Десятинетие

      Нет, отнюдь не все сердца, обожжённые вдруг пророческим глаголом-молнией, единомоментно умолкли в озоновом тумане. Сырое, схлопнувшееся пространство кабинета, пусть и расшатанное, зыбкое, пощадило Войтеха, и тот, нервно лёжа под самым скатом теперешнего самозванного потолка, в страхе разрывался между желанием тут же испариться и намерением переждать накал стихии.       «Если им будет надо — они меня найдут, двух мнений быть не может. Я даже не представляю, как они выглядят, от таких не спрячешься. Разве что полностью создать себя с нуля, затереть следы прошлой жизни, уйти в инкогнито — да, вот то, что нужно! — лихорадочно рассуждал он. — Они не узнают меня, если я счищу с себя намёки на всяческую узнаваемость...».       Пульсирующее небо крошило вниз осколки новых запахов, и те загорались и трещали, падая на укутанную пламенем землю, и наконец рассеивались снопом посевных искр в потоках обмертвелой влаги. Тёмный силуэт Войтеха, бесформенный, с развевающимися волосами и надвинутой на глаза шляпой, на секунду осветился новой вспышкой, а затем сник, расплылся и наконец лишь угадывался в промежутках между зубьями простуженных небоскрёбов.       Говорят, спустя час его видели в магазине — будто бы именно он вызнавал у продавца, какая сторона меньше всего контролируется Комитетом. Через сутки прошёл слух, что его видели на самом севере, у заброшенного колодца, и тот, якобы, был невзрачно-молчалив, хладнокровен и брёл как не при делах, проминая стылую почву каждым своим шагом.       Там, где раньше стояли сараи, продолжал царить переполох. Невзирая на заливистое рычание грома и эпилептическое мигание светотени, всё новые любопытные стекались, выпадая из лона своих убежищ, воззриться на образовавшийся тоннель, никуда не ведущий и ни к чему не склоняющий. Зияя и распахивая черноту навстречу небу, он раздирал привычный ландшафт надвое, недвусмысленно отчерчивая маленький и родной, наспех сколоченный мирок от нового, шаткого, искрящегося и вальсирующего в темноте континуума, где лишь нагромождения битых перекрёстков представали перед прищуренным глазом.       Новелла медленно, не веря более в стабильность опор, проползала по узкому лабиринту покосившихся коридоров. Каждый раз нащупывая новый угол, она вздрагивала и, обнажая морщины на одутловатых веках, осторожно заглядывала за него. Трепетно облокотившись об очередную шероховатость неловкой стены, она всякий раз переводила дыхание и панически устремлялась дальше — ей мерещилось, что новый раскат грозы следует за ней по пятам, она чувствовала, как электричество запутывается в её волосах.       Двугорбый трамвай, разинув от перенапряжения безвольно болтающиеся двери, как разваренный моллюск раскрывает створки, нёсся по трассе наперекор слезам не по годам плаксивого апреля, а Фертих, не отрываясь от газеты, путанно и безэмоционально жестикулировал, разыгрывая диалог между ему лишь известными людьми.       Море бушевало, и каждая его волна, подчиняясь прихоти де Бройля, корпускулой обрушалась на огрызок берега, всё ниже и ниже уходящий под водную толщу. Сбивчивые крики бакланов, пытающихся высушиться, расправив тряпошные крылья, доносились до шоссе, и водитель трамвая, отбиваясь от них, как от летящих камней, постоянно накренял корпус своего утлого судна, теряя связь с рельсами и расшатывая провода. Транспортная лихорадка, разбрызгиваясь по салону, качала Фертиха, и тот совсем съёжился, с головой укутавшись в газету, и рука его, до того сжимавшая кончик последней нити, связывающей его с реальностью, сама собой разжалась, отпустив на произвол судьбы настоящий мир, к которому благоразумный беглец с материалистской гордостью ранее себя относил.       Небо заканчивалось, провисая над барашками, извергаемыми морем. Войтех пытался приподнять его и протиснуться в расщелину горного тумана, не без достоинства объясняя самому себе, что так далеко на север ещё никто не заходил. Молчаливо и неумело вскарабкиваясь на утёс за утёсом, он гулко бормотал нечто торжественное и с глуповатым ехидством оглядывался назад, хотя разобрать ничего не мог. И вдруг, когда до обрыва оставалось не больше тридцати неуверенных шагов, он услышал чьи-то голоса.       Соломон, растворяя свой мягкий, расплывчатый взгляд в костре, уже второй час сидел, вытянув ноги к огню, сушил свои скромные пожитки и кротко убеждал Эйю остаться на ночь здесь, поближе к городу, чтобы в случае чего они не оказались вовсе оторванными от последних огарков цивилизации. Бороды лишайников, обрамляющие сероватые физиономии дров, скукоживались в пламени и громко трещали, серый брезентовый плащ Соломона трепетал на ветру, и в шумовой суматохе путешественники не услыхали приближения незнакомца, и лишь когда Эйя боязливо оглянулась на очертания скованного молнией города, их взгляды стихийно пересеклись, и весь пригорок вздрогнул, взбудораженный столь неожиданным контактом.       