Бабочка

Моральное разложение личности. Превращение самого себя в мерзкое, темное существо, которому и названия-то еще не придумали. Открытие самых потаенных уголков своей черной души и бесовское наслаждение всем этим уродством. Так бы Ставрогин мог описать свою жизнь, если бы вдруг задумал написать автобиографию. Он был человеком потерявшимся, заблудившимся на жизненном пути. Один раз свернул не туда – и понеслось все это. И Ставрогин уже был не в силах остановить это падение. У него свой страшный грех на душе: он абсолютно опустошен, и жизнь для него не представляет больше никакого интереса. А хуже и быть не может, когда ты перестаешь видеть интерес в чем-либо. Тогда и просыпается твой внутренний бес, постоянно требующий удовлетворения. И одна мысль, давно уже поселившаяся у него в голове, никак не давала Ставрогину покоя. Дурная, ужасная мысль. И Николай знал, что, если позволит этой идее завладеть собой, обратного пути уже не будет. Из подобных раздумий его постоянно отвлекал идущий рядом Верховенский. По своему обыкновению он сыпал словами, говоря что-то о мировой революции, о пожаре, о перевороте в умах и еще черт знает о чем. Николай его не слушал, но все же слышал, а потому голос Верховенского вырвал его из его мыслей. Ставрогин утомленно прикрыл глаза, вдруг перебивая Верховенского: – Пётр Степанович, – раздраженно начал Ставрогин, но сразу же постарался сделать голос мягче, – почему бы нам прямо сейчас не отправиться ко мне и не обсудить ваши мысли за чашкой чая? На улице душно в такое время суток, – произнес Николай, внимательно следя за реакцией Верховенского. До сих пор Ставрогин не понимал, какие же эмоции, какие чувства испытывает при виде этого человека. Верховенский был его отражением – таким же отвратительным и разложившимся внутри. Но одновременно с этим Верховенский был настоящим энтузиастом. Человека, которого точно так же поглотила идея, и Ставрогин знал, как она прямо сейчас сидит в голове Верховенского, не давая ему покоя. Ни днем, ни ночью. На такого человека и нацелился Ставрогин. От реакции Верховенского сейчас зависело все, и Ставрогин даже остановился, вглядываясь в него. Невольно Ставрогин вспомнил свою охоту за бабочками и поразился, насколько ситуация была ему знакома и приятна. Одно неверное движение – и бабочка улетит, оставив Ставрогина неудовлетворенным результатом. А сделай все правильно – и ты заманишь глупую бабочку в свою ловушку. – К вам? – Верховенский не заметил пристального взгляда и тоже остановился, словно раздумывая. А затем беспечно пожал плечами, – а знаете, вы правы, Ставрогин, – Верховенский растягивал гласные в его фамилии, улыбаясь. – Поедемте к вам. Бес внутри улыбнулся. Очередная бабочка попалась в ловушку страшного паука. У Ставрогина они действительно сначала выпили чаю, причем пил больше Верховенский, а Николай лишь следил за ним, смотря поверх чашки. Когда Верховенский увлекался чем-то, он не замечал, как эмоционально начинает жестикулировать. Как улыбка становится более искренней. Как в уголках глаз залегают мелкие морщинки. Ставрогин склонил голову, окидывая Петра медленным взглядом и трогая указательным пальцем нижнюю губу. – Прежде всего церковь нужно разрушить, Николай Всеволодович, – продолжал говорить Верховенский, сидя на кресле напротив Ставрогина. – Начнем с церкви, а затем и все остальное падет. И ведь я считаю, что… Ставрогин не слушал. Он отставил полную чашку на свой стол и встал, отходя к окну и поправляя штору. Чаша терпения наполнилась до конца. Ждать более было нельзя. Одним быстрым движением Ставрогин оказался у кресла Верховенского, который