Самая общая теория всего

После речи с откровениями Бим ушел испепеляться в закат, вернее, в последние его угольки, а Лешу предоставил самому себе. Фотограф обзавелся аудиозаписью, на которой Бим зачитал всю свою подноготную, и пока не спешил её шерстить. Надо сначала всё переварить, осмыслить, обдумать. Полтора года он якшался с аморальным, непонятным типом под видом чайных бесед и игр. Полчаса он избивал этого аморального типа, кричал, допрашивал и выслушивал. Мораль сегодняшнего дня: во-первых, не доверяй незнакомцам из интернета, во-вторых, не катайся с другими незнакомцами в Амстердам на выходные на их личном самолете. Всё же так просто. Вторая часть уже даже витала в подсознании раньше, а именно на стадии переговоров о заключении страхового полиса на лужайке у института. - Как у тебя дела? – спросил Рекви. Лёша спохватился не сразу. - А… да нормально. - Но ты грустный сидишь с тех пор как Бим ушел, даже пиццу свою не доел. Бим тебя сильно обидел, да? Лёша всё перестраивался из внутреннего, длинного, как магистраль, монолога к диалогу и плохо подбирал слова. - Прости, но тебя не то чтобы… это всё… касается. Рекви, сколько бы ему не было сейчас лет, походил на нежного малыша-ангелочка (до херувимов Рафаэля Санти он, правда, не дотягивал, не хватало жировых отложений). Его глазки были милосердными, веснушки солнечными, волосы теплого оттенка. Дитя, писанное маслом. А тут масло потрескалось, и он рассердился. - Как так не касается?! Лёша в ответ на это только бросил вопросительный взгляд и дал невербальное позволение продолжать. - Я весь день для него бегал! Забрал для папочки его файлы, а еще это всё, вообще всё, - Рекви тряс руками, указывая одновременно на все ткани Вселенной, - всё-всё-всё, чтоб ты сюда попал, и он с тобой поговорил! - Ого. Я думал он просто подождал, пока я подъеду поближе к Великобритании, и высунулся. Можно поподробнее? - Он заставил меня бегать от моих братиков. Да, мне нравится с ними гоняться, но так долго и без передышки! Я до этого с ними так несколько раз в разных городах, Бим меня подвозил и кормил, но все равно я с братиками дружить хочу, а не бодаться! - Так, таким образом, получается, вся ваша беготня – это только чтоб вывести их из себя, дальше. - Бим сказал, что однажды я их так сильно доведу, что они позовут тебя. Позвали. - Ага… получается, всё это чтобы они откопали меня, а он со мной поговорил? - Да! - Пфф. Фраза «НЕТ!!» в ответ Биму на предложение о пособничестве получила еще четыре восклицательных знака и побагровела. Статус психа закрепился за Бимом навеки. Он псих, манипулятор и больной перфекционист, раз так настырно толкал план, основанный на человеческом факторе – решении Клоу и Сёри позвать Лёшу, которое к тому же должно было возникнуть автономно без прямого вмешательства. Или же Бим – тонкий психолог и гений, а Лёша находился в центре его неизведанных стратегий, стремлений и планов. Лёша опять думал и думал, и раздосадовано наткнулся на ненавистную мысль. «Как же я сегодня усну?». Так это было всегда: если случается страшное и Лёша это осознает, в кровати он не засыпает, пусть он даже не хочет думать, отгораживается и включает в голове тихий пейзаж. Пусть даже ноги устают и спина ноет как проклятая, все равно он думает о нехорошем. Назад дороги нет, мозг окольцевал стресс и сна не видать до рассвета. Пока Лёша сидел, небо сбросило сирень сумерек и примерило чернильную шаль, а Рекви скормил Лёше остаток пиццы с резиновым сыром без тёплой души и заскучал. Клоу и Сёри не показывались, не брали трубку и не отзванивались. Первый даже не попадался на глаза, а ведь должен был уйти из торгового центра и тем самым показаться. Лёшу забыли, бросили, подвели, или с ребятами что-то случилось. Дело шло к семи вечера – Лёша напрягся. Пришло к девяти – Лёша начал переживать и обнял свой рюкзак, бережно и безысходно. Зашло за десять – редкие ночные жители вышли в свет, бочком, дымя и пошатываясь, а у Лёши пропала надежда. - Найди мне, где Клоу и Сёри, - сказал он Фотоаппаратику. Не хотелось