Алмазная пыль

Джотаро ждет, когда Джоске выйдет из душа, и впервые за долгое время ему стыдно. Стыдно, что он вообще здесь, сидит на диване так, будто он хозяин в этом номере, будто он имеет к вещам в нем какое-то отношение. Будто он спит в постели, из которой только что выкарабкался. Да, он спит там. Он спал там с Джоске, и теперь вода шумит за закрытой дверью, ванная наполняется паром, а время тянется медленнее и болезненнее обычного. Он счастлив. Вина шепчет ему: это не должно быть похоже на счастье, но теплая нега, разлившаяся по телу, не хочет слушать. За это и стыдно. Джоске в его руках. Джоске с ним. Джоске, которого он не захотел оттолкнуть. Он хотел пойти с ним в душ, но понял, что нужно прийти в себя. Просто сесть и выдохнуть. Не позволять себе лишнего. Было так приятно. Джотаро опирается локтями на колени и закрывает ладонями лицо. С темнотой перед глазами шум воды кажется ещё громче. Джоске моется будто бы целую вечность — наверное, ему тоже нужно время, чтобы прийти в себя, — но Джотаро боится, что он вот-вот выйдет из душа. Звук воды обрывается. Скрипит дверь, ноги гулко шлепают по паркету и мягко ступают на ковер. — Я всё, можете... — Хорошо. Нет, Джотаро не собирается открывать глаза, не собирается смотреть на Джоске с распущенными волосами, полуголого и завернутого в одно лишь полотенце, не собирается замечать его гакуран, оставленный на спинке дивана. Всего этого не должно быть в его номере, и он слишком рад, что всё это с ним. Он даже не хочет называть это радостью, счастьем, но не знает, как ещё назвать ощущение, что он всё сделал правильно — наихудшим из способов; что так всё и должно быть — в наихудшем из случаев. Джоске ворчит и садится рядом, больно пихает его плечом. У него горячая, распаренная после душа кожа. Наверняка порозовела, и сам он весь порозовел, как полчаса назад, когда лежал под ним. Твою мать. Джоске слышит его тихую ругань, заставляет убрать ладони от лица, а когда Джотаро не хочет открывать глаза, Джоске пальцами приподнимает ему веко. Он улыбается. — А ну перестаньте, мы это уже сто раз обсуждали. Решились — значит, решились. Было почти не больно, Вы так осторожничали, что я уже хотел... — Не в этом дело, — бормочет Джотаро и морщится. Джоске пихает его снова и лезет к нему на колени, весь мокрый и скользкий. Взгляд Джотаро задерживается на его волосах. Без прически Джоске выглядит совсем иначе, но он всё такой же красивый. Его улыбка перекашивается в одну сторону. — Мне было хорошо. З-знаете, я ведь... — он прикусывает губу, боится признаться, — я рад, что это было с Вами. Больно, что Джоске такой юный. Горло Джотаро согревают несказанные слова, и он глотает их прежде, чем они вырвутся наружу. — С твоим племянником. — С Вами, — настаивает Джоске. — С Вами, Джотаро. Джоске будто бы хочет убедить его окончательно: обнимает за шею, тычется в неё носом, жмется грудью к груди. Его сердце колотится ровно и спокойно. Не испугался, как бы Джотаро ни пытался его отвадить, отговорить. Джоске забрался к нему в голову, в номер, в постель. Джотаро страшно, что он подобрался так близко, но будет страшнее, если Джоске уйдет, если Джотаро ранит его. — Пахнете по́том. — Джоске смеется. «Твоим тоже», думает Джотаро, но не говорит этого вслух. — В следующий раз идите в душ со мной. Так быстрее. Так быстрее, но меньше всего Джотаро хочет торопиться. Он не сможет оставаться в Морио вечно. Джоске снова улыбается ему, словно не произошло ничего ужасного, так всё и должно быть — в наихудшем из случаев, и на миг Джотаро готов поверить, что так оно и есть. Есть Морио, есть Джоске в его руках, и есть эта глупая искра, которая иглой вонзилась в грудь. А значит, будет и маленькая вечность.