Десятинетие

       — Нет, вы меня извините, но я ничего не понимаю. Какой ещё сюжет? — на обыкновенно умиротворённом лице Соломона явственно обозначились морщины тревоги, а взгляд его недоумённо полыхал, бегая из стороны в сторону. — Я не намереваюсь убивать кого бы то ни было, это жестоко, в конце концов!       Всё произошедшее попросту не умещалось в его голове и казалось продолжением того тягостного сна, который спланировал на него откуда-то сверху, как неосязаемый шерстокрыл, и перекрыл доступ ко всяческому обратному отсчёту: эта ночь, что и говорить, легла как тот перевал, после которого время могло идти только вперёд. Соломону была чужда сама идея, что время может куда-то идти — оно скорее обвивало его, укутывало, как мягкий, сотканный из лоскутков-дней плед, убаюкивало, но точно никуда не торопилось.       И вот он просыпается, заглядывает осторожно в палатку Эйи, всегда встававшей позже — всё ли, мол, в порядке; глядит на сиротливую золу отгремевшего вчера костра, щурится, встречая выползающий из тумана диск солнца, и тут вдруг его громко окликают двое незнакомцев и начинают утверждать, что он, Соломон, на шестом десятке спокойной, размеренной жизни, должен непременно стать убийцей, потому что так — на этом моменте он окончательно проснулся — построен сюжет повествования, персонажем которого он, видите ли, является. Оба собеседника, если можно было их так назвать, имели повязки, однозначно говорившие об их причастности к работе в Комитете — тем более странно, учитывая, что в одном из них он узнал продавца магазина, единственного из оставшихся в городе.       Даже ели участливо склонили отягощённые сыростью лапы, солидарно поблёскивая грустной хвоей. В тени леса, предательски убежавшего на самый обрыв косогора, лучи света казались случайными и робкими, будто пытающимися постучаться в приоткрываемую лишь изредка завесу беселой влаги, курившейся там и тут, будто облако на привязи.       — Нам тоже очень жаль это сообщать, но мы лишь передаём то, что непременно должно произойти — как минимум, чтобы морально вас подготовить, — в голосе продавца чувствовалось участие, но огорошенный Соломон не в силах был это понять. — Вы поймите, на вас не будет никакой вины за произошедшее, но сделать-то это вы должны.       Десятки мыслей клубились в его. голове, затухая и воспламеняясь снова. Какому безумцу придёт в голову писать текст, в котором ему отведена роль убийцы? Даже если они говорят правду, как этот «сюжет» пострадает от того, что он откажется ему следовать? Как им вообще может быть известно, что произойдёт в будущем? Это и есть то, чем занимается этот таинственный Комитет? Но почему мне вообще надо им верить? Зачем они здесь?.. Соломон под гнетом этих неразрешимых вопросов совсем растерялся и теперь не знал, что ответить.       Ослепительно-белая в утреннем сумраке льдина, изрядно истончавшая за время своего нервного плавания по угольно-чёрной зыби злого, бездонного моря, уткнулась носом в холодное плечо одинокого клочка суши, со всех сторон окружённого почти смыкающимися гребнями волн. Очнувшись, Войтех испуганно заозирался, пытаясь понять, где он находится и есть ли в округе кто-нибудь, кто продолжает следить за ним — не иначе как желая поймать и доставить прямиком в Комитет — но быстро сообразил, что находится на абсолютно пустынном островке, навсегда оторванном от материка и потому безопасном. Он шумно выдохнул.       Эйя открыла глаза и с удивлением услышала чьи-то настойчивые голоса. «Ну вот, а я же говорила — надо было идти дальше, не останавливаться. Уж если кто-то добрался до сюда, явно ничего хорошего это не сулит — не просто поговорить же они пришли!» — бессильно думала она, чувствуя беспричинное, но явственно буравящее мозг раздражение.       — Кто там? — громко выкрикнула она, высунув голову из палатки.       — Эйя, прости... Нам, кажется, надо разделиться... Возможно, навсегда... — послышался после минутной паузы тихий, сдавленный голос Соломона; тот, только-только подобравший слова, чтобы раз и навсегда сказать продавцу, что не собирается потакать неведомо чьим идеям, вдруг оступился, сбитый раздавшимся возгласом, и, увидев Эйю, вдруг разволновался, поражённый новым вопросом. Неужели именно она должна погибнуть от его руки? Нет, это уже не вопрос доверия. Нужно срочно во что бы то ни стало обезопасить её от такого исхода, каким бы маловероятным он ни был.       