Десятинетие

      Нет, никакие росчерки, никакие перпендикуляры бунтующих волн не помогут откреститься от чувства причастности. Никакой бурьян не оплетёт тот забор, что сколочен на вечном водоразделе. И Новелла зря глядела вдаль, нет вдали никаких новых рубежей, не светится там по-иному приевшийся, но милый воображаемый пунктир. И мерещился ей отнюдь не фраваши в его крылатом дискоидальном образе, хотя это по крайней мере можно было бы объяснить; и виделись ей вовсе не сопла последнего самолёта на Север, грузно везущего недописанные картины в недостроенную галерею; и уж точно не солнце, смиренное в лучистой стабильности, воображалось ей за сгибом новой страницы, отнюдь. Страшнее жить, пожалуй, только внутри ретинобластомы. Карлик-ледник, скрежеща заострёнными гранями, смеялся протяжно над каждым новым водоворотом, завлекающим суммарно полумёртвых людей в свой пронзительный, душный дом.       Плыть дальше Новелла отказалась наотрез — впрочем, теперь никто и не настаивал. Хаос и смятение охватили её, а недосказанное Шараном, в воспоминаниях ещё таким живым, «гораздо живее художницы», кургузое слово, оказавшееся на удивление морозоустойчивым, трепетало в ней, крутилось, горело. Город за её спиной, изъеденный крикливым огнём, казался сейчас почти рефугиумом, пристанищем на растянутое до бесконечности время отхода ко сну.       Если бы чужая лодка не показалась на склоне обозлённой волны, воля её размякшего сердца неминуемо была бы исполнена. Теперь же новый собеседник, ещё более скованный страхом, мог навсегда отделить Новеллу от поисков безличного добра, благо сам стремился назад. О Войтех, куда тебе возвращаться, твой забег складывается из эллиптических пузырей, лопающихся о каждый сучок на вслепую выращенном дереве жизни! И всё же мы видим весло у тебя в руках. И всё же глаза твои не закрыты.        Пахло перламутрово-серым утром. Гроздья бликов расселись тут и там на неловкую поверхностную плёнку терзаемой сомнениями воды. Зарево казалось почти зелёным на фоне красных спиралей запутавшегося в сетях повествования солнца. Неказистая гидробиология здешнего полумрака подпитывалась колыханием инфантильных водорослевых талломов под слоем струящейся мути. Зачем они встретились, такие разные жители такой угасающей страны?       — Войтех, вы? Вас-то мы и ищем! — бодро начал Прокопий, но осёкся. С ним надо аккуратнее. Однажды сказав слишком много разом, безмятежный спаситель мира так дезориентировал его, что после долго не разрешал себе вымолвить ни слова и ходил немой, рассуждая украдкой, как найти эфирный маршрут для звуковой волны, который смог бы достичь рассудка каждого из его собеседников. — Вернее сказать, вы сами нас нашли. Обещаем безопасность, но ставим вопрос...       — Мне снова нужно экстатически избегать контакта, чтобы сохранить право на жизнь? — прервал Войтех начатую речь. — Таёжные леса не вырастают из ниоткуда и недаром застилают потокам света путь до грязного полога, под которым прячется хмурая действительность. Я знаю, что вам бесконечно просто меня использовать. Но чересчур уж легко обрезать лишнюю нить повествования, а оказаться в тандеме с ножницами я отнюдь не хочу! Всё, что я скажу, будет записано в некрологе четырнадцатым кеглем — дескать, обратите внимание. Он запнулся. Некоторое время синтаксис казался излишним, поэтому две лодки просто вращались на ветру, сцепленные настороженными взглядами да синевой окружающего миража. Смолк даже предопределённый восход, перестал выпускать из-за горизонта бесчисленные кишки зари.       — Со времён нашего последнего... Как это принято обозначать? — покосился в сторону Прокопия продавец, неожиданно вмешавшись в скомканный диалог. — Визита? В общем, многое изменилось, мало того, даже не только в худшую сторону. Например, мы нашли новый лист! Многое уже запланировано наперёд, осталось постараться это прожить. Говорят, у вас получится. Мало того, по сюжету именно вам предстоит выдать, гм... всезиждителя этого эстетически сомнительного места со всеми его надмирными потрохами. И знаете, бечева по расчётам выдержит.       — Где доказательства, о жрец переобутой Фемиды? С какой стороны мне ждать языков пламени? — иронически, но настойчиво поинтересовался беглец, всё желая остаться героем второстепенным, но теряя постепенно надежду.       Новый луч солнца с готовностью осветил желтоватую страницу. О завтрашнем дне своём безумный Войтех читал не без интереса, но привычной дрожью скрывал пробуждающийся энтузиазм. Раз от судьбы не уйти, у него появился запасной план. В сиреневой чуши назойливых небес он найдёт ступени, раз и навсегда уводящие из лирической были несуразный перечень его прошлых и будущих имён. Кажется, его ждал молчаливый благородный блеск в сумбурной пустыне, обездвиженной и потому безопасной. А что, если?.. Впрочем, здесь нужен союзник.       В утлом беспокойстве многоцветного подмалёвка он испытующе оглядел очертания лиц его собеседников. «Едва ли человеку, опунктиренному аквариумом рынка, известен адрес взаправдашнего домовладельца — скептически подумал он, стараясь успокоить роение суетливых мыслей. — И вряд ли далёкий ото всех оруженосец нуждается в точных цифрах, покуда они столь многозначны. А вот художница всякий раз смотрела на его часы, выверяя момент для каждого выхода в коридор...»       Запах изношенных рельс, старых галстуков и типографской краски донёсся едва различимой рябью откуда-то из недр прохудившегося континента. Серыми и чёрными пятнами заиграл помятый небосвод. Не жизнь, а обоюдотупое бельмо, непроглядное замкнутое марево!..       — Новелла, вы не знаете часом, где сейчас обосновался наш многоликий сосед, господин Фертих? Его страсть к пергаменту очень на руку несогласным с катастрофой.       Новелла удивлённо заозиралась. Беседа, вьющаяся вокруг неё, была ей совершенно непонятна, и поэтому она решила, что разумнее всего отделиться от чужих словоформ и радоваться иллюзорной тишине. Однако, безнадёжно уезжая вдаль, Фертих и впрямь достал из портфеля визитную карточку, на которой выгравировал «последний адрес» в Песках. Моноширинный шрифт подкрадывался к угловатому контуру стрелки, вершиной указывающей на перекрестье координат. Сиплые домишки, громоздясь по углам карточки, увенчали лаконичный текст вкусом мокрой и зеленоватой древесины. На обратной стороне ничего не было.       — Устремитесь же вперёд, раз ваш паззл наконец сошёлся! — воскликнул просветлевший Прокопий. — Теперь вы знаете, кто пишет обо всём, что загоняет нас в ненадёжные убежища, заставляя трястись за собственную жизнь! Перепишите же, и всё станет иначе!       — Мне неловко выставлять себя человеком мало-мальски любознательным, — лукаво-извиняющимся тоном вздохнул продавец, — но откуда вы, Войтех, будучи лицом бесконечно частным, располагаете сведениями, которые ищет весь Комитет? Быть может, «зорко одно лишь сердце»?       Багряные воспоминания, разбереженные неизбежным вопросом, липкими пятнами заполонили трепетную душу ответчика. Когда в жизни людей ещё было что-то помимо испуга, кабинет Фертиха всегда служил зоной, свободной от неуёмной яркости быстрорастущего района. Цепким и тревожным взглядом разворошив суховатую кипу бумаг, наполнявших чемоданчик-«дипломат», Войтех в одном лишь абзацном членении угадал ритм его обескураженного пульса. В каждом слове обнаруживая слишком много себя, он пятился из кабинета, и потом долго не выходил из комнаты, увиваемый зигзагами нервных тиков.       — В таком случае, мы отправляемся спасать Соломона, совсем истощённого посреди своих островов, — решительно провозгласил Прокопий, — на вас же ответственная миссия: нужно всего-навсего поменять мир к лучшему. Дождитесь чистого листа и заполните его новой символикой!       — Чист и радостен согретый кириллицей полдень, — хмыкнул продавец. Его глаза сощурились, но было видно, что в глубине души и он рассуждает искренне. — Опробуете карьеру светил мировой прозы, постарайтесь подлатать неуклюжие прилавки: родной магазин становится совсем ветхим.       Тягучая вода бестактно захлёстывала за борт плоскодонной лодки и окончательно покрыла её лакированное дно, когда Войтех, торопливо взойдя на одинокий берег, увидел неровное свечение лесного костра за ажурным узором колючих сосновых ветвей. Бравурно потрескивала берёзовая кора, морщась в яростном пекле. Хорохорился витиеватый дым.