||
Под звездами ветрено и дождливо прохладно – совершенно не по-апрельски; куртка на плечах ощущается тяжелее, непривычно и так, будто давит горой сожалений и невыстраданной, жалкой горечи, сковывающей в тиски, кровожадные охваты и петли; под ногами не видно пола – под ногами, кажется, лед, тонкий, изящный, убийственный. Дыхание сжимает нервозно и грубо – не позволяет вобрать кислорода в грудину; перед Юлей простирается арена, темная и огромная, как ее сумасбродная, бесконечная скорбь – как ее боль, колючая и шершавая, как одинокая судьба, ожидающая ее впереди: Юля делает глубокий, отчаянный глоток воздуха, борется с порывами слез и истерики. Ей не нужно теперь ничего. Нет, не таким должен быть ее стадион. Под ребрами зудит и отдает скрежетом – противным и скользким, будто ком горя норовится пробиться наружу, нефритовым мерцанием озарить бескрайнее поле – ей холодно, и Юля кутается в ветровку, натягивает шапку на уши и не представляет, как сможет заставить голосовые связки распеться. Первые часы все проходит спокойно: вокруг лишь организаторы и волонтеры, и обстановка кажется почти рутинно-обычной: только вот Юлю сто лет как не провожали сочувствием, жалостью и надменной печалью – такой искусственной и ненастоящей, что кровоток вскипает от злости. Никто никогда не поймет. Ее боль всепоглащающа: ее боль скептична, бездонна и ярко-токсично красная; красная и ядовитая, как мышьяк или хотя бы таллий, как поздний рубиновый закат, предвещающий морозное утро. И как матовая помада на любимых губах. Как ты, Юлечка? Ты справляешься, Юлечка? У вас тихо, Юлечка? Спустя почти два месяца они наконец-то встречаются: на иной сцене, в ином городе, в иной стране. Тина выглядит уставшей, заплаканной и до одури, помрачения красивой; Тина пахнет дождем, сладким гранатом и свежими персиками; ее глаза блестят в полумраке, а голос чуть глубже и ниже прежнего – Юля раньше такой тональности не замечала. – Ты улыбаешься, – говорит Юля, заключая Тину в пятые за вечер, но все еще неловкие, неуклюжие объятия. – Неужели тебе нравится здесь? – Не совсем угадала, – бросает Тина и смотрит на Юлю прямо, пронзает тяжестью взгляда; и тем не менее, Юля уверена, что Тина отчего-то довольна: уголки губ ее действительно тянутся почти что в улыбке, а щеки розовеют, пылают явно не от польской прохлады. – Тогда почему же? – продолжает Юля, а Тина чуть отходит назад, но не разнимает их руки; они стоят на окраине стадиона, вечернего и уже абсолютно безлюдного – словно судьба вновь дарит им шанс оказаться вместе, наедине. – Сегодня я впервые за это время вспомнила, что могу быть счастливой, – тихо признается ей Тина, прикрывает веки и подносит к своей груди их сжатые ладони; Юля не отстраняется, наоборот ступает чуть ближе, легкими вбирает замкнутые колебания нежности между ними. Она, как и Тина, снова способна чувствовать. Тина аккуратно гладит ее костяшки замерзшими, дрожащими пальцами, и Юле от ее действий становится так невероятно тепло, что сердце сбивается с привычного ритма; эти жесты Тины вне публики ей новы – разбитые, трепетные и совершенно искренние. – И что делает тебя счастливой? – решается выдохнуть вопрос Юля, предполагая, что знает ответ: Тина опять смотрит на нее открыто, чуть наклоняет голову, как бы изучая и раздумывая, стоит ли произносить вслух то, что еще два месяца назад прозвучало бы запретно и едва не порочно; через пару мгновений она отвечает: – Ты. Юлю пробирает от позвонков и прямо к ребрам; внутри сворачивается пламенная, знакомая, родная эмоция, и прежде вспыхивавшая только при виде Тины – ничего не меняется. Юле слабостью на слабость откликнуться хочется – Юля теряет голову от резкой жажды выговориться, высказать, посвятить Тину в самые тонкие детали ее пятнадцатилетней одиночной борьбы; Юля уверена, что сейчас закричит – вместо этого Юля плачет. Контрольный. Навылет. Слезы катятся по щекам, и она взглядом молит Тину о невозможном спасении; Тина кусает губы, нервно сглатывает и сокращает расстояние – кладет голову Юле на плечо, горячо дышит куда-то в шею; Юлю ее дыхание греет даже сквозь ткани верхней одежды. Тина тоже безмолвно, безудержно плачет. Они сплетают руки крепче, жмутся друг к другу и находятся за пределами времени, обстоятельств и фатального, несправедливого мира. Тина должна была стать ее погибелью и мучением – Тина превращается в солнце и светлую, единственную надежду. Б-А-М У вас тихо, Юлечка? Да.///