Новелла наконец обрела полное спокойствие. Ужасы вчерашнего дня отступали от неё, уволакивая свои длинные липкие щупальца прочь, и новый рассвет принёс ей уверенность, что здесь можно остаться надолго и никуда не бежать, что никакие катастрофы её не застигнут, и вообще — что маленький нелепый мир за окном давно померк, и она больше ему не принадлежит. Никаких больше лестниц и коридоров, твёрдо решила она, здесь мне самое место.       — В общем, тебе и самому должно быть очевидно, что это совершеннейшая чушь! — резюмировала Эйя, подводя итог речи, приправленной гневным удовольствием от ощущения своей безграничной правоты. — Я не дам всяким фантазиям взять верх над твоим рассудком, чего бы они там не добивались.       И всё-таки они разделились. Более мелкий и угловатый, чем обычно, почерк записки, оставленной Соломоном на следующий день, сигнализировал о том, что тот был нехарактерно взволнован. «Я всегда за поворотом, помни. Скоро новый рассвет. Беги, не оглядываясь, ищи свет» — гласил прощальный завет, и Эйя чувствовала, как от бумаги исходит чувственный желтоватый флёр грусти, какая возникает при покидании обжитых мест.       Сиротливый остров нехотя принимал Войтеха в своё неуютное лонце, нервно отколовшееся от материка. Тот почувствовал это и потому снова стал мутно смотреть по сторонам, ощущая гнёт и не имея более возможности его переносить. Оторвавшись от мнимого преследования, он не обрёл успокоение, а лишь раздразнил его, дал ему фору, и теперь паника вылилась на него, как из ушата выливается серебрящаяся мёртвая вода. В биении волн он нащупал непонятный ритм, и теперь вздрагивал ему в такт, каждый раз понимая, что момент, которого он боится, приближается.       Последний год на Войтеха было жалко смотреть. Некогда амбициозный, глянцеватый и выхолощеный его нрав двигал его вперёд, и тот терпеливо проталкивал свой путь в расщелинах своего ущелистого креода. Растревоженный подспудными догадками и кривдами обрывочно подслушанных знаний, он прочно вбил себе в голову, что свет клином решил на нём сойтись и сомкнуть свои челюсти вровень с уровнем его грузных плеч.       А небо снова скрипело и раздражённо кричало, принимая невыразимые формы и расходясь по швам. Пошёл затяжной дождь-сеногной, вокруг пасмурнело. Соломон проплывал остров за островом, укутавшись в смятый дождевик, как моллюск в мантию своей раковины, и по-улиточьи застенчиво выглядывал из него на серые гребни равнодушной зыби. «Хвиля пошла» — только и подумал он, щуря уставшие глаза и наигранно улыбаясь. Руки затекали, и каждый гребок весла давался ему с трудом, и казалось иногда, что всякое движение прекратилось, и проржавленная земная ось, измождённо поцвиркивая, не хотела больше крутить вокруг себя громоздкий, опутанный гибельной паутиной паморока, сплюснутый слегка шар.       Эйе не спалось. Она напряжённо перечитывала выученную уже наизусть записку и всё пыталась понять, почему же ей надо снова куда-то бежать. В бегстве прошла вся её жизнь. Ещё ребёнком она пересекала границу, натужно смеясь и не видя разметки, зачёрпывала полное ведро иностранной воды и поливала им свои родные северные дюны, обдавая леденящей жидкостью узловатые корни взопревших сосен. Потом умерла в истерически-лихорадочной полумгле её мать. Эйя помнила её безумные искрящиеся глаза, пытавшиеся выразить слишком многое сразу, и вздрагивала, чувствуя на себе этот взгляд и обжигаясь им всякий раз, когда попадала в город. В последнее время стало чересчур много таких глаз, они рыскали по закромам районов и пожирали сетчатками весь видимый свет, и отчасти поэтому Эйя снова сбежала. Флагшток, установленный ею на самом обрыве, уже за палаткой и кострищем, развевался и напоминал своими кульбитами в порывах ветра неестественный плясовой танец, который исполняет только шаман перед самой своею смертью, и она боялась флагштока. Укутавшись в копну ярко-жёлтых волос, она отградилась от мира, но будучи не до конца в том уверенной, на всякий случай уговаривала Соломона отправиться ещё дальше, но тот всё медлил и уводил разговор. Досадуя, она оставила попытки что-то изменить и лишь раздражённо вздёргивалась время от времени, выражая всё прежние страхи новым языком.        — Войтех, какая встреча! — просиял Соломон, когда его лодка погрузилась в услужливо подставленную мякоть нового острова. — Я уж полагал, этот архипелаг совсем обезлюдел с тех пор, как началась катастрофа.       Почему-то мерный голос путника успокаивал Войтеха, и тот почувствовал, что убегать ему, кажется, не придётся. Ось скрипнула последний раз и заглохла. В бесконечно далёком небоскрёбе в комнате Новеллы погас свет.