***
Гусу встречает неожиданно лучшим видом. Прошло чуть больше двух месяцев, но не видно каких-либо следов разрушений, кроме пепелищ на месте деревьев и лужаек. Вспыхивает страх: не тронул ли огонь дом с горечавками? Но тут же успокаивает мысль: та часть Облачных Глубин далеко, до нее даже адепты не всегда доходят, а уж Вэни вряд ли знают о существовании чего-то за пределами горной цепи. Родной дом, до сих пор казавшийся оплотом безопасности. Гусу Лань, твердыня из твердынь, безупречная и великая. Искалеченная почти на корню, на его собственных глазах истекавшая кровью женщин, стариков и детей. Ладно бы Вэнь Сюй боролся только с адептами, хотя те тоже не все были взрослыми. Лань Сичэнь идет по знакомым дорожкам. Горло спирает, когда привычные картины дома расплываются, и на их месте — полуотстроенные дома со вскопанной землей и обугленными деревьями. Магнолия перед библиотекой наверняка такая же. Адепты, выжившие в резне, встречают его воодушевленно. Кто-то плачет от облегчения. За спиной нового главы ордена идут молодые люди, которые, как и он, потеряли большую часть своих кланов, но при этом в них не было веры в возможность что-то восстановить. Видя сироту, сохранившего ценнейшее из сокровищ своего ордена, они прониклись идеей величия Гусу Лань и желанием хотя бы под его знаменами отомстить за свои семьи. Правила и строгое обучение их не напугали — это были не дети, а взрослые люди, потерявшие нечто более важное, чем вольную жизнь. Лань Сичэнь, пусть и идя во главе нескольких сотен будущих верных солдат, не чувствует себя способным вести их. Военное дело, как одна из важнейших частей образования будущего главы ордена, преподавалось ему с пеленок, но тогда за спиной была незримая тень отца и дяди, опытных дипломатов и воинов. Сейчас он один, на его руках разрушенный орден, больной дядя, к счастью, сумевший восстановить довольно много, и младший брат. Воспоминания о Ванцзи навевают и радость, и страх. Лань Сичэнь в шесть лет стал старшим братом. В шесть лет он держал на руках крохотный сверток, который не отдавали ни отцу, ни матери. В шесть лет его мизинец обхватила малюсенькая детская ладошка. И в шесть лет он дал недетскую клятву: стать для этого ребенка с золотыми глазами заменой родителей. Смерть матери, разделенная на двоих, и последовавшие за ней годы воспитания Ванцзи на пару с дядей пришлись на конец детства Сичэня. Он, впрочем, думает до сих пор, что повзрослел гораздо раньше. Мало кто знает, что за официальным обращением братьев друг к другу скрывалось куда большее: Лань Хуань готов был достать Ванцзи редкие книги, запрещенные сладости, игрушки и даже уговорил Старейшин разрешить брату оставить в Гусу кроликов, прибегая к убедительным, но совсем из пальца высосанным аргументам. Он скучает по временам, когда Ванцзи можно было звать «А-Чжань» и убаюкивать ночью, чувствуя себя настоящим старшим братом. Не Минцзюэ как-то признался, когда они еще были подростками, что жалеет о своей вспыльчивости и требовательности, ведь из-за них он отдалился от Хуайсана, а потом и вовсе утратил авторитет. Братья Не завидовали двум нефритам Гусу, которые общались спокойно и понимали друг друга с полуслова. Лань Сичэнь завидует тому, как в один момент братья Не ругаются, а в следующий — оживленно обсуждают планы сражений, тактики и стратегии. Лань Хуань покинул Гусу и не успел увидеть, что стало с выжившими. Он слышал о смерти отца и ранениях дяди и брата. Лань Цижэнь временно исполняет обязанности главы ордена, и за него волнение вскоре отступает. Но о Ванцзи не слышно ничего, а сейчас, когда адепты разносят по всем Облачным Глубинам весть о возвращении законного главы ордена, он не выходит поприветствовать брата. И не выходит слишком долго. С каждым шагом Лань Сичэнем овладевает паника. Он не знает, что могло случиться