играться с малознакомым, чужим прибором без крайней надобности. «Клоу. Уходит от вас на юго-восток, находится на расстоянии 9,6 км. Наблюдается тенденция: двигается с короткими остановками через равные промежутки расстояния. Сёри. Двигается по городу хаотично, тенденция или примерное направление не определено. Актуальные координаты недоступны. Показать нынешние координаты Клоу?» - Давай. Фотоаппаратик обозначил Клоу на карте и рядом показал снимок с камеры наблюдения, уведомляющий, что он не умер, подавившись кровью, а беспечно идет по улице и не берет трубку, пока Лёша трезвонит ему в сотый раз. Потом Лёша узнал, что не может никому дозвониться потому что телефон разбойничает из-за роуминга, и схватился за лицо. Может, ему тоже не могут дозвониться, а он сидит. - Ты хорошо знаешь город? – спросил Лёша Рекви. - Я тут много гуляю! - Отведешь меня сюда? – Лёша показал точку на карте. Рекви повертел фотоаппарат с картой в руках, ориентируясь, и выдал: - Да, я понял! Тут недалеко мой папочка сейчас живет. Но идти далеко. - Автобус? Рекви покачал головой. - Очень редко ходят. И я только пешком могу по городу ходить и понимать что-где. Лёша искренне изогнул бровь. - Если редко, то ради десяти километров подождем. Можем доехать до какой-то остановки неподалеку от нужного места и все нормально будет, на карте написано, какие остановки рядом. Тем более, сейчас ночь и по городу ходит куча уродов. Рекви тяжко вздохнул, мол, твоя взяла. - Хорошо. - Кроме того, ты мне всё-таки не дружок и вполне можешь завести меня не туда. Прости, но это правда. Рекви понурил голову и даже застеснялся, отстранился. - Хорошо, извини… Рекви и Лёша встали с многочасового привала, утилизировали коробки из-под пиццы, примяв их в мусорном баке почти герметично, и прошли по району к автобусной остановке. Пришли донельзя вовремя: автобус уехал семь минут назад, а следующий нужно было ждать полтора часа, но Лёша не жаловался. Остановка притаилась у католической церквушки без единого прутика реставрации, а людской поток, портящий кадр, как раз оскудел. Прожектора, погоняющие овальные лучики по стенам снизу-вверх, смотрелись нарядно и романтично, обогревали всё здание шармом молчаливого вечера. Лёша щёлкал то церковь, то парк, то дремучий кофешоп напротив через дорогу, а Рекви складывал фигуры из пальцев и выпускал на древние витражи то собачку, то зайца, то сокола. Сели на автобус, проследили, куда ушел Клоу, чтобы посадка не вышла боком и не вызвала необходимости выпрыгивать сверчком на ходу, уселись и засмотрелись на ночные виды. В жилых домах на первых этажах голландцы трапезничали поздними ужинами. Любой прохожий или пытливый турист мог с документальной честностью увидеть целые семейства в полный рост, уминающие типичные североевропейские блюда (рыба с рыбой и гусь), без витринной показухи и без всякого зазора, и испытать высококачественный культурный шок. Лёша постеснялся, но одну из подобных, встреченных ему сцен, он заснял. Приторные породистые арийцы с их запеченной форелью, картофелем в мундире и семейной упаковкой кетчупа никого не оставили бы равнодушным. К началу первого добрались до нужного квартала. Клоу нигде не было и Фотоаппаратик потерял след. - Тут… - Рекви зевнул, - … совсем рядом… живет мой папочка. - Не думаю, что это совпадение, - предположил Лёша. – Отведи меня туда. Приказ поверг Рекви в ступор. Он смотрел по сторонам с ритмом маятника настенных часов, очевидно заплутав в каком-то алгоритме принятия решения. - Мой папочка строго запретил водить незнакомцев, но ты хороший и дружишь с братиком. - Чем он мотивировался, когда запрещал? Тем, что ты можешь привести кого попало, или что у вас дома висят останки девственниц на мясницких крюках? - Крюков у нас нет… - пробормотал Рекви, логически не исключая вероятность наличия останков девственниц в их жилье, хранимых любым других способом. – Хотя, папочки может не быть дома, да… Рекви посмотрел на юго-восток. Именно на юго-восток в общем, не на некую конкретику, чье местоположение лежало бы