Новелла, бессистемно укоряя себя то за дрожь, с которой она безуспешно порывалась встать в полный рост, то за слишком громкие шорохи, уже ясно видела перед собой контуры латунной ручки, и в своём воображении она раз за разом нажимала на неё, толкая неуклюжую дверь и отворяя, наконец, последние врата её нового рая. Приблизившись вплотную к предполагаемому входу, она профилактически постучала и уже потянулась к заветной ручке, как та задвигалась, и дверь сама отпрянула, как бы приглашая гостью зайти. От внезапного прилива эмоций, вынесенных бережно с предыдущего этажа, Новелла на секунду зажмурилась, неуверенно качнулась, переступая порог, и вдруг лицом к лицу оказалась со знакомым ей жильцом — тем самым, что две недели снабжал жизнью квартиру и остался внизу, очевидным образом погибнув под натиском обрушившегося потолка. Его лицо пополнилось несколькими новыми царапинами и совершенно особенным выражением страдальческого стоицизма, но он стоял невредимый, опершись о косяк двери, и смотрел так, будто визит Новеллы ничуть его не смутил. «Как, вы остались в живых после всего случившегося?» — ошарашенно пролепетала та, воззрившись на жильца, и тот беззвучно кивнул, отводя взгляд куда-то вдаль и слегка хмурясь.       Грузный воздух, цепляясь за выросты водопровода, карабкался наверх, натягивая стёкла окон и пожирая лучи света, пытающиеся проникнуть в дом, спастись от бездонного мрака и слиться с неровным сиянием ламп в полумёртвых комнатках. Микрорайон варился и обмякал, разгорячённый дыханием золы, и совсем стушевавшимися казались ещё не так давно построенные небоскрёбы, теперь обнажившие местами свои бетонные, пепельного цвета скелеты.       Новелла, про себя оправдываясь перед негаданно появившимся соседом, втекала в общую прихожую и с непонятным для самой себя удовлетворением убеждалась, что все четыре здешние квартиры абсолютно пусты. Лишь в двух из них были хоть какие-то намёки на то, что здесь вообще обитали, тогда как другие имели такой вид, будто их только-только построили и ещё не успели никому сдать. Сладковатый глянец незанятой мебели смотрелся столь противоестественно на фоне руин, в которые погружался город, что Новелла почувствовала, как воспоминания уносят её в прошлое, спокойное, нажористое, светлое. «Галерея — альбом — письмо — домик родителей в десяти километрах к югу — смрад и копоть сытой, не растраченной на переживания жизни» — проносились, сменяя друг друга, разнокалиберные мысли в её голове, воспаляя пуще прежнего сознание и разбереживая потаённое, скрываемое обыкновенно желание повернуть время вспять, вернуться к истокам и, вооружившись непредвзято-детским взглядом на происходящее, ещё раз прочувствовать каждое мгновение.       Молчаливый сосед незаметно исчез в водовороте коридоров — даже ритма отступающих шагов не было слышно — и Новелла осталась совсем одна. Озираясь по сторонам, она ещё долго выискивала в каждой вещи напоминание о прошлом, пока, наконец, тяжёлый, муторный сон не разморил её, укутав непробиваемой завесой густой, наваристой тишины.       «Кто здесь? — несколько лениво, но озадаченно спросил Соломон, отвернувшись от убаюкивающего жара. — Если вы из Комитета, можете запросто убедиться, что ничего опасного мы не скрываем!».       Услышав слово «Комитет», незнакомец дрогнул и отшатнулся — под сенью собственной усталости он уже почти ничего не воспринимал и лишь инстинктивно отпрыгивал от любого намёка на опасность.       «Ах, это вы, Войтех! — после некоторой задумчивой паузы понимающе протянул Соломон. — Что же вас сюда занесло?».       Войтеха охватил раж небывалого ранее ужаса. Пребывая в полной уверенности, что здесь его даже никто никогда не увидит, он взгромоздился почти на откос — и тут же его узнали, причём в густом тумане — и кажется, он ни разу не видел узнавшего прежде. Обретя новый пул взявшихся из ниоткуда сил, Войтех побежал прочь от огня, не слыша и не желая слышать, что кричат ему вслед.       Выныривая из пучины вод и демонстрируя всем свой горящий хребет, рассветное солнце багровело и отражалось в очках Соломона, когда тот, оставив надежду догнать путника, вернулся на стоянку и практически сразу заснул, оставив на совести нового дня бремя вести его дальше.       Проснулся он уже на острове.