такого, чтобы Ванцзи проигнорировал возвращение старшего брата. Он слишком тяжело ранен? Настолько тяжело, что не способен встать спустя месяцы? — Где Ванцзи? — спрашивает Лань Хуань нового подошедшего адепта. Тот пожимает плечами и качает головой: — Глава ордена, простите, этот ученик ничем не может помочь, так как только сегодня вернулся из эвакуации. Сичэнь вздыхает. Многих пожилых и юных Ланей во время нападения ордена Цишань Вэнь отправили далеко, но он и не подозревал, что времени, чтобы вернуться, им не хватит. А впрочем, довольно долго в городе Цайи был надзорный пост, снятый из-за того, что средства на его содержание уходили, а порядки не нарушались, и весь вклад никак не оккупался. Но не это важно. Лань Хуань забывает о приличиях и десятках людей, с которыми стоило бы поговорить. Ноги несут со скоростью, граничащей с запрещенной, в сторону Цзинши. Картины самых страшных ран младшего брата встают в голове и подливают масла в огонь. Сичэнь дышит через раз, сжимает рукава ханьфу от волнения и едва не спотыкается. Спросить кого-то еще ему в голову не приходит, да и не стоит сейчас показывать свои волнения людям. Как-никак, им нужен сильный глава ордена и первый нефрит. О том, что он еще и старший брат, накануне войны никто не задумывается. Знакомая дверь, в которую заходит очень мало людей, заменена, как и во многих главных постройках. Во время пожара Цзинши не могли не пострадать, и, зная это, Лань Сичэнь легко замечает, что цвет двери чуть отличается и дерево свежевытесанное. Почему-то стучать страшно. Он поднимает руку и тут же опускает. — Ванцзи, — зовет Сичэнь, сглатывая. Он не считал себя параноиком до сего дня, но дурное предчувствие все укрепляется, неотгоняемое и неперебиваемое, — Ванцзи, это я. Я вернулся. Ты можешь мне открыть? Лань Хуань пытается успокоиться. Если даже брат не в состоянии встать, он отзовется. Цзинши никогда не запирали, и только характер Лань Чжаня удерживал посторонних от входа без спроса. Но ответа нет. Сичэнь вслушивается в тишину, и ни один звук ее не нарушает. — Ванцзи? — первый нефрит все же стучит. Он говорит достаточно громко, брат не мог не услышать, — Ванцзи, ты там? И снова тишина. Не медля, Лань Хуань распахивает дверь. Она скрипит. Она никогда раньше не скрипела, регулярно смазываемая и вычищаемая. Сичэнь поспешно осматривает комнаты. Постель не тронута уже давно, как и книги, и письменные принадлежности. Везде пыль, едва различимая на светлой постели и белым слоем лежащая на черных деревянных полках. С каждой секундой первый нефрит паникует сильнее: Ванцзи, даже если бы жил в лазарете, распорядился бы об уборке своих покоев. Он терпеть не может грязь. Он очень чистоплотный. Это неправильно, так не должно быть, сиреной воет внутренний голос. — Ванцзи! — гораздо громче своего обычного голоса зовет Сичэнь, осматривая снова и снова каждый уголок. Доходит до абсурдной проверки тайника, в который и ребенок бы не поместился, — Брат, где ты? А-Чжань! В Цзинши никого нет. И уже давно не было.***
Лань Сичэнь врывается в лазарет. Он нарушил уже с сотню правил, включая запрет бегать и кричать. Возможно, со времен основания ордена его главы не вели себя подобным образом. Хотя вряд ли до недавних пор хоть раз на Гусу обрушивалась столь большая беда. Целители удивленно переглядываются. На все вопросы они отвечают, что не видели второго молодого господина Лань уже как несколько недель, а ранения его зажили благополучно что после разрушения Облачных Глубин, что после лагеря Вэнь. Сичэнь выслушивает историю пребывания Ванцзи на «перевоспитании», прикусывает губы, когда медики рассказывают, в каком состоянии брат прибыл после победы над Сюань У. Гордость за него, голыми руками вместе со вторым раненым юнцом одолевшего легендарного монстра, зарождается и гаснет под душащей