по этому вектору, потому что перед Рекви на тот момент была недомытая настенная живопись толстым маркером, три окурка и белый птичий плевок. Взгляд мальчишки пошел выше к звёздам и загнул на юг. - Он не дома. Узренный оккультный фокус Лёшу не порадовал. - Это что такое сейчас было? - Я всегда могу узнать, где мой папочка. И где кто угодно, кого я хорошо знаю. Или кто угодно, у кого толстый червь. - Последнее словосочетание на людях лучше не говори, - посоветовал Лёша. - Почему? - В этом жестоком мире либо ты шутишь пошлые шутки, либо пошлые шутки шутят тебя, стоит только оговориться. Я тебя перебил, что это такое было вообще? - Я могу понимать, где некоторые люди находятся. Все на свете подвешены на белые нитки, они светятся. Я могу видеть любую нитку, но узнаю ее только если знаю человека, или если она такая толстая и яркая, что и так видно. Но я зову эти нитки червями, потому что они так же извиваются. - Это очень странно. У кого эти… нитки… толстые? - Например, у Бима. Я такую толстую нигде не видел. Но есть и другие, ближе всего вон там, например, - Рекви показал на запад, - та нитка недавно стала немного толще, а еще близко вон те, - Рекви снова показал на юго-восток, немного южнее. – Их там две. - Так, погоди, - Лёша открыл карту и по показаниям Рекви посмотрел, где черви. Великобритания, Германия и … понятно всё. – Ты детей Миллениума видишь?! - Наверное, да? ... Я про них ничего не знаю. - Эти нитки, часом, не относятся к какой-нибудь теории, не знаешь? - Не знаю. Я просто вижу. Я всегда видел. Но я понял, что никто другой их не видит. Все на свете, наверное, такие несчастные, раз так не могут. Поэтому, думаю, все такие неприветливые. - Не разговаривай с незнакомцами и не позволяй себя красть, ты слишком полезный. И вообще никому этого не говори и не подавай виду. Кто кроме меня знает? - Я пытался объяснить папочке, но он меня не понял и сказал, чтоб я не баловался и доедал картошку. Больше никто. - У тебя очень мало друзей, верно? - У тебя тоже. - С чего ты взял? - Мой папочка сказал, что надо быть замкнутым ублюдком, чтоб сойтись с Бимом. Я подумал, что… - Понял. Закрыли тему. Хотя нет, постой, как именно твой папочка знаком с Бимом? - У них сотрудничество. Бим принес папочке какие-то файлы, чтоб он посмотрел, а папочка меня Биму сдал в аренду. Так Бим сказал. - Ага. Ладно, хорошо. В голове Лёши со слов Рекви некоторые аспекты отстраивались заново и дополняли былые пробоины. На участке, выделенном под мысли о Теории, шествовал и тормозил всю работу крикливый скепсис. - Ладно, - поговаривал Лёша, - допустим… это еще нужно обдумать и обговорить потом… а что мы будем делать теперь – это наш главный вопрос. Лёша снова бесполезно позвонил Клоу и Сёри, и бесполезно спросил о них у Фотоаппаратика. Лёша уже замерзал и начинал выдыхать сопли. - А нитки Клоу и Сёри ты видишь? Вы много времени провели вместе. Рекви шустро осмотрелся. - Нет, не вижу. Я вообще всех-всех-всех вижу, а их нет, и сестрёнку тоже. Лёша решил не вникать в космические дефекты. - Жаль. - Можем пойти к моему дому и ждать папочку. Так бывает, что я его жду, потому что у меня нет ключа. - Ты не можешь ему позвонить? - Телефон разрядился. - М-да, тогда ничего не остается. Там рядом нет случайно круглосуточного кафе чтоб согреться? - Есть. - Отлично. Рекви привел на улицу с каналом, освещаемую фонарными шарами. Улица была распрекрасной, но казалось, что в городе она одна и ее много раз копировали, складывали, и поворачивали, чтобы вышли линии и отрасли речных каналов, пронзающих Амстердам. На воде стояли дома-корабли, все разные; внешне они склонялись то к первому, то ко второму, а где-то просто были дрейфующими сиротами-прицепами без лодок. На это все уставились окна плюгавой закусочной. Наклейки на дверях обещали вайфай, кофе с собой и всевозможные виды не наличной оплаты, что в глазах Лёши возвышало заведение до терпимого уровня. Лёша заказал два чая, и они с Рекви обустроились на двух диванах у одного столика. Рекви уничижительно извинился и попросил, чтоб