Десятинетие

      Нет-нет да и колыхалась грациозно налитая соком тьма, переполнявшая небесный купол и выплёскивающаяся небрежно за его алеющий борт. Пронзительно свиристел колкий и зябкий ветер, обдавая робких прохожих и пробегающих влажным запахом утреннего прескевю. Говорить было решительно не о чем.       Новелла проснулась по обыкновению рано и теперь рассуждала о том, как ей, оставившей почти все свои вещи внизу, на более несуществующих этажах, вдохнуть уют в меха новой, чересчур пустой и монотонной комнаты. Обмякая в киселе своих визуальных грёз, она совсем было забылась, но беспощадным плюсквамперфектом раздался вдруг стук в дверь, и она неуклюже вздрогнула.       Впрочем, через секунду дверь невежливо скрипнула и отворилась, не дожидаясь ничьего одобрения. За порогом был всё тот же жилец, вернувшийся с большим мешком, однако он пришёл не один. Вместе с ним стоял, грузно облокотившись о косяк, очень знакомый субъект, целиком, казалось, состоящий из тряпок, замысловато сшитых вместе в отдалённое подобие одежды. Через хаотично-густую чёрную бороду проглядывала хмурая улыбка, выражавшая натянутое согласие с новым поворотом событий. Жёлтые веки под нависшими бровями выдавали крайнюю усталость гостя. Минуту Новелла пыталась вспомнить, где она уже видела это лицо, и лишь потом узнала в нём продавца магазина, столь неестественно выглядящего в отрыве от своего неизменного прилавка, вечно набитого не подлежащей каталогизации шараборой.       Войдя, продавец погасил свет, а затем буркнул что-то на ухо своему спутнику, дождался его одобрительного кивка и, наконец, безвольно ссутулился. Между тем жилец, с лёгким хлопком разлепив вечно сомкнутые плотно губы, вдруг сказал:       — Новелла Николаевна, вас беспокоит заместитель председателя Комитета по вопросам специального назначения. В целях конспирации я временно ограничу видимость и слышимость этой комнаты путём... — он насмешливо хмыкнул. — Ладно, для проформы официоза вполне достаточно. Свет притушу, и давайте шёпотом.       Новелле подумалось, что у её собеседника на редкость приятный, бравурно-командорский голос. Она хотела спросить, почему доселе он всегда не желал проронить ни слова, но смутилась под натиском его речи, а потому лишь спросила невпопад:       — А что случилось?       — Тс-с! Нам нужно выбраться из дома вместе с тобой так, чтобы никто из знающих не хватился твоего отсутствия. Не все согласны с моим планом действий, но сегодня мне захотелось попробовать спасти мир, — таинственно проговорил жилец тихим и нервным баритоном, а продавец иронически осклабился. — Идём, по дороге проясню. Кстати, Прокопий.       — Э-э, очень приятно?.. А я вам зачем? — борясь со сном, скептично спросила Новелла.       — Говорят, без тебя ничего не выйдет. В конце концов...       — Знаете, со мной тоже ничего не выйдет. И я собиралась сегодня красить стены умброй... — перебила Новелла неуверенно, смущённо косясь куда-то в сторону.       — Обещаю, что ничего опасного делать не придётся. По крайней мере, пока, — заверил собеседник, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. — Там неглубоко, да и по сюжету ты выживешь. Пошли!        — Очень обнадёживающе... — протянула Новелла. Она ничего не поняла, но спросить снова не решалась, рассудив, что если начнёт разбираться, покажет тем самым своё одобрение, а никуда идти ей более не хотелось. — Извините, я остаюсь здесь.       Из приоткрытого окна повело дымкой. Белёсые пары клубами заполоняли комнату, как бы укутывая Новеллу и защищая от цепкой руки неугомонных искателей спасения. Повисла на волоске напряжённая бутафорская тишина, грозясь сорваться и распластаться по полу месивом эха недоговоренных постфиксов и недостигнутых компромиссов. Жилец внутренне артикулировал, выбирая нужное слово, как на рынке выбирают арбуз, похлопывая по упругим бокам, но не решался начать.       И тут вдруг подал голос опустившийся на пол продавец, до этого понуро поглядывавший исподлобья на спутанный клубком диалог. «Мне кажется, ты не очень понимаешь, о чём идёт речь. Мы, комитет (в его голосе чувствовалась будничность и усталость, и Новелла вдруг подумала, что он произносит все слова с маленькой буквы) — единственные, увы, кто имеет хотя бы общее представление о происходящем. Наш мир — управляемая фантазия, подчинённая тому, что мы называем сюжетом. Наш отдел давно занимается разыскиванием фрагментов его текста, но пока это лишь крупицы. И всё же, всё же, нам есть, что заключить. Вам знаком Радсетоулал В. Я.?»        Новелла весь рассказ, снабжённый многочисленными паузами, которые продавец отводил под ипохондрические вздохи и вытирание пота с морщинистого лба, недоверчиво осмысляла услышанное. Сюжет? Фантазия? Она прочитала много книг и ни разу не думала о том, что сама может быть частью одной из них. Звучит абсурдно, да и почему она должна верить почти незнакомым людям? Хотя какой им толк её обманывать? Новелла пребывала в замешательстве. Резко прозвучавший вопрос она не сразу смогла понять, и села, ожидая продолжения объяснений. Но продавец сидел неподвижно.        — Войтех? — оправившись от оцепенения, блёкло переспросила она. — Он, помнится, жил на одном этаже со мной, пока я не перебралась наверх. Был туг на ухо, пил целыми днями горький цикорий, кроша в него то имбирь, то кардамон, слушал Ланцберга и Туриянского, запирался в комнате — иногда неделями...» — начала она неожиданно для самой себя перечислять всё подряд, что помнила о соседе. Знакомое имя в смутных дебрях незнакомых дискурсов прозвучало родным и, хотя Новелла почти не общалась с Войтехом, вернуло её в ту колею, где ещё была настоящая жизнь, где её окружали настоящие люди, понятные, осёдлые, не зовущие куда-то бежать, не призывающие бросить всё ради нелепо выглядящих планов. Прокопий вдруг оборвал её:        — Да, именно он. Вам обязательно нужно встретиться и вместе что-то совершить, про что он сам знает лучше меня. Мы отследили его положение и теперь вместе с тобой должны его догнать. Кажется, он боится нас, потому что не понимает наших целей.       — Неудивительно, — заметила Новелла со странной снисходительностью в голосе, а про себя подумала, что образ Войтеха ну никак не вяжется у неё со спасением мира, как называли её незванные гости предлагаемую авантюру.       Впрочем, после ещё получаса уговоров Новелла сдалась. Ей посулили новый дивный мир, полный красок и перихарического тепла, и, опутав себя новой порцией грёз, она решилась-таки впервые за год выйти наружу.       Грузные трамвайные провода гудели над степью. В далёком посёлке с полустёршимся названием усталый и осунувшийся Фертих вошёл, минуя приоткрытую дверцу, в заброшенную хибаристую хатёнку и принюхался. Пахло грозой, беспокойством и творогом. Это почему-то устроило его, и он достал из-за пазухи сюртука кипу исписанной желтеющей бумаги, водрузил на покосившийся стол в углу и пристально, даже строго, посмотрел на выход. Понаблюдав с минуту за скрипящей на суховее дверцей, он неспешно отвернулся и начал что-то писать.       Соломон сидел на самой вершине острова и щурился, вглядываясь в расплывчатость материковой громады. Отсюда были видны огни города — отблески разбушевавшегося пламени, залпами охватывавшие проседающие куда-то вглубь опробковелой земной коры небоскрёбы, залпами иногда срывались и взмывали в прожжённое поднебесье, отражаясь во льдах архипелага. Войтех тревожно толковал ему о погоне, расписывая в красках все шорохи и дребезги уходящего дня, а Соломон слушал вполуха, нервозно щерясь и взвешивая всё то, что ему недавно рассказали.       Гулкий трепет наполнял мнимые просторы не до конца сочинённого мира, и ломало уже свои отягощённые ответственностью седые головы вневременное правительство, закрываясь от тяжбы с неистовствующим миром спасительными идеями консеквенциального безразличия. Разнормировав день и ночь, остеклив и в изрядной степени облеклив гуашь всё отступающей природы, они на всякий случай облекли мир в витиеватую, полную зазубрин и шероховатостей архитектуру, восполнив неестественность прошлого торжествующей противоестественностью настоящего.       Мы трап надежды. Мы вздох буроватых комьев земли. Мы сиреневые клочья перед мутнеющим взглядом всматривающихся в филигрань заката. Цейтнот — опал. Грани подсвечены. Мир тесен.       Громоздким лирическим отступлением наползает на город нелепая угольно-чёрная тень, и тухнет в яростном апломбе мёртвый, невыученный язык пламени.