тревогой, ведь Ванцзи вернулся домой весь в ранах, пусть и неплохо подлеченных Вэй Усянем. За то, что брат не погиб в зубах черепахи и от клинков Вэней, Сичэнь благодарен юньмэнскому мальчишке всей душой. Но вернувшись и вылечившись, Лань Чжань вскоре снова исчез. Теперь Лань Хуань на месте от волнения стоять не может и вылетает из лазарета, не слыша окликов, пораженных перешептываний и мелькающих замечаний. Это чувствовал Ванцзи, когда он сам не подавал вестей чуть меньше полугода? Если да, то Сичэню так просто от чувства вины не избавиться. Всю жизнь они были друг для друга опорой, и Лань Чжань не мог не понимать, насколько он важен для старшего брата. Надежда на то, что все обойдется, тускнеет слишком быстро.***
Он был слишком перепуган, чтобы прийти первым делом к дяде. Когда Лань Цижэнь и Старейшины наткнулись на наследника ордена, взмыленного, загнанно дышащего и расспрашивающего о брате каждое встречное существо, весь Гусу гудел разговорами о состоянии первого нефрита. — Сичэнь! — голос дяди заставляет молодого заклинателя обернуться и прервать расспрос очередного адепта, — Что ты… Он не договаривает. Племянник в два шага оказывается перед старшими и чисто символически кланяется. Лань Хуань не может скрыть ни облегчения при виде кого-то наверняка знающего все, что произошло, ни разрывающего душу страха. — Дядя, — выдыхает он в тяжелой попытке восстановить спокойствие, — Я приношу извинения за свое поведение. Я прибыл уже давно, но до сих пор не видел Ванцзи, — он не замечает, как учитель вздрагивает при упоминании этого имени, — Я посмотрел в Цзинши, но там брата не было, и более того, судя по всему, давно не убирались. Зная, что просто так Ванцзи бы этого не позволил, я начал спрашивать у других, но никто не знал, где он. Наследник переводит дух — он говорил слишком быстро — и продолжает, когда никто из Старейшин ничего не говорит: — Я очень волновался. Настолько, что даже не подумал сначала подойти к тебе. Боюсь, мои мысли до сих пор не прояснились. Лань Цижэнь не делает никаких замечаний. Он вообще не смотрит на племянника. Величественный вид учителя вдруг пропадает, и появляется другой: тихий и виноватый. — Дядя, — Лань Хуань оставляет попытки вести себя подобающе. Возникшая было мягкая улыбка исчезает, и его глаза горят лихорадочно. Пристально смотря на старших, наследник медленно проговаривает: — Где Ванцзи? Молчание в ответ подламывает остатки терпения. Окончательно их рушит едва слышное, как шелест падающего листа: — Прости. Сичэнь перестает дышать. Лань Цижэнь никогда ни за что не извинялся. — Где мой брат?! — Лань Хуань произносит это тихо, но по напряжению его слова звучат, как вопль. Последний раз такие лица у старших были, когда умерла матушка. Сичэнь тогда был еще слишком мал, чтобы в полной мере осознать, что теперь придется быть брату вместо мамы всегда, и слишком умен, чтобы не понимать, что такое смерть. Сердце разбивается поминутно мельче и мельче. Наследник никогда не думал, что неизвестность может быть хуже самых плохих новостей. — Он жив? — у Сичэня дрожит голос. Если, даже не будучи уверенным в ответе, он чувствует себя настолько плохо, что же будет, когда дядя и Старейшины ответят? — Говорите. Умоляю вас, я не могу так… Это чувствовал Ванцзи, когда вместе со всеми отстраивал Гусу, терпел издевательства Вэней и боролся за свою жизнь. Лань Хуань ненавидит себя за то, что не пришел раньше. «Какой же ад ты пережил, А-Чжань.». — Дядя, пожалуйста, — еще немного, и новый глава ордена упадет на колени. От страха он не может говорить, не ловя ртом воздух через полфразы, — Скажи хоть что-нибудь. Он жив? Он пропал? Что здесь вообще произошло? Лань Цижэнь смотрит на него так, будто хотел бы сейчас говорить с кем угодно вплоть до худшего преступника в мире, но только не с родным племянником. У