этого явно не ожидал. Он захлебнулся очередным словом, вызвав у Николая смешок. Тот мягко отобрал у него чашку, ставя ее на пол. А затем резко схватил Верховенского за горло, с наслаждением сжимая. С каким-то нечеловеческим удовлетворением видя, как расширились его зрачки, как судорожно тот начинал царапать кресло, пытаясь отстраниться. Ставрогин на мгновение отпустил его, только чтобы развернуть его к себе спиной, крепко держа за талию одной рукой. – Николай Всеволодович, – с Верховенского будто разом сбили всю его спесь. – Я не понимаю вас. Отпустите меня, мы разойдемся и забудем об этом глупом происшествии, – заикаясь, бормотал Верховенский. Ставрогин не вслушивался. Он резко дернул вниз его брюки, заставляя того сжаться и затрепыхаться в его руках, точно бабочку. И от ощущения превосходства и силы внизу живота сладко потяжелело. В глазах потемнело. Ставрогин приспустил штаны вместе с бельем, прижался носом к шее Верховенского, заставляя того замереть, а потом вошел одним резким, быстрым движением, выбивая из Петра вскрик. – Нет! – он дернулся вперед, но Ставрогин предупредил его движение, снова крепко обхватывая его шею. – Нет, отпустите, я не… – начал Верховенский, на что Ставрогин со злости закрыл ему рот ладонью, прошипев: – Ради всего святого, закройте свой рот! Ставрогин упивался этими ощущениями. Дрожащим телом, которое он сжимал. Узостью и жаром, обхватывающим его плоть. Болезненными стонами и скулежом от его резких, грубых толчков. Ладонью, которая лежала поверх рта Верховенского, Ставрогин почувствовал влагу: Пётр больше не смог сдержать себя. Из глаз текли слезы. От этого сердце забилось чаще, а узел внизу живота скрутился еще крепче. Ставрогину хватило еще пары движений. Зажмурившись от яркого наслаждения, он простонал, делая еще один грубый толчок и сразу же выходя. На бедрах Верховенского алели розоватые подтеки. Ставрогин оделся, поправил сбившиеся темные волосы и невозмутимо отошел к окну, даже не взглянув на Верховенского. Тот застыл на кресле в нелепой позе, словно забыв, как двигаться и как дышать. От боли внутри все сжалось, замерло. В ушах шумело, а живот будто перетянули стальной леской. – Одевайтесь, Пётр Степанович, – насмешливо произнес Ставрогин, все еще стоя у окна. На губах застыла дьявольская улыбка, а в глазах плясали чёртики. – Одевайтесь и убирайтесь отсюда. Он обернулся лишь на мгновение, чтобы запечатлеть эту картину: жалкий, обездвиженный Верховенский с застывшими дорожками слез на щеках. Не понимающий, что происходит. Не знающий, что ему делать дальше. Растленный Ставрогиным, перед которым он преклонялся. Верховенский зашевелился, кое-как одеваясь и сползая с кресла. Он ухватился за подлокотник, сгибаясь от боли. Его мутило, а перед глазами словно пелена стояла. Он сделал пару шагов по направлению к двери, останавливаясь у дверного косяка и зачем-то смотря на Ставрогина, вызывая у последнего только новый приступ злости. – Это ведь бесчестно, – совсем тихо проговорил Верховенский, и его слова скорее можно было прочитать по побелевшим губам, чем услышать. – Вы не барышня, чтобы такими словами раскидываться, – холодно заметил Ставрогин. Они смотрели друг на друга с минуту, не меньше, а затем Ставрогин сорвался на крик: – Убирайтесь, Верховенский! Тот вздрогнул и скрылся за дверью, вызывая у Ставрогина приступ оглушительного хохота. Он смеялся громко, надрывно, запрокинув голову. Смеялся до хрипоты, до боли, до злых слез. Внутренний бес был удовлетворен. Он сыто урчал, наслаждаясь всеми грехами Ставрогина. И осталось ему одно – сожрать самого себя, чтобы сполна насладиться этой грязью.