Лёша соблаговолил позволить ему вздремнуть, потому что уже замаялся бегать, думать, падать от вспышек и просто быть в сознании, на что Лёша не стал возражать и заверил, что всё в порядке. Рекви укрылся фиолетовым капюшоном, с тройной силой отражающим все мыслимые фотоны, затянул его за шнурки до предела, закрыв обзор и образовав на себе морщинистый пончик, лег калачиком и уснул, уткнувшись открытым остатком лица в злокачественный кожзаменитель. Лёше принесли чай. Лёша смотрел в глубину чашки, чашка смотрела в глубину Лёшиной ноздри. Лёша макнул носом в чашку. После чего пробудился и решил сменить тактику. Статичный вид за окном усыплял. Лёша перенаправил внимание на мельтешащий блок нидерландских реклам по телевизору, которым отрезвлялся и кассир. Посреди ночи любой телеканал оказывается оборотнем и после двенадцати крутит арт-хаус. Арт-хаусные рекламные ролики, арт-хаусные музыкальные клипы, фильмы, тревожащие здравый рассудок… Пока Лёша караулил, в закусочной было пусто. Разве что один рослый дед, похожий на филина, заказал спагетти болоньезе в коробке и смылся. Когда от арт-хауса и сонливости загудела голова, Лёша разбудил Рекви и сам прилег покемарить. Он ошибся. Потребности организма выше бестолковых людских самобичеваний, и уж точно намного проще, потому что основоположные: когда хочется спать, ты засыпаешь. Ты не раздумываешь о случившихся потрясениях, ты просто спишь. *** Рекви затеребил Лёшино плечо. - Прости меня, пожалуйста, я уснул и только сейчас проснулся! Лёша весь мобилизовался и сел. - Что?! Который час? Небо было белым, а улица безлюднее, чем в ночь. Настенные часы подсказали: половина шестого. Лёша сразу кинулся перепроверять, где Клоу и Сёри, программа ничего не ответила. Лёша попробовал её перезапустить. Тут она вообще выписала, что сервер недоступен. Может, Альберт что-то рихтует в пять утра, а может прокопался всю ночь. Пока Фотоаппаратик «не мог найти» Клоу и Сёри, на деле он не получал ответы от сервера. Лёша достал телефон, тот за ночь облагоразумился. Пропущенные звонки от Клоу утопили Лёшу в счастье, он тут же перезвонил. Клоу тут же взял трубку, тут же заклокотали посторонние звуки. Трубка осталась у Клоу в кармане. Лёша услышал крик боли и далеко под ним – пугающий хруст. Живое подобие крика долетело с улицы. Рекви открыл рот. Они оба снялись с места наружу. - Ты слышал? – говорил Лёша на пороге истерики. – Откуда шел крик? Я не совсем… - Оттуда, оттуда… Рекви уволок Лёшу за рукав, они пробежали из улочки в улочку, и в третьей нашли Клоу. Он умер, его зарезали. Тело лежало в трёх кусках, с порезами поперек бёдер и поперек легких, из дыр лил красный суп, кровь непреклонно текла и растекалась через всю улочку. Рекви вырвало, Лёша не мог пошелохнуться, плакал. Рекви орал и рыдал на коленях, Клоу лежал убитый с открытым ртом и туповатым взором. Лёша положил трубку. У Клоу в кармане трубка мигнула в ответ. *** Вилла Хагерупов встретила пик цветения вишни у ворот, одновременно со смертью самой значимой обитательницы дома, а также наплывом полицейских машин. Половина из них, машины офицеров Аосты и судмедэксперотв, прибыли по делу об убийстве, а остальные в сохранности привезли и увезут заключенного – Бенедикта Кнокса, - изъятого из тюрьмы по последней воле усопшей, чтобы он помог установить обстоятельства курьёзной погибели согласно завещанию. Третий ребёнок Миллениума, Альберт Цвайнштайн, на место происшествия явился как понятой, в черной одежде, он горбился, молчал, наблюдал. Четвёртый, Гильермо Стеллс, затесался тут инкогнито, что не помешало Бенедикту его опознать и пожелать скорой смерти вместо приветствия. В доме было людно и тихо. Снаружи переговаривались врачи и полиция. На первом этаже следователи и прокуроры допрашивали родителей умершей. Те теряли охоту жить на глазах. На втором, в обители аромамасел, краски, вязаных игрушек и парафинового уюта Бенедикт Кнокс и Гильермо Стеллс независимо расследовали и грызлись. - Это ведь прекрасно! – Бенедикт печально восхитился краткой