Десятинетие

      Нет, гротескные верещатники не расступились перед восходом-горемыкой, не простёрли свою ветошь навстречу неловко выглядящему солнцу, с таким тщанием встречаемому ежедневно, как единственному напоминанию о прежних буйствах каждых новых суток. Движение прекращалось, и ветер, вялыми порывами переругиваясь с кречетами и саджами, протяжно назидал:       — Смири крылья, птица!       — Лучше в руках, чем в небе!       — Наше небо пресно, птица!       Не отворились новые ворота, не начала трещать Земля по швам, и даже солончак, разомлевший под отголосками кирпичного городского дыма, не был так вязок и бур, как прежде. Эйя протягивала руки вперёд, пытаясь хоть что-то ухватить в транспарентном воздухе, но сжимала всякий раз пустоту и поникала, безумно втягивая голову в плечи, как черепаха. Её тень плясала и негодовала, потрясая глиняными кулаками, её отражение в озере-мираже нервически колебалось, скрежеща пенопластовыми зубами, но сама она давно обеззубела, обмякла, смешалась с чертежом, с караваном. Ей хотелось крикнуть — но крик не доходил до адресата, ей хотелось упасть — но земля была слишком далеко и, казалось, даже всемирное тяготение ослабило свои оковы, не стремясь удержать её на поверхности. Эйя была одна впервые за десять лет.       Тогда, десять лет назад, ветер стонал совсем по-другому, и жухлая трава воскресала под автоколоннами. Проект города был готов, и на берег ринулись вереницами, заполоняя ещё не построенные этажи ещё не купленными вещами. Семь лет здесь цвела торговля воздухом, и радостна была мгла, когда под вечер жильцы сами с визгом заталкивали солнце за горизонт. Эйя боялась новых домов: она была чересчур болезненна, чересчур припадочна, её голос не окреп подпитываться шумом прибоя и слишком часто срывался на крик — новые дома боялись Эйю. Она говорила себе, что всё пройдёт с первым же маем, но вёсны сменялись чресполосицей, как непрерывное полотно, она пряталась от них за чужим костром и наконец нашла себя в его отблесках.       Соломон был встревожен и неказист в очертаниях ржавой скалы. Он день напропалую крутил в голове один и тот же монолог, заботливо утихомиривая каждое излишне резкое слово, накрывая его заботливо ажурным пледом беспамятства. Войтех внимал ему, панически шепча в ответ какие-то неподдельно-болезненные фабулы, таявшие в ясных глазах собеседника. После того, как Соломон поведал ему, что за островом бесперебойно установлен контроль, потому как власть имущие решили непременно дождаться сюжетной развязки, он каждую минуту ловил на себе этот неощутимый взгляд, сминаясь под ним в аморфную груду и испуганно дрожа. Не так давно, месяца два назад, к нему тоже пришли люди из Комитета — и, кажется, тогда он и решил бежать. Войтех любил окружающий мир, но любил по-своему, и пасть жертвой морали, выкрикнутой в эпилоге, отнюдь не хотел. Он лихорадочно пытался считать дни, оттягивая тот момент, когда гибель, продиктованная свыше, настигнет его и вытеснит из колеи, устранит всякий его след — и даже отпечатки его ногтей на шершавых стенах застелет лоснящимися сальными обоями. Его разыскивали, его всегда видели, всегда слышали, но он всякий раз замыкался ещё пуще, изобретал новые замочные скважины, менял цвет и пел на новый лад.       Теперь он подначивал Соломона поскорее совершить предначертанное злодейство, суля прежнюю гладкую жизнь, а тот, горестно вздёргивая плечами, отодвигал предлагаемый пистолет. Соломону виделись зарева застарелых далей, малиновые колесницы казнённых богов, он вспоминал о флагштоке, всё трепетавшем над поляной, как символ их с Эйей добродушного протеста, неприятия бессмысленной катастрофы. Таёжное тло приняло его в своё неисчерпаемое ложе, и семь раз Земля совершила полный оборот вокруг Солнца, а он лишь однажды — вокруг квартала, первый и последний раз по касательной пройдясь по городской черте и опустив желтоватый конверт в случайный почтовый ящик. Содержание письма было скудно, но на справедливом суде он зачитал бы спорящим его дважды и трижды, распевно произнося каждый слог, так как твёрдо знал: нет ничего проще, чем вселить надежду. Теперь же ему настойчиво предлагали надежду у кого-то отнять.       Спонтанность, безликость преступления, ещё не совершённого, пожирала Соломона, и, отмывая всякий день руки от ещё не пролитой крови, он всматривался в их морщины и жалел, что время течёт вперёд. От будущего себя он давно открестился, и как нежный побег эфемероида накрывают стеклом, так он накрыл себя завесой минувшего, всё чаще возвращаясь в те дни, когда треск брёвен и запах тины не слишком гулко отзывались в его голове.       Там, в прошлом, не столь прогорклым был дымный угар, в котором плясали неловкие тени одинаковых человечков. Не казусом белли казался угрюмый ветер, не статусом-кво — безмятежный застой пропитанного ряской воздуха, густого и жёлтого, как смола. С годами всё едче становилось жить, лишь спасала роспашь, спасал неказистый дор, спасали жжёные бореальные леса.       