Десятинетие

      Нет пророка в своём отечестве, нет дыма без огня, а на нет и суда нет. Горючие стланцы степного чахоточного кустарника жадно поглощали предсмертный обжигающий свет, размываясь в мираж, раскачиваясь в кружеве паров прогретого воздуха, как на невесомых качелях. Дерновины исхудавших злаков с высохшей сердцевиной трепетали на ничем не скованном ветру, и вытянутые тени от них колебались, чернея и змеясь по колеям огневитой земли. Как барсук в сыроватой норе скрывается от полуденного пекла, так Фертих, обложенный со всех сторон тетрадями, зоревавший в обильном труде, теперь вдумчиво и насторожённо изучал стены взглядом, отдыхая от тяжбы с рукописью.       В это время Новелла неуверенно брела по смуглой ниточке переулка, ведомая двумя лицами, укутанными с ног до головы в неопознаваемую тёмную матерчатую ткань. Спотыкаясь и огорошенно пятясь при каждом звоне или рокоте, она медленно подходила к той пропасти, что всё ещё не была залатана на месте уничтоженного сарая. Коммунальные службы игнорировали этот хранящий безмолвие тоннель, неизвестно насколько уходящий вглубь и веющий огрызками пакостной сырости и вязкости, а потому его неприглядное око так и буравило задворки квартала, угнетающе действуя на немногочисленных прохожих.       — Ну что, вниз? — бодро спросил Прокопий у спутников, заглядывая бесстрашно в самое жерло бездны. — Кажется, на его стенах что-то написано — жаль, на незнакомом языке. Пойдёмте.       Новелла, и до того чувствовавшая непосильность затеи, теперь окончательно оробела. Вроде уже поздно было отступить, но к такому витку событий она никак не была готова.       —Но как? Здесь же отвесные стены? — только и поинтересовалась она, безнадёжно пытаясь заставить себя поверить в то, что ответ на этот вопрос её мучитель не приготовил.       — Сейчас, одну минуту! — отозвался по-хозяйски Прокопий и присвистнул. Затем он нагнулся прямо над пропастью и увесисто, гаркло крикнул вниз: «Шара-а-ан!». На четверть минуты воцарилась тишина, сизой дымкой обплетающая и без того понурое, расчерневшееся пространство; но затем откуда-то снизу, будто из Преисподней, послышалось хриплое мычание, а затем возглас: «Навошта кличете?»       — Спуститься хотим! — подал голос продавец, саркастически хмыкнув в ответ на грубовато-басовитый тон собеседника. — Лестница функционирует?       — А, вечно её таскай семо и овамо! — недовольно проворчали снизу, но покорно чем-то зашуршали. — Думали, у мя тут одна дробына стоит? Как же! Я давеча подобие лифта смастачил-то, на бечёвке. Глядите!       Резко Новеллу обдало потоком света, и вдруг из недр тоннеля показалась привязанная невесть к чему дощатая платформа, а на ней стоял, крепко держась руками за узел, высокорослый крепкого телосложения субъект, который, поравнявшись с землёй, заговорщицки всех осмотрел, ухмыльнулся в чёрную бороду и жестом поманил собравшихся, призывая встать рядом с ним.       «До чего я дошла...» — подумала Новелла, и взгляд её расплылся. Она вспомнила те мерные дни, когда лишь сумеречные вальсы наполняли её голову, витийствуя в поединке с горячечным сном искусства. Подвизаясь в художественной галерее и параллельно успевая учиться, она пророчила себе светлую и безбедную жизнь, на розовеющем горизонте которой уже маячило безальтернативно преодоление всего, что отделяет человеческую натуру от полного растворения в обретённых радостях. Всё пошло на слом после Нового года, когда гадюкообразно извивающаяся позёмка начала заносить трепещущую душу Новеллы, и она перебралась с хрупкого хрустального севера сюда, обосновавшись в безликом панельном доме. Массовая революция сознания не прошла незаметно для неё, и скомкавшаяся идея об извилистой дороге к лунному диску камнем полетела вниз, вспыхнув в заполыхавшем огне стихии.       Месяцем позднее мир стал тонуть, проседая в плывунах горькой, глинистой почвы. Спасаясь от нелепой гибели в осколках разверзшихся скважин, Новелла затворилась в комнатке и решила, что чем пытаться выходить наружу, лучше всё необходимое воссоздать внутри себя, замкнуть Вселенную в четырёх шершавых стенах и тем довольствоваться. Кадмиевые потоки юных солнц заполнили её неспелое воображение, обуреваемое новым вдохновением, но месяцы шли, кошмары разбухали, как губка, впитывая влагу каждого нового дня, а никто не приходил на помощь. «До чего я дошла...» — повторила Новелла, озябшим телом дрожа над мерцающей пучиной, куда её поволокли что-то спасать. «Что я могу спасти, скажите? — бессильно размышляла она. — Вы меня лучше спасите, вот что. Если кто и нуждается в спасении...»       — Ну чего трепещешь-то, как гайдамак на Колиивщине? Али никогда в яругах не лазила? Поелику пришли, так валяйте за мной, — оборвал клейковину безрадостных мыслей Шаран, вновь нетерпеливо призывая последовать за ним. Новелла безвольно шагнула на платформу, после чего то же самое сделали и остальные. — Отпускаю!»       Следующие пятнадцать секунд её крик терялся в лабиринтах мутнеющей зги, и с каждым метром мокрый воздух всё больше отдавал тиной. Вопреки ожиданиям, самопровозглашённый «лифт» опустился на землю мягко. Глаза Новеллы стали привыкать к потёмкам, и она начала смятённо всматриваться вдаль. Невнятные ползучие контуры стали обретать для неё очертания подземной реки, серебристой, подёрнутой туманом и зловонной, в таинстве волн которой поблёскивал нос утловатой лодки. Над смыкающейся пеленой воздушных токов парили в темноте неведомые огни, и создавалось ощущение чего-то фантасмагорического, сюрреального, не приевшегося опухшему от затхлого дёгтя глазу — впервые за долгий, битый на куски год.       — Мне-то, собственно, во что занятно: ежели наверху такое деется, что всё дак вниз ухнуло, пошто тут восе такая-та затишь? — подал голос первым Шаран, к здешним пейзажам явно давно привычный. — Яко ту навь какая-та, ей-ей. Нешто эту околицу-ту нельзя было постатарнее описать? А так-то десь впору от пагубы весь люд упасти, дак нейдёт на лад дело, сами они бо не хотят сюда сунуться, ну и к сему ж...       Он явно был готов уйти в свои нарочито пространные рассуждения, но продавец, до этого напрасно пытавшийся отдышаться, вдруг насторожился и спросил как бы невзначай:       — Описать статарнее? Тебе всё известно, получается? Мир действительно описан?       — Дак сё ж, вестимо, втагода знали, при царе косаре-то. Ладно, вы паче скажите, куда вам надоть? — пробормотал Шаран недовольно, но, обернувшись на несмелые, полные вопросов лица, смягчился. — Всё вам скажи-то. Ну я тут щось расследовал, и видать, весь омут этот левиафанов, протока ся, дак и пучина-та — всё тихо, сюда ничего не никнет. Сям, кажись, пределы, дак и мир-от кончается. Давеча токмо на джуламейку мою-ту валун упал — что ваш алатырь! — дак и вся шкода. Поякшавшись с комитетом вашим — такие гайдуки, каких пошукать надо, — узнаю, что-де и мир придумка, и я придумка, и вотще мы что-то норовим переиначить. Ан накося, одно из другого не следует ни коим макаром. Вона в магернице моей сладим очаг-от, всех семо и переселим...       Он начал туманное и сбивчивое повествование о своих планах и вконец увлёкся, в то время как остальные, ослабнув вниманием, принялись тщательно рассматривать окрестности. Отходя всё дальше от терпких отзвуков парадоксально-знакомой речи, Новелла стала растворяться в слюдянистых когтях пещеры. Взор её, беременный новоявленной ртутью тугоухих правд, затерялся в зыбкой паволоке пейзажа. Глядела она укоризненно, как бы подначивая синтетическую реальность, иронизируя над её пухлыми поролоновыми боками, но та не сникала, а всё более дерзко нависала справа и слева, бурля бегучим семипятничным потоком.       Шерстистый, войлочный воздух здесь был терпок на вкус и вязал голосовые связки, не давая Новелле заговорить, и она окончательно покорилась обстановке и стала частью ландшафта, вклинив свой аметистовый силуэт в печально замкнутую жеоду, уже заключившую в себя и ропот стиксовой воды, и ночь, и небо, и недавно принятый закон. Ей больше не думалось о возвращении домой, ей были в тягость полумысли о другой жизни, и скалярное её тело теперь просто плыло вперёд, и агглютинативный язык реки усыплял журчанием своих бесконечных слов, и укоризненный скрип разума больше не перечил ей ни в чём. Она сама не заметила, как оказалась в лодке.       Функцию управляющего на себя взял Шаран и теперь, каждый раз чуть преувеличенно взмахивая обугленным веслом, кренил лодку направо и налево, отчего синусоидой вился за нею ревнивый к прошлому след, исчезая с первым отблеском чужеродной волны.       Река нервно росла в ширину, смущаясь под натиском водных толщ, и постепенно смиренный сон окутывал Новеллу, она дремала и подсознание её в мелатониновой чахотке развёртывало ажурный веер нелепо-ностальгических видений: промелькнул прежний дом, витраж на окне в спальне — первое её осознанное солнце, первый нечисловой луч, ухваченный нежными ещё руками за жгучую мякоть; пронёсся товарный состав, в котором она среди деревянных гнилушек справляла свой двадцатый день рождения, втайне для всех впервые пробуя увидеть воочию южный берег; пролетел канареечного цвета конверт, неловко брошенный почтальоном в чужой ящик и лишь чудом не поглощённый внутрь его голодающего по письмам брюха.       Шаран же, усердно работая за символический обол, недовольно хмурился, вытягивая шею навстречу солонеющему руслу. Не так он представлял себе триумфальную роль мифологического героя, не таким видел спасение мира. Как минимум, его могли бы посвятить в нехитрый план, разработанный Комитетом вдали от господства хтонических мотивов, вдали от суровых свай, на которые даже Атлант с сомнением обопрётся, уронив навзничь лишённое светила небо. Будучи вне юрисдикции, вне культуры и даже вне языка, незаконнорождённый, незаконноживущий и обречённый на незаконную смерть, Шаран никогда не мог перехватить сладостное эхо морзянки, слагающейся стуками литосферных плит, и слишком гулок и смазан был любой звук, доносившийся до него сверху.       Ему мерещились пролежни, набухающие на теле опоенной кислым мазутом планеты, он чувствовал, как некроз за некрозом пожирает мягкую ткань её инфантильно-шарообразного тела, и лишь в желчи кипели и бурлили пока потоки снотворных ручьёв. Загримировавшись под полубога, Шаран и взаправду начал чаще смотреть вперёд, но извилистые коридоры пещеры скрывали мажор панорамы, и помутневший хрусталик всё реже утончался, не потакая алчным мотивам света.       И тух на голубом глазу факел, зажжённый немногочисленными искрами, и едкий дым застилал грубеющую сетчатку, и сливались воедино разноцветные пятна, смешиваясь в колбочке в бессмысленный ком перманентного равноденствия. За нами осталась взлётная полоса: наш неискупаемый долг. Перед нами — новые ворота.