надписью, оставленной Леонтиной на стене, изъявляющей: «The first words». Он подошел к стене и ощупал её на случай, если она еще сырая от масла (в отличии от гуаши, этот материал при высыхании не блекнет и предательски смотрится сухим даже во время первичного вспахивания им листа), а затем осмотрел ее, изучая рельеф работы тактильно, со своей чуткой хореографией рук, а когда число бугорков, о которые он почесался ладонями, вышло достаточным, он лег на картину боком, и хорошенько потёрся плечом. Если поверить глазам и воспринимать рисунок как чистую правду, Беня будто бы проталкивался и зарывался в непроницаемый воздух напротив старинного дуба. - Блох в тюряге набрался, тебя почесать? – поинтересовался Гильермо. - Я тебя сам по носу потом почешу, - огрызнулся Бенедикт, и наконец умостился. – Ага, есть. Ты заметил, каким интересным почерком сейчас написала Леонтина? Я видел ее подписи к эскизам. Некую симпатичную каллиграфию она соблюдает, но здесь совершенно чудаковатый шрифт, или даже стиль подачи. Это амбиграмма, очень сложная. Нужно, во-первых, очень точно подобрать угол обзора, во-вторых, даже так она соблюдала уже другой, еще более деформированный шрифт, чтобы никто, кроме моего ума, светоча среди умов, не смог догадаться. - Или она это писала, когда помирала от инфаркта, и рука от этого тряслась. - Нет. Во-первых, она специально мне тут нарисовала валлийский дуб, вот, пожалуйста, - Бенедикт указал рукой под собой, чтоб не бросать подходящее место. – На картине других дубов нет. - Странно, что она не нарисовала клумбу с нарциссами, тоже символ Уэльса и про тебя. А лучше – грядочку с чесночком. - Во-вторых, она сначала написала слова, а потом наспех дорисовала дуб, согласись, он не так искусно выполнен, как всё остальное. Идея с надписью ей пришла не совсем перед смертью, а за несколько часов. Мы ведь прекрасно знаем, что чем-чем, а неожиданной её кончина не была. Так вот, имея несколько часов, она взялась делать амбиграмму именно на сырой части холста, и это не случайно. Она многократно вляпывалась в непросохшее масло плечом, проверяя, читаемо ли её послание с выбранного ею угла, и заодно оставляя подсказку, где этот угол находится, внося свой отпечаток, после чего нарисовала поверх этого отпечатка не слишком детализированный дуб, чтобы следы её плеча не замусолились. Великолепно. В-третьих, послание на английском, а не, к примеру, на итальянском, что адресует его мне. - Я тоже англоговорящий, - напомнил Гильермо. - Нет, ошибаешься, ты – поганый расист. Гильермо посмотрел на часы. - И у нас рекорд! Четыре минуты сорок две секунды без слова «расист». - Должен тебе сказать, в тюрьме я посещал тренинги у психолога,… - Психиатра. - Психолога. - Я тебя все равно люблю только за то, что ты у нас такой псих. Не позволяй всяким тюремным психиатрам это в тебе менять, борись. - Ты специально дразнишь меня, чтобы я отошел от стены и врезал тебе? - Да, я же такой ЗЛОЙ. Ладно, говори уже, что там написано. Бенедикт, гребя носом, выловил и ухватился за идеальную точку обзора, а потом заострял и умерял фокус естественной приборной диафрагмой – веками. - Запоминай или пиши варианты. “The last stand”. - Фу, как пафосно. “The first words, the last stand”? Мы что, в трейлере пресного блокбастера? Найди мне еще “the lost hope”, и я потеряю веру в людей. - Нашел. - Серьезно? - Я пошутил. Еще я вижу, что все три слова одновременно выгнуты по невидимым линиям, которые никуда не относятся, пытаюсь понять… ага, тут спрятано еще слово. Это слово «stand». - Стенд, трибуна, киоск? Или нам стоять, баллотироваться, терпеть? - Погоди-погоди-погоди… - Беня так щурился, так тужился, будто вот-вот и лопнет себе оба глаза изнутри. – И последнее, если расширить сознание,… - А, так это ты так сознание расширяешь, окей. - «Ants dig Nth». - «Муравьи копают н-тое». Мне нравится. - Мне тоже нравится, потому что «ants» это почти «stand» наоборот и буква «d» довольно близко. Тут еще шифр. - Бенедикт опять коварно заулыбался. – Ха! Я думаю, она сделала анаграмму внутри амбиграммы. - Ух ты, норма шифров перевыполнена. Задействуй комбинаторику, поплачь с количества перестановок, коих, кстати, 3628800, и перебирай. - Я уже перебрал, и ты тоже, по тебе видно. Самый солидный вариант – “Nightstand”. Тумбочка. Чертова тумбочка. - Да, я её тоже выбрал, это больше всего похоже на правду. Для первого прочтения Леонтина подкинула пустой эпос, чтобы дать проходимцу, решившему расшифровать её послание, ложный след и вдохновить искать мифическую последнюю битву. Затем, для более смышлёных она подчеркнула слово «stand», а для Бенедикта запрятала конкретную, донельзя приземлённую, напольную деревянную наводку. В тумбочке, прямо в этой комнате его ждал подарочек, счастливый талисман, проще – карта к свободе. О смерти художницы они с Гильермо узнали после свершения, но не сомневались, что Леонтина, уходя, не стремилась оставить лишь память о своих талантливых ручках. Своими дланями она хотела вытянуть Бенедикта из тюрьмы. Гильермо взялся бесцеремонно шарить в единственной в комнате тумбочке. Снаружи её расписали нарциссами. Внутри был кавардак, он осточертел Гильермо, и тот опрокинул тумбочку, вызвав оползень гофрированной и акварельной бумаги, карандашей, кисточек, ножниц, ниток, пряжи и макраме. По гребню волны прокувыркался тот самый сувенир, Гильермо его поймал, осмотрел. Всю задумку побега заключал в себе один предмет. Гильермо оценил эту идею по шкале от качания головой до раболепного вздоха, изъявив в конечном счете завзятый оскал. Бенедикт оценил затею упертым и категоричным качанием головой, но подчинился воле усопшей. Гильермо шибануло идеей, и он предложил пересмотреть сценарий, добавить азарта и расширить роль Бенедикта до оскароносной, затем объяснил в точности, что пришло ему на ум. Эту правку Бенедикт оценил как перспективную, безумную, неподражаемую, и дал добро. В глубине души Беня знал, что их с Гильермо тяга созидать гениальные глупости – это угроза человечеству, но выше глубины души это мнение не выныривало. *** Кирс сидела с Альбертом на первом этаже. Он ответил на вопросы, полезные для хода расследования, как смог, и дальше молчал. Кирс молчала дольше, уже четыре часа, её губы ссохлись. Они вдвоём сидели на кушетке в коридоре, обнимались. Тихо. И больше ничего. Этой ночью ушли двое. Скру, потом Онти, сама, она сама это потребовала. Скру нашли с простреленной головой. Дело восстановили быстро: она открыла доступ к компьютеру Альберта Шелкопряду, злодей успел перебрать пятьсот гигабайт его наработок, включая сервер программы поиска. Скру снова заставили подчиняться командам, но от непослушания не отвадили. Она вытащила пистолет Альберта, который сама же когда-то отобрала, и выстрелила по компьютеру, чтоб остановить передачу, прямо по материнской плате, чтоб раздробить радиатор, ЦПУ. Не совсем. Так она хотела сделать, но сработала система обороны, и не получилось. Алгоритм был устроен так, что когда сбывается условие – Альберта нет в лаборатории и кто-то другой взаимодействует с компьютером, – по каскаду, едва ли программа распознает, что компьютеру готовятся нанести вред, из потолка показывается дуло и выпускает по агрессору очередь силовых шариков, которыми может стрелять Фотоаппарат. Альберт был милосерден. Самое плохое, что сделали бы шарики – оставили бы уйму синяков и сотрясение. Стечение обстоятельств (Скру разволновалась и прижала пистолет тесно к себе, с потолка ей по лбу выстрелили шарики, её откинуло назад, а на курок она нажала с опозданием) ранжировало всё в её смерть. Пуля вошла в неё снизу, через челюсть, и застряла в мозгу. Компьютер остался в сохранности, утечка не прекращалась, пока не пришла Кирс и не выключила его аппаратно, нажатием кнопки. Онти не связывалась с ними вообще. Это проделка Шелкопряда, он заполучил программу с имитатором её голоса и интерфейс для связи с наушником Альберта, он легко подстроил весь разговор, чтобы Альберт и Кирс точно не торопились сюда подниматься. Когда Альберт увидел, что произошло, он кричал и плакал, пока не схватил мигрень и не потерял сознание. Кирс разбудила его нашатырным спиртом через час. За этот час она разбила все камеры на двух этажах, кулаками или найденным гвоздями. Альберт проснулся у себя в спальне сразу с печальным лицом. Тут уже была Онти. Альберт спросил, где Скру, Кирс сказала, что пока просто оставила её там, не знает, что делать. Девать её некуда, у общественности возникнут вопросы. Альберт дал инструкции, как открыть его холодильник и закрыть, но без пуховика и перчаток Кирс окоченеет. Кирс ушла исполнять. Ей трудно было оставить его в сознании даже на десять минут. Ей самой было дурно. За Скру, когда Кирс тянула её по полу, тянулись следы. Кирс вернулась. Альберт и Онти обнимались и тряслись от одного общего роптания. Онти заявила, что тоже должна сегодня уйти. Кирс не знала, как к этому отнестись, как ей может стать еще дурнее. Альберт, даже не спросив, почему, впал в истерику и снова получил мигрень. Онти объяснила, что с её сердцем, что она умрет на днях или даже сегодня. Шелкопряд стал сильнее и переходит в наступление, он уже наверняка знает, где живёт Альберт, и пошлёт к нему новую Скру. А Бенедикт в тюрьме стал лёгкой мишенью. Онти читала об этой тюрьме. Один сотрудник охраны приходится на троих заключенных. Она уже давно составила завещание, и указала, что, если её убьют, расследовать это должен Бенедикт. Это шанс. Убить её незадолго до срока и спасти Бенедикта. Может, он мразь, но полезный и смерти не заслуживает. Онти закончила. Альберт отказывался наотрез, с того момента он даже отказывался перестать её обнимать. Кирс колебалась. Так продолжалось всю ночь. Онти стояла на своем, Альберт страдал. Кирс колебалась. Было ясно, что Онти права. Если Шелкопряд шёл на риск и таки забрал программу для слежки, то у него были средства, чтоб оптимально ею воспользоваться. Его надо выследить, остановить, обязательно с Бенедиктом. Он и Альберт – самые ценные молодые умы на планете, Кирс будет нести за них ответственность. Где, черт подери, Клоу и Сёри? Кирс позвонила обоим, не брали трубку. Связалась через наушник. Не вышло. Альберт сказал, что так будет, если оба уснут. Кирс вспотела от злости. Дрыхнут не пойми где. Онти сказала, чтоб Кирс пока забыла о них, они вскоре придут, сейчас бесполезно дубасить подушки. Кирс согласилась. К утру Онти всех переубедила. Альберт прирос руками к её бёдрам, ухом к груди, стал несговорчивым. Онти гладила его по голове. Кирс спросила, каков план. Онти объяснила план, который придумала сама, он был простой и чистый от лишних переменных, одна смерть, одна подсказка, один спрятанный предмет. Кирс её похвалила. Таким и должен быть план. Понадобилась еще одна пуля и усилить эффект воздействия тактильных пластинок на кожу настоящей Онти, то бишь убрать порог. Раньше, пластинки на настоящей Онти копировали слабое воздействие на голограмму, давление, дуновение, хлопок, касание, слабый толчок, смену температуры. Границу нужно поднять или убрать, чтобы пуля разрушила голограмму, и часть силы на невидимом кончике пробила живое тело. Вероятнее всего, частично Онти умрет от испуга. Кирс возразила. Альберт ведь поделился принципом работы голограммы на бальном вечере в интервью. Дело окажется лёгким и Бенедикта не позовут. Онти солидно качала головой. Во-первых, формулировка завещания не допускает, чтобы его не звали, если её убьют. Его позовут даже если самодовольный убивец задушит её крича об этом на всю округу и расследовать будет нечего. У Леонтины намётанный адвокат. Во-вторых, после того приёма Альберта мало где запомнили, как изобретателя, а не как тронутого. Даже о том, что он был с Леонтиной, писали вскользь. А то, как он пил из Ноблевской премии Хантергейта, как из блюдечка, внесли в журнальную историю. Обморок Бенедикта тоже сцапал кусок газетных колонок. А сам принцип работы твёрдых голограмм выслушала только одна чокнутая, которая его же потом обхаяла и ушла. Кирс поражалась, насколько стройной выложилась дорожка всех обстоятельств. Сказала об этом Онти, она согласилась, и добавила. Разве не все вехи в жизни выходят такими? Альберта уговорили убрать или поднять порог. Он отлип от Онти и побрел в лабораторию. Голограмма Онти исчезла на время монтажа. Через десять минут все было готово, Альберт сказал, что без компьютера и связи с программным обеспечением было не до изяществ, пришлось грубой силой что-то выкорчевать, то есть порог пропадёт насовсем. Провели эксперимент, Кирс сделала обновлённой Онти крапивницу. Она вскрикнула от неожиданности, такого рода боль она до этого не испытывала. Кирс назвала её рохлей. Эксперимент удался. Альберт напечатал новую пулю на 3-д принтере, обул в хороший американский капсюль… Альберт спросил, может ли он что-то сделать для Онти перед смертью. Та покачала головой. Ей не хотелось ничего. Потом Альберт спросил, может ли он за что-то перед ней извиниться. Онти не сдержала обиду. - Это маленькая проблема, сейчас, может, не подходящий момент. Альберт на неё внимательно смотрел, держа обе её руки. Других моментов не будет. Онти собралась. Кирс ушла чтобы отмыть кровь Скру со ствола проспиртованной ваткой. Онти выровняла дыхание. - Хорошо, - она взялась за его руки крепче. – Зачем ты сделал мне красивые ноги? Альберт не ответил. - Для ранней версии голограммы ты брал мои мерки, все. Зачем ты видоизменил половину меня и сделал модельной внешности? - Тебе не понравилось? Я думал, тебе бы хотелось быть симпатичнее. Все девушки к этому стремятся. Онти медленно вдохнула, и считала до десяти, выдыхая. Зачитала заклятье: - Я себя не стесняюсь. Ты сделал некрасиво. Спасибо, что проявил заботу, но лучше бы ты без спросу этого не делал. Ты не угадал. Ноги были красивыми и так, Альберт. Альберт ненадолго озадачился и вздохнул. - Прости меня, я идиот и… полено…. - Прощаю. Онти нарочито улыбнулась, чтобы сгладить болезненные углы. Альберт заразился улыбкой. - И об этом ты не могла сказать до смертного одра? Онти улыбалась, в рот попадали слёзы. - Я ничтожество. Альберт обнял её. - А я вообще полено, не расстраивайся. Они засмеялись вместе. Через час прогремел выстрел. *** Кирс было дурно. Она не могла определиться злиться ей, скорбеть, или плакать, и не делала ничего из перечисленного. Знала лишь, что переживает встряску, перемену, что терять самообладание нельзя. Сегодня они не вернутся в Ульм. Уйдут в бега. Надолго. С Бенедиктом. Неизвестно чего ждать от Шелкопряда, теперь он их выследит везде, если уже не продал программу мафии или мировому лидеру. Тут Альберт успокоил: не продаст. При каждом запуске сервер проверяет, единственный ли он в природе, если нет, выключается и деинсталируется. Рабочую копию никто не изготовит и не продаст. Можно, в таком случае, чтобы единственный сервер обслуживал многих клиентов на ряде носителей, а Шелкопряд был бы инфо-бароном, монополистом, но и тут крах. Новых клиентов может регистрировать только Альберт, так что Шелкопряд остался только с сервером на одном носителе и, предположительно, не будет с ним экспериментировать, пока не изловит Альберта и Бенедикта. Кирс встала с кушетки, посадила Альберта вертикально (он падал и скатывался как плюшевый, если с ним не сидеть). Сказала, что уйдет на пару минут. Альберт кивнул своим кедам. Сотрудник полиции сказал, что присмотрит за ним. Кирс поблагодарила и ушла в сад. В саду был от силы десяток деревьев, но не на них стоило посмотреть. Аоста лежала в пологом подножии гор, подступающих из Швейцарии. На улице было не укрыться от великой каменной красоты. Дом стоял на возвышении. Сразу за забором из белого камня вниз к серпантину спускался сгусток диких деревьев, тени и листья падали на дорогу. Весь пригород был разложен по серпантинам и зелёным яркам, растительность была скудной, одна только вилла Хагерупов чинно намотала боа. Цвели завозная абрикоса, яблоня, вишня. Пахло зеленью и чахлыми вздохами горных ветров. Далеко-далеко, вверх по склонам взбирались деревеньки и домики, прямиком по пятам извилистой автотрассы. Всё красиво, но бесполезно. Маргиналии на полях. У самого дома курили патологоанатомы, Кирс прошла глубже в сад. