? — равнодушно бросил он из-за плеча, открыв свой ящик и принимаясь быстро собирать в рюкзак лежавшие там учебники и тетради.       А я смотрела на него, открыв рот, и не могла выдавить из себя больше ни звука. Все признания, обещания и клятвы, все искренние, пропитанные нежностью и раскаянием слова, все идущие от самого сердца чувства с треском крошились у меня внутри и стенали от боли и унизительного чувства, что они оказались никому не нужны.       И я тоже.       — Ну что, пойдём вместе на дискотеку? Подержимся за ручки, поцелуемся у всех на виду? — издевательски протянул он, закрыл шкафчик и встал прямо напротив меня, мерзко ухмыляясь. А мне даже обидно не было, только противно от собственной глупости и наивности, и больно. Очень, нескончаемо больно, хотя я так опрометчиво уверяла себя, что смогу вынести его равнодушие.       Но это было не равнодушие. И даже не ненависть. Я смотрела на его искривлённые в презрении пухлые губы, в глаза глубокие и тёмные, как бушующее во время шторма море, которое пронзали насквозь брошенные разгневанными богами молнии. Я смотрела на прямую спину и застывшие в нечеловеческом напряжении плечи, на пальцы, сжавшиеся до побеления костяшек, и ходящие на лице желваки. Я смотрела на человека, который настолько отчаянно хотел защититься от боли, что всеми силами отталкивал от себя ту, кто легко мог эту боль причинить.       Меня. Он отталкивал меня яростно и грубо, а я не знала, как с этим бороться. Молчала и смотрела, смотрела, смотрела на него, мечтая о том, чтобы он вдруг научился читать мысли.       — То-то же и оно, Полина, — заключил Иванов, интерпретировав моё молчание именно так, как сам захотел. — Не понимаю, какой смысл нам разговаривать.       Он снова решительно прошёл мимо меня и вышел в коридор, а мне не оставалось ничего другого, как с видом жалкой побитой дворняжки плестись вслед за ним к кабинету завуча.       И с каждой следующей преодолённой ступенькой моё терпение иссыхало и трескалось, подобно земле под продолжительным летним зноем, и наружу начинали пробиваться маленькие и пока не успевшие окрепнуть ростки злости, подпитываемые теми слезами, что бурным речным потоком скопились внутри меня, ожидая своего выхода.       — Ты так и будешь убегать от меня, вместо того чтобы дать возможность всё объяснить? — бросила я ему в спину, уже и не надеясь, что это сможет что-либо изменить. Однако Максим замер прямо среди лестницы и резко обернулся ко мне, наградив ещё одним пугающе-яростным взглядом сверху вниз.       — Я и так всё знаю. Наши друзья подсуетились. Только это вообще ничего не меняет. Что, если бы Филатова сказала об этом после того, как мы бы объявили об отношениях, а, Полин? Ты бы со мной порвала, чтобы не позориться и сделать вид, будто это всё тебя не касается? А если бы она сказала, что вчера видела меня целующимся с кем-нибудь, ты бы тоже сразу поверила, да? Даже не спросив меня?       — С чего ты вообще всё это взял? Это совсем разные вещи, Максим! Да, представь себе, я не хотела, чтобы меня посчитали шлюхой! Что в этом предосудительного?       — А что, спать со мной могут только шлюхи? — усмехнулся он и укоризненно покачал головой, пока я ловила ртом воздух, саму себя загнав в безвыходную ловушку. — А я ведь, Полина, никакие презервативы не покупал. Зачем бы они мне? Может быть, я действительно обращался с тобой, как с шлюхой, и тащил тебя в постель при каждом удобном случае? Или использовал те вечерние полчаса, чтобы нагнуть тебя раком в подъезде? В твоём понимании ведь именно так должны выглядеть отношения с таким, как я.       — Зачем ты так, Максим? Ты ведь знаешь, что всё иначе. Я просто испугалась и не знала, что делать. Мне было очень страшно.       — Страшно тебе было, есть и будет. Потому что на самом деле нахуй тебе не нужны эти отношения, Поль, — он спустился на пару ступенек вниз и встал прямо надо мной, так желанно-болезненно близко, что с каждым глубоким глотком воздуха я жадно пыталась распробовать и насытиться его горьковатым запахом грейпфрута. Напоследок. — Ты не веришь в нас. Не веришь мне. И я понял, что мне не под силу сделать что-нибудь, что заставило бы тебя в будущем поменять своё мнение. Какой тогда смысл тянуть с этим? Зачем пытаться сложить то, что никогда не сложится?       Его голос стих, выцвел, растворился в звуках доносящейся с первого этажа музыки, а вместе с тем и из глаз ушла ярость. Вместо неё осталась пепельно-серая мутная пелена усталости и затягивающая в себя чёрная воронка безысходности, которую мне так сильно хотелось окропить своими слезами.       Мне удалось бы поспорить с ним, найти много разных доводов, чтобы уговорить поменять своё мнение, пообещать ему, что всё изменится и будет иначе. Только зачем? Когда откровенно прозвучала та мысль, что медленно отравляла меня с самых первых проявляемых по отношению к нему тёплых эмоций, с первых неловких и почти случайных прикосновений-столкновений, с первого невинного поцелуя в лоб, с первого открытого признания возникших к нему чувств, с первого свидания, поцелуя, секса.       Не сложится.       Если мы оба так считали, бороться было уже не за что.       — Я тебя поняла, — полушёпотом произнесла я, к собственному стыду ощутив, как по щеке побежала первая предательская слезинка. И хотела уже развернуться, уйти, сбежать, скрыться как можно дальше от него, общих воспоминаний и сломанных надежд, но не успела.       — Да нихуя ты не поняла! — в гневе рявкнул он и резко впечатался в мой рот поцелуем. Грубым и яростным, болезненным и жестоким, с солёным привкусом крови из разбитой от сильного удара губы, саднящей и ноющей под напором его языка.       И мне пришлось крепко вцепиться в его плечи, чтобы не упасть, балансируя на скользкой покатой ступеньке и на тонкой грани собственного безумия, сосредоточившегося ровно посередине между чередой ошибок и верно принятых решений.       Его пальцы зарывались в мои волосы, сжимали их в кулак и с силой оттягивали, мои — в исступлении метались по его шее, оставляя на ней штрихи розовых следов от ногтей. Его губы наступали, атаковали и подавляли, вонзались в мои с такой ненасытностью, словно хотели поглотить меня целиком, а мои — только податливо уступали, позволяя ему всё на свете, и призывно раскрывались, когда его настырный язык снова проскальзывал мимо них вглубь рта. Его тело горело и дрожало, как в горячке, моё — тряслось от желания и отзывалось на каждое прикосновение, оказавшись вжато им в стену.       На самых задворках сознания ещё мелькала ярко-красным флажком мысль, что Максим прав: я ничего не поняла. И продолжала ничего не понимать, отрываясь от него лишь на секунду, вглядываясь в почерневшие, затянутые туманом эмоций глаза, чтобы следом целовать его с ещё большим надрывом, задыхаясь и захлёбываясь своими чувствами.       Только отвратительное дежавю звука цокающих по ступенькам каблуков обрушилось, как ушат холодной воды, заставив меня вздрогнуть и застыть от страха. А Максима, видимо, прийти в себя и осознать, что именно он — мы оба, не сговариваясь — только что натворили.       — Иди, пока никто не увидел, — сказал он, пытаясь отдышаться и прожигая меня взглядом, в котором снова разгорался гнев. — Давай же, — он схватил меня за локоть, оторвал от стены и грубо подтолкнул вниз, словно не было последних нескольких минут настолько острой необходимости друг в друге, безумно нежной ночи, недели новогодних каникул. Словно между нами вообще ничего не было, кроме стычки на футбольном поле и последующего обмена гадостями.       — Пошёл ты к чёрту! — в сердцах выпалила я, вырвав руку из его ошпаривающе-горячей ладони, и еле удержала равновесие, чтобы не упасть. Так долго сидевшие внутри, слёзы наконец хлынули по щекам, застилая глаза и размывая окружающий мир до огромных цветных пятен, но оставаться рядом с ним не хотелось больше ни единой секунды, и ноги стремительно понесли меня вниз по лестнице.       — Поля! — позвал меня Иванов, оставшийся где-то позади, но слышать его голос сейчас казалось безжалостной и аморальной пыткой.       Я трусливо убегала от него, ощущая, как блузка на груди начинает пропитываться влагой. Это кровь медленно струится из огромной зияющей дыры, оставшейся на месте вырванного сердца. ***       — Что случилось, Поль? — Наташе пришлось склониться к самому уху, чтобы докричаться до меня сквозь громко играющую в зале музыку. — Минут пять назад здесь был злющий Иванов. Довёл до слёз подкатившую к нему Маринку и куда-то снова испарился. Вы что, так и не поговорили?       — Поговорили, — отмахнулась я, радуясь только тому, что за общим шумом вряд ли будет слышно, как я шмыгаю носом. С помощью ледяной воды удалось как-то успокоиться и смыть с лица слёзы, но я чувствовала, что сейчас мне будет достаточно и одного неосторожного слова, чтобы снова разреветься.       Забыть бы Максима раз и навсегда. Уехать на другой континент, чтобы никогда больше случайно с ним не пересечься и не вспоминать обо всех тех эмоциях, что он привнёс в мою жизнь. Это было особенно жестоко: сначала подарить столько радости и счастья, а потом вот так бесцеремонно выдрать их из моих рук и оставить меня ни с чем.       Хотя нет, всё же с чем-то. С тягостно давящим на грудь разочарованием, истёртыми почти что в пыль осколками моих надежд и чувством собственной ничтожности, от которого хотелось выть в голос.       — Так что, всё… плохо? — нерешительно уточнила Наташа, пристально вглядываясь в моё бледное, до сих пор покрытое красными пятнами лицо, и пытаясь поймать мой бегающий по залу взгляд.       — Всё просто никак, — слова давались с трудом, больно царапали горло и каждой саднящей маленькой ранкой на губах напоминали о том, как мы неистово целовались, не в состоянии оторваться друг от друга.       В последний раз. Теперь уже точно без всяких обнадёживающих «как», помогавших мне так долго отмахиваться от очевидного. Мы ведь и правда не пара: он вовсе не тот идеальный и понимающий парень, которого придумало моё воображение, а я — не девушка мечты, способная согреть его своим теплом. Мы были глупыми и самонадеянными, почему-то решив, что сможем дать друг другу что-то большее, чем несколько новых ран, оставшихся от соприкосновения острых осколков наших душ.       — Где Рита? Я хочу уйти домой.       — Сегодня гимназия осталась без дежурных, — усмехнулась Колесова и взглядом указала в центр зала. Там, среди топчущихся в медленном танце учеников, как обычно выделялись ярко-рыжие волосы высокого Чанухина, прижимавшего к себе Марго так тесно, что её с трудом можно было разглядеть за широкими плечами и обвивающими тело мужскими руками.       Они и танцевать-то не особенно пытались, лишь изредка отступая на шаг в сторону от других пар. Слава зарывался носом в её пышные светлые волосы и что-то увлечённо шептал, неторопливо накручивал на свой палец одну волнистую прядь, делая это будто неосознанно, по старой привычке, под влиянием эмоций перестав контролировать собственное тело. А Рита спрятала лицо у него на груди и только в исступлении цеплялась за ткань белоснежной рубашки на его плечах, выдавая тем самым своё волнение.       — Это уже второй танец, — шепнула мне Натка, вытягивая из транса, в который я впала, не моргая наблюдая за друзьями, впервые настолько открыто и демонстративно близкими друг с другом. Несмотря на все разногласия, на казавшиеся непреодолимыми обиды, и вопреки мнению общества, успевшего рассмотреть их отношения под увеличительным стеклом.       Радуясь, что хотя бы одной из нас этот день может принести счастье, а не слёзы и разочарование, я уже было собиралась попрощаться с Колесовой, но отвлеклась на вибрацию в телефоне, который как назло застрял в узком кармане форменной юбки и уже перестал звонить, когда мне наконец удалось его достать.       Меньше всего я ожидала увидеть пропущенный звонок от Максима. И, если честно, даже обрадовалась тому, что судьба уже распорядилась за меня и не позволила снять трубку и снова вернуться в водоворот наших бессмысленных разговоров, загонявших всё в ещё больший тупик, чем упрямое и горделивое молчание.       Сердце подпрыгивало, сжималось, трепетало и кричало отчаянно «Перезвони!», а гордость любезно напоминала мне обо всех уже полученных от него словесных оплеухах и уверенно заявляла, что Иванов должен быть отправлен в самом дальнем и труднодоступном направлении, вместе со своими перепадами настроения и неконтролируемой агрессией. И именно гордости мне хотелось поддаться, ведь тогда сама собой пропадала необходимость вновь искать пути решения всех наших проблем.       Пока я разрывалась в сомнениях, напряжённо вглядываясь в экран до сих пор зажатого в руке телефона, тот загорелся, известив меня о новом сообщении. Я открывала его с ощущением фатальной неотвратимости происходящего, ожидая чего-то такого, что станет итогом нескольких последних дней, проведённых в напряжённом и подвешенном состоянии.       Но реальность оказалась непредсказуемой и странной, с одной стороны, став для меня полной неожиданностью, а с другой — наспех собрав воедино ошмётки веры в лучшее. ≫ Поля, прости меня пожалуйста. ≫ Скажи мне, где ты. Нам правда нужно нормально поговорить.       Я глубоко вдохнула и следом резко выдохнула, пытаясь понять, какое решение станет наиболее правильным в этой ситуации. Взвешивала, как мне стоит поступить, чтобы сделать всё как следует, не угодить в очередную ловушку, не поддаться слабости и не сделать нас заложниками собственных чувств.       А пальцы уже стремительно набирали текст с указанием места, где нам нужно было встретиться через несколько минут. Потому что я, чёрт побери, просто безумно этого хотела.       — Привет, Полина, — я оторвалась от экрана телефона и недоверчиво посмотрела на Диму Романова, стоящего прямо напротив. Он подошёл настолько близко, что сквозь душный, спёртый воздух зала мне удалось почувствовать запах его одеколона, больше не круживший голову, а вызывающий стойкое отторжение и лёгкую брезгливость.       Впрочем, смотреть ему в глаза мне до сих пор было ужасно неуютно, будто в этот самый момент я возвращалась в двенадцать месяцев своего позорного воздыхания по его псевдосвятому лику, поэтому я смущённо отвела взгляд и сделала маленький, еле заметный шажок назад, тем самым вызвав у него ещё более широкую и счастливую улыбку.       — Ты что-то перепутал, Дим, — громко выступила Наташа, наоборот, решительно шагнув вперёд из-за моей спины. — Место для мудаков выделено у стены напротив.       — Может быть, потанцуем? — показательно игнорируя Колесову, обратился он ко мне, медленно и грациозно придвигаясь всё ближе, бесцеремонно вторгаясь в моё личное пространство, в котором я точно не хотела бы его видеть.       «А ведь когда-то очень хотела», — издевался внутренний голос, и внезапно в полной мере прочувствованная на себе жара, стоящая в помещении, начала вызывать невыносимую тошноту.       По крайней мере, мне хотелось думать, что виной всему именно жара.       — Нет, — уверенно ответила я и даже покачала головой, чтобы не приходилось повторять несколько раз, перекрикивая музыку.       — Нет? — искренне удивился Дима и досадливо поджал губы. И по всем законам жанра он должен был развернуться и уйти, но вместо этого выдавил из себя ещё более обольстительную улыбку и перешёл в раздражающе-активное наступление: — Почему нет, Полина? Всего лишь один маленький танец.       