Сичэня сердце разбивается за секунду до того, как он слышит: — Ванцзи в Цишане. Он добровольно сдался в обмен на безопасность ордена. Какое-то время первый нефрит стоит молча. Если бы в Гусу можно было лгать, он бы поверил, что дядя сейчас именно это и делает. Или что его слова — просто жестокая абсурдная шутка, в которой брат решил участвовать в качестве мести за собственное ожидание. Все, что было до сих пор, казалось неправильным. Объяснения дяди — абсолютно невозможными. — Нет… — Сичэнь не контролирует свой язык, и то, что он отвечает, кажется исходящим от кого-то постороннего, — Дядя, это очень… Очень плохая шутка. Лань Цижэнь открывает рот, но так ничего и не произносит. Он бы разозлился на любое подозрение, ведь где это видано, чтобы образцовый учитель Облачных Глубин шутил, но прикусывает язык. Когда Цинхэн-Цзюнь заявил, что женится на той девушке, Лань Цижэнь отреагировал точно так же. — Пойдем, — учитель кивает в сторону библиотеки и больше не смеет поднимать глаза. Старейшины, возможно, впервые за последние десять лет думают о деликатности и не следуют за без пяти минут главой ордена, хотя стоило бы и церемонию поскорее провести, и дела передать. В библиотеке они сидят вдвоем. Обычно семейные вопросы решались в домике матери, нынешних покоях первого нефрита. Обстановка непривычная, само состояние обоих Ланей предельно напряженное, и если бы посторонний вдруг зашел сюда, то не протянул бы больше минуты в их присутствии. — Вэй Усяня передали в Цишань, — дядя в кои-то веки не говорит об этом юноше презрительно, хотя сочувствие в его голосе неуловимое, — Ванцзи сказал мне, что они вдвоем организовали бунт в пещере Сюань У, и теперь наказание должно лечь на обоих. Для того, чтобы Вэнь Жохань не назвал это детской блажью и не отослал Ванцзи домой, я официально предложил обмен… Обмен своего племянника на зыбкое обещание позволить Гусу существовать. Сичэнь видит, каким виноватым себя чувствует дядя. И все равно подается вперед, лишаясь благопристойности позы, спрашивая со всеми эмоциями, неприемлемыми для Ланя: — Тогда почему ты его не остановил? Это же бессмысленно! — Ты и сам знаешь, — отрезает дядя, и все резко становится на свои места. Да, Сичэнь знает. Никто бы ничего не смог сделать, когда дело касалось Вэй Усяня. Ванцзи, решивший быть рядом с этим человеком, неотговорим, кто бы перед ним ни стоял. Лань Хуань спрашивает себя, мог ли он на месте дяди справиться с упрямством брата, и признает поражение. Всю жизнь как раз желания Ванцзи, тем более расходящиеся с образом идеальной куклы, были самой большой слабостью его старшего брата. Лань Сичэнь закрывает лицо руками. Ему уже все равно, как должен вести себя первый нефрит. — Прости, — дядя никогда не извинялся и за сегодня сделал это уже дважды. Что еще в жизни Лань Хуаня должно рухнуть? Молодой заклинатель качает головой и выпрямляется. Глаза его то бегают, то плотно зажмуриваются. — Дядя, это не ты должен просить прощения, — хрипло и тихо отзывается Сичэнь. И, не дав учителю возразить, добавляет, пусть и с трудом: — Единственный, на ком из нас лежит вина — это я. Теперь очередь Лань Цижэня потерять дар речи. Первый нефрит не видит, насколько тот ошеломлен, но легко может представить. И практически каждое следующее слово предугадывает: — Ты… — дядя попеременно пытается говорить и дышать, временами безуспешно, — Ты-то что не так сделал? Ты поступил так, как должен был, спас главные ценности ордена… Лань Сичэнь подавляет рвущееся наружу возражение. И очень хочет сказать, что главной ценностью были не книги, а его брат. — Я должен был вернуться раньше, — в итоге он и вовсе дядю перебивает, задней мыслью прикидывая, сколько уже правил нарушено. Учитель раздраженно хмыкает, на минуту становясь похожим на себя прежнего: — Даже если бы ты вернулся, разве ты смог бы переубедить его? Сам же знаешь, насколько он упрям и как он этого Вэй Усяня… Лань Цижэнь не договаривает. Продолжение фразы бревном встает в горле. Даже после всего, что произошло, он не может это принять. Лань Хуань усмехается. Поднимает взгляд на дядю. Ему внезапно хочется истерически засмеяться. Хватает только на то, чтобы с самой болезненной своей улыбкой выпалить прямо в чужие глаза, без объяснений ставя перед фактом: — Мог. Именно я бы мог.***
Ночи в Гусу холодные. Заклинателям не нужно об этом беспокоиться. Многие спят без одеял, нарочно ходят в ледяной источник, летают на мечах все выше над облаками, закаляя ядро так, что горный ветер кажется легкой прохладой. Лань Сичэнь в эту ночь холод чувствует, при этом будучи самым одаренным учеником своего ордена. День прошел наихудшим образом. Долгая дорога из Цинхэ и постоянный риск быть пойманным сказались на состоянии первого нефрита, он никак не мог перестать дергаться от каждого шороха. И все же Старейшины решили провести инаугурацию сегодня и сегодня же начали вводить в курс дел. Одно только ознакомление со списком погибших, само по себе тяжелое морально, заняло не меньше часа. Смерть отца не стала новостью, и ее первый нефрит оплакал достаточно давно. Старейшин винить нельзя. Они, в отличие от дяди, думали о здоровье нового главы ордена в последнюю очередь, хотя сделали многое для того, чтобы ему было легче. Например, слухи о смерти Цинхэн-Цзюня расходились уж слишком активно и быстро. А стоило Сичэню наладить связь с орденом прямо перед своим прибытием, как в ответ пришла часть вопросов, которые нужно решить. Так что Лань Хуань не головой о камни прыгнул, вернувшись домой, а с определенной готовностью влился в темп работы. Разговор с дядей же произошел раньше всех этих событий и стал самым трудным из них. Уже просто заставить Лань Цижэня слушать стоило усилий. Старик все норовился обругать обоих племянников, как выяснилось, одинаково самоуверенных. В его-то глазах Лань Сичэнь был лишь наивным мальчишкой, верящим, что его слепая любовь к младшему брату пересилит твердолобость последнего. Только после тирады о том, что Сичэнь всю жизнь потакал Ванцзи и не сталкивался с ним в настоящем споре, а вот Лань Цижэнь своей грудью принял весь характер племянника, удалось каким-то чудом урвать себе право все объяснить. Среди заклинателей Цзян Фэнмянь и Юй Цзыюань стояли на третьем месте по обсуждаемости, как женатая пара, и на втором — как главы орденов. Нет таких уст за пределами Гусу, порицающего сплетни, которые бы хоть раз не встряли в разговор об уникальном случае: мягкосердечный глава-муж, только на вид исполняющий свою роль, и жена-тиран, держащая в своих руках весь орден. До сих пор традиционно на роль жен политических лидеров выбирались милые и кроткие девушки. За Цзян Фэнмяня вышла женщина, способная положить на лопатки Вэнь Жоханя, не будь у того армии в десять раз больше, и роли поменялись не только в семье: любой, кто хоть немного приближался к делам Пристани Лотоса, потом всем рассказывал, что все самые важные вопросы Фэнмянь только утверждает, решения же принимает его жена. Пока другие болтали, Лань Сичэнь завидовал. Сейчас к слухам примешалась откровенная брань. Супругов поливали грязью, мол, приютили ребенка и сдали на растерзание при первой же серьезной угрозе. Что интересно, говорили это те же люди, которые полгода назад трепались о происхождении Вэй Усяня и его «настоящей» связи с главой Цзян. Теперь из гулящей женщины Цансэ Санжэнь резко превратилась в несчастную мать, которая доверила ребенка извергам, и те не только издевались над ним (об этом люди сочиняли все более жуткие истории, вплоть до того, что мальчика с пеленок пороли Цзыдянем), но и планировали продать в рабство, когда он станет совершеннолетним. А иначе зачем им так легко отдавать его Вэням? Лань Сичэнь не смел даже пикнуть в ответ. Слухи резали ему по душе. Зная правду, он мог только молчать. Это привело к ночи бесконечных сожалений, которые первый нефрит выплеснул в плечо Не Минцзюэ. Тот, также осведомленный о сути ситуации, готов был порубить саблей каждого сплетника, и только здравый смысл заставил его умерить гнев. Почти перед самым возвращением домой Лань Хуань тайно посетил Юньмэн. Он лично видел эту семью. Он знал, что они чувствуют поголовно. Он не мог утешить их. Тогда Юй Цзыюань сказала, что к пересудам ей не привыкать, в конце концов, кем ее только в жизни ни называли. Цзян Фэнмянь же промолчал тогда. Его сейчас сравнивали с Цзинь Гуаншанем в пользу второго. Ведь «глава ордена Цзинь, может, и наделал детей направо и налево, но хотя бы не дал своим ублюдкам надежду на хорошее будущее, чтобы потом разрушить и скинуть в самую (дальнейшее Лань Сичэнь, в силу воспитания, не вспоминает)». Дядя не произнес ни слова, выслушав племянника до конца. А потом и до самого вечера он ходил, как пыльным мешком стукнутый. Даже не встретился с новоиспеченным главой ордена перед сном. Сичэнь хотел бы не переживать это в одиночку. Неважно, что сказал бы Лань Цижэнь. Присутствие кого угодно сейчас нужно позарез. Не тишина Ханьши, синеватым светом озаренных и таких холодных, что хочется поджечь и их. Лань Хуань не делает это только по той причине, что огонь и так уже слишком много у него забрал. Глава ордена садится на постель. Проводит рукой по одеялам. С его собственной просьбы не покупалось ничего нового уже больше десяти лет. Обстановка в комнатах такая же, как тогда. Он долго смотрит на свои руки, когда-то державшие завернутого в теплые пеленки малыша, пока сам Сичэнь обещал всегда его защищать. Сейчас это узловатые длинные пальцы опытного музыканта, мозолистые от игры на цине, и ладони, огрубевшие от работы с мечом. Что толку от всех его умений, если то обещание семнадцатилетней давности первый нефрит так и не сдержал? Ему некого больше винить. Надо было приехать раньше. Надо было работать больше и собирать людей быстрее. Надо было прибыть и все объяснить брату, сказать, что молодого господина Вэя ни за что не тронут, а вот он, второй молодой господин Лань, станет идеальной мишенью, на которую будут срывать все раздражение прямо на глазах его драгоценного Вэй Ина, и тот будет пытаться его спасти и непременно пострадает… — Мама, — совсем неслышно выдавливает Лань Сичэнь, чувствуя, как кончается воздух, — Прости меня. Я — ужасный старший брат. Глава ордена Лань падает лбом в ладони и глухо беззвучно плачет.***
Ему было шесть лет. В шесть лет Лань Сичэнь понял, что его маленького брата не дадут целый месяц подержать матери. И в шесть лет он знал, что ее любовь, прикосновения и объятия — это не данность, как в любой другой семье, а роскошь. В шесть лет он видел, как Минцзюэ-сюн бежал к маме с только что сорванным цветком и гордо возвращался обратно, получив ласковое поглаживание по макушке (целовать госпожа Не его не осмеливалась, смеясь, когда сын заявлял, что настоящий мужчина не неженка). В шесть лет на его руках плакал младенец, зовущий маму. В шесть лет он знал, что это было первым словом Ванцзи. Сама мама не знала и не слышала, как это прозвучало в первый раз. В шесть лет Сичэнь, рассказав ей, как Ванцзи заговорил, а потом и встал, пролепетав «к маме хочу», успокаивал ее, плачущую навзрыд на постели в Ханьши с младшим сыном на руках. Тогда мама внимательно смотрела, как старший сын несет спеленатого младенца в первый месяц с момента, когда Лань Чжань перестал быть грудничком и жизненно нуждаться в постоянном присутствии матери. Старейшины решили, что только после этого заберут ребенка, и назвали те крупицы времени «милосердием по отношению к преступнице». — А-Хуань, — нежно сказала мама, — ты станешь замечательным братом. Он пообещал маме, что станет. Обязательно станет. — Тебе придется постараться, — говорила мама, — Сделай так, чтобы он был счастлив, даже не видя меня. Но не переусердствуй, а то он забудет обо мне. Сичэнь горячо убеждал ее, что не забудет. Что они оба любят маму больше всех на свете. Что она самая лучшая, и он станет самым лучшим братом, чтобы Лань Чжань ждал встречи с ней, не как единственного света в своей жизни, а как любой крестьянский ребенок ждал бы прихода мамы с каких-нибудь работ в полях. Он пообещал ей это с десяток раз. Когда мамы не стало, Ванцзи было шесть лет. Сичэнь пришел к Ханьши, чтобы застать сидящего на коленях ребенка. Тогда еще не очень длинные волосы мальчика трепал холодный ветер, а в свете луны его фигурка выглядела не просто одинокой, а отрезанной от всего мира. Наверное, у Ванцзи уже онемели ноги, но он сидел и смотрел на дверь покоев матери, как на единственную звезду в затянутом тучами ночном небе. Лань Хуань тогда не понял, что одно обещание уже нарушено. Он не знал, как позвать брата домой. Тогда даже дядя пришел мрачный и молчаливый, не позволяя себе ругать мальчика, но и не справившийся с твердостью его характера. Он еще не знал, что спустя больше десяти лет история повторится. Сичэнь ничего не сказал. Он встал на колени перед Ханьши рядом с Ванцзи. Земля была холодной, и дети чувствовали это сквозь мгновенно промокшие одежды. Лань Сичэнь был слишком мал, чтобы пытаться вразумить брата, и слишком взрослым для этого же. Глаза Лань Чжаня начали слипаться. Старший это заметил и сел поближе. — Может, пойдешь поспать? — спросил он осторожно, будто одно слово могло стереть ребенка в порошок. Ванцзи сонно, но уверенно покачал головой. — Нет, — с недетской и в то же время совсем наивной уверенностью ответил он, — Завтра к маме будет нельзя. Я хочу хотя бы часочек с ней побыть сегодня. Сичэнь очень старается не плакать. Он сам ребенок, он тоже хочет к матери, и он, в отличие от Ванцзи, понимает, что больше никогда ее не увидит. Но он пообещал ей стать хорошим братом и отказывает себе в слезах. Он думает о Лань Чжане. Что бы сделала мама? — Поспи здесь, у меня на коленках, — предлагает Сичэнь, смаргивая все, что напросилось на глаза, и заглушая всхлипы, — Я разбужу тебя, когда она придет. Ванцзи смотрит внимательно. У него точно такие же глаза, только не мягкие, а пытливые, как у любого ребенка, который через минуту поверит во что-то всем сердцем. — Обещаешь? — спрашивает Лань Чжань, и Сичэнь улыбается с самым большим усилием в своей жизни, потому что все слишком знакомо, чтобы понять, что делать. — Обещаю, — отвечает он и надеется, что малыш не будет сегодня таким же невероятно проницательным, как всегда, потому что улыбка натянутая, глаза блестят и голос дрожит. Лань Чжань послушно садится на его колени, положив голову на плечо старшего брата. Лань Хуань обнимает его, выросшего с тех пор, как можно было так же обхватить двумя руками кулек из мягких теплых одеял. Он слегка запрокидывает голову, чтобы слезы не стекли случайно мальчику на лоб. Ванцзи зевает, но упорно не хочет закрывать глаза. Сичэнь думает: что бы сделала мама? Как она такими же вечерами помогала маленькому упрямцу уснуть, когда он хотел побыть с ней вместе подольше? Лань Хуань поет колыбельную. Он помнит ее со своего детства. Эта песня вернулась потом, когда родился маленький брат. Она теплая, мягкая, напоминает о лучистых и добрых золотых глазах и о руках, слегка мозолистых от оружия, но таких ласковых… Ванцзи засыпает, и Сичэнь несет его домой на руках, тихо всхлипывая от осознания, что пришлось солгать и нарушить первое в жизни обещание, данное младшему брату.***
Он до безумия любит своего А-Чжаня, которого больше не увидит. Он ненавидит холодные ночи, которые будут всегда.***