Шаран же, покорно веслуясь под гнётом каменистой подземной пажити, изъеденной слейпнирами, впадал понурым вощёным носом своей бесноватой лодки в мутные воды безбрежного эстуария. Тёмный склон реки разливался в широкое лоно новой грёзы, светящееся каким-то подспудным люминофором и блекло мерцающее. Неловко было лодочнику видеть, как солонеет под его утлым судном прокажённая бордовая вода. Экипаж чересчур уж покорно плыл навстречу пламенеющему океану, чересчур молчаливо подёргивал плечами, когда на борт снова и снова накатывала непоседливая волна.       Громогласный свод ускользающего в море неба не в первый раз изрыгал струпья припадочного дождя, неловко пытаясь быть страшным для непроницаемых, скупых на иные ожидания зрителей. Как по раскалённому рельсу, качаясь, скрипучий вагон елозит, инертно проталкивая своё хилое тельце больше не рычагами, а фантазией проводника, так строго линейными росчерками, переворачиваясь на обозлённом ветру, чайки стремили крылья не навстречу, а как бы в обход зари. Изредка спускаясь и хватая за просаленный бок излишне светолюбивую рыбину, они осторожно, но жизнерадостно вскрякивали, внедряя свою интермедию в программный посвист ливня. Волосы Новеллы, сваливаясь в рыжие комья, становились похожи на октябрьский снег вдоль дорожного полотна и упрямо липли к пергаментным щекам, когда та, открыв наконец глаза, подумала о ноктилюке. Проведя почти изящно рукой по ускользающей воде, она уловила брезжащие там и тут огоньки, и этот невнятный свет напомнил ей, что всё ещё не так страшно, как порой хотелось бы: жизнь продолжается без неё.        — Добро и зло не меряется в вольтах, поймите же! Никакой жасмин за окном не пах, будьте откровенны. Чем дольше вы пробудете здесь в скованном положении, тем сильнее отдалитесь от и без того напуганного мира, — увещевал Войтех, собравший в кулак всё своё красноречие, лишь бы покончить с необходимостью его использовать раз и навсегда. — Подумайте о тех, кто ждёт вас на берегу. К тому же, от нас в сущности ничего не зависит: переплёт уже соткан из лучшей ивовой лозы, и имя ваше не вычеркнут из оглавления. Вас поймут не только на Страшном суде, вы запросто оправдаетесь в тамбуре, в собачьей упряжке, на колесе обозрения! Мало того, ни к чему вступать в диалог с автором, эдак весь мир может схлопнуться, как устрица закрывает створки. Мириады смертей! Будьте консеквенциалистом, это нынче модно и написано неоновой гельветикой на каждом баннере! Будьте право имеющим!       Соломон молчал. Он чувствовал правоту на редкость тщательно взвешенных слов, он понимал, что клином вышибают свет, сошедшийся на нём, как на водоразделе, и смертоносная окружность, вписанная в треугольник его обветренного профиля, не сулит ничего плохого закадычной хрипоте, которую издаст тёплый силуэт в километрах от его поникающей руки. Но с другой стороны, внутренний барьер, выросший из беззубых дёсен неприлично бесполезного опыта, не давал крови сублимировать в скупых жилах, и, изнурённый моральной игрой в шахматы с собой из прошлого, он не чувствовал питательности в красноватом газе и вполне честно не желал пролить ничьей слезы. Войтех же продолжал искусно подначивать:       — А ещё — сами посудите! — ведь именно их работа заключается в делегировании преступлений на тех, кто в жизни бы их не совершил. Прервать эту цепь — и этажи могил на степных курганах перестанут расти, как обработанные соматотропином. Отнекиваться втуне от диктата литературного маньячества — всё равно, что самолично выйти на уличный пикет против извержения вулкана, тряся перед его разгорячённым жерлом плакатом с надписью «Нет магматизму!». Помимо всего прочего, лавовые реки не несут инструкции по закупорке трещин в земной коре, отнюдь! Скорее напротив,..       Он осёкся, разглядев ушастую тень, покачивающуюся в израненных волнах. «За нами!» — мелькнула в голове Войтеха ядовитая мысль. Он спешно вложил в бумажно-белую руку Соломона пээм и зажмурился. О, секундная стрелка, твой непричастный оборот на испещрённом веснушками лице циферблата ускоряет любой миг! Упади же вниз, не споткнись на ноздреватой цифре!       Чугуном громыхало малиновое сердце продавца, твёрдый ритм выцокивало уверенное сердце Прокопия, жалостливо жалось к сдутому лёгкому алое сердце Новеллы. Спина Шарана всё ближе склонялась к глянцевой воде, так что он сливался со своим отражением в беспорядок рук и ног, уныло орудующий последним веслом.       — Аще б я хоть тут да и лопом вертал поцелче, лодка-та не выкамаривала бы вензеля, но ельми убо мир-от мой досель одне вериги пещерные-то и являют, то и алтын мне цена-та, — мрачно рассуждал Шаран, горестно усмехаясь в клочковатую бороду. — Я вахлак, я рыба в стеклянном шаре. Карп, а бесплоден — шаран-от, что «е типичен представител на костните риби», а углядел в том к еллинам цидулку-ту. Приидет же се знаменье-то, а панталыку в том ни капли — эквифинальность-та, и понеже сего ради...       Он не договорил, сверкнув взглядом навстречу куда более яркой вспышке. О вечный лодочник, зачем и ты обрёк себя стать частью контекста? На перепутьях жирных русел твой вечный смех услышится ли впредь? Тяжёлое тело твоё, упав, закрутило лодку, как сероватую семянку крутит, играя, осень.       Зачем и трава жухнет так рано в отблесках магмы, струящейся из клапанов сердца умирающего палача?