Его ладонь обрушилась на моё плечо внезапной раздражающей тяжестью, которую не удавалось скинуть простым и привычным движением. И мне становилось неприятно, противно, страшно, а ещё вдруг захотелось, чтобы Максим оказался рядом именно сейчас.       Бойтесь своих желаний!       — Я же сказала: нет! — его пальцы начинали давить слишком сильно, принося боль, и я схватила его за руку, собираясь всё же скинуть её со своего плеча, а в ином случае оставить ему ногтями несколько глубоких царапин на ладони в дополнение к только недавно зажившему укусу от Марго.       — Полин! — дёрнула меня за локоть Ната, и по её громкому взволнованному голосу, по испуганному тону и сквозившей в этом простом оклике панике я сразу поняла, что именно произошло. Посмотрела в сторону входа в зал, но успела заметить только мелькнувшую вдалеке тень и вспомнить, что так и не отправила уже написанное сообщение.       Проклятый день, проклятый вечер, проклятый Дима Романов и моя собственная проклятая дурость. Ничего хуже того зрелища, которое увидел Иванов, и придумать было нельзя, но самое обидное, что оно не имело ничего общего с реальностью.       — Да отвали ты! — в сердцах бросила я, с трудом оттолкнула от себя Романова и, не раздумывая, бросилась из зала, чувствуя, как быстро, яростно, почти болезненно пульсируют под током крови вены и ноет от тревоги сердце.       Сегодня мы с Максимом вовсю играли в кошки-мышки, жестоко кусали друг друга за самые слабые, уязвимые места и убегали тем сильнее, чем нас бросались догонять. Предубеждения, впитанные с молоком матери, приобретённые за непродолжительную жизнь, отражающие наши сокровенные страхи и те переживания, в которых мы сами не всегда находили силы признаться, крепко держались за нашу несуразную гордость, и все вместе они делали всё возможное, чтобы пустить нас по самому тернистому пути, где за каждым уверенным шагом вперёд непременно следовало болезненное падение.       А за последний час, пропитавшийся солёной водой слёз, я умудрилась набить столько шишек, что самой становилось страшно. Страшнее собственной глупости был только телефон, внезапно оказавшийся вне зоны действия сети, и пустое место там, где должна была висеть куртка Максима.       От отчаяния я заломила руки и осмотрелась по сторонам, хотя и так была уверена, что он не прячется от меня за чьей-нибудь норковой шубкой или объёмным пуховиком. Догнать же его на улице становилось почти невыполнимой задачей, но это последнее, что мне оставалось сделать перед тем, как сдаться и который раз за этот вечер смириться с его потерей.       Свою куртку я сорвала с крючка так резко, что петелька жалобно хрустнула, отрываясь. Застёгиваться пришлось прямо на ходу, бегом пересекая настолько неудобно расположенный и чертовски длинный холл гимназии. И уже ощутив первые дуновения зимнего воздуха, неприятно кольнувшего разгорячённую и влажную кожу, я услышала позади себя своё имя.       Не то. Не тот голос, не та интонация, даже злость совсем не та, которую я когда-то безрассудно бросалась укрощать, смело поглаживая по морде с широко раскрытой задастой пастью.       — Куда это ты помчалась, а? — тявкнул Романов, нагнав меня уже на крыльце, без раздумий выскочив на улицу вслед за мной прямо в школьной форме.       — Что тебе от меня нужно? — его настойчивость начинала не на шутку меня пугать, и в голову невольно лезли воспоминания о том, как Рита описывала их новогоднее свидание. Ведь тогда он тоже не хотел её отпускать, взбесившись после первой же попытки сбежать. И сейчас его ладонь снова впилась в моё запястье, словно на нём защёлкнулся невидимый наручник. — Да пусти же! Ты не понимаешь значение слова «нет»?       Я попробовала выдернуть руку из его хватки, но только нелепо дёрнулась в сторону и шикнула от боли в неудачно вывернувшейся руке. Хотелось сесть прямо на ледяную корку, покрывавшую землю, обхватить себя руками и реветь от досады, что всё закончилось вот так абсурдно. Злобно скалящийся и неадекватный в своих поступках Дима крепко держит меня, не позволяя вырваться, в то время как Максим наверняка стремительно удаляется прочь от гимназии, считая меня ветреной дурой, бросившейся мелко мстить ему за нанесённую обиду.       — Да что ж вы такие сложные, а, что подружка твоя, что ты? Как бегать за мной, так ты всегда в первых рядах была, — он широко ухмыльнулся, заметив, как мои глаза округлились от изумления, а с приоткрывшихся губ сорвалось маленькое облачко пара. — Что, думаешь, я не заметил? Знаю я таких, как вы. Сначала строите из себя невинных овечек, а сами только и ждёте, чтоб вас прижали к стене и залезли под юбку.       Я чувствовала себя беспомощной и раздавленной, глядя на его мерзкую, самодовольную усмешку, и скорее по инерции всё ещё пытаясь высвободить свою руку. Нырнуть бы в ближайший сугроб, чтобы смыть с себя хоть маленькую часть той грязи, в которой оказалась выпачкана с ног до головы, приложить к лицу пригоршню холодного снега и растереть по горящим огнём щекам, пока меня не спалило изнутри пламенем стыда.       Забыться и не думать больше ни о чём. Стараться даже откинуть противную мысль о том, что лучше бы это я умерла вместо Кости.       Лучше бы я.       Смотреть на вызывавшую тошноту физиономию Романова долго не пришлось. Наверное, и несколько секунд не прошло с момента окончания его омерзительной речи, как его резко дёрнули, разворачивая, и уже слегка онемевшее запястье вдруг оказалось на свободе. Я успела мельком увидеть исказившееся от ярости лицо Иванова, а потом услышать только приглушённый рык, с которым он почти сбил Диму с ног.       Я не успела ничего сделать, да и не уверена была, что вообще смогла бы. Они сцепились быстро и крепко, пытаясь сильнее ударить друг друга и в то же время по возможности блокируя ответные удары, подобрались опрометчиво близко к краю лестницы и тут же полетели вниз.       — Максим! — от испуга мой голос сорвался почти на шёпот, а сердце и вовсе перестало биться, пока я преодолевала те самые четыре ступеньки, отделившие меня от продолживших копошиться уже на снегу тел.       Романов подскочил на ноги первый, воровато оглянулся по сторонам, задержался взглядом на Максиме, который с трудом переворачивался и пытался сесть, и, выдав громкое «блять», быстро забежал обратно в здание гимназии.       Уже опустившись перед ним на колени, я поняла, что что-то не так. По подозрительно замедленным и аккуратным движениям, его упрямому нежеланию поворачиваться в мою сторону и ладони, прижатой к одной половине лица.       — Максим, ты в порядке? — раздражающе-неуместно всхлипнув, спросила я и неуверенно коснулась дрожащими пальцами его плеча, так боязливо, что он наверняка и не почувствовал этого.       — Отойди, — хрипло отозвался он и, заметив, как я вздрогнула от такого ответа, облизал губы и более мягко, но настойчиво повторил: — Поль, тебе нужно уйти отсюда.       — Но я… — прежде чем что-то возразить, я смогла сдвинуться в сторону и перестать закрывать собой горевший на крыльце свет, косыми жёлтыми лучами осветивший заметно побледневшее лицо Иванова. А следом увидеть и причину, по которой он на самом деле просил меня уйти, пока у нас не появилось ещё больше проблем.       Но было слишком поздно.       Вместе с тем, как по его пальцам струилась тонкая дорожка ярко-алой крови, распадаясь на красную паутинку по тыльной стороне прижатой к лицу ладони, окружающий меня мир стремительно раскачался, завертелся, превратился в тугую и сдавливающую со всех сторон воронку, утягивающую вслед за собой куда-то вниз.       Мои губы шевельнулись в попытке что-то сказать ему, но уже не успели.       Меня с силой дёрнуло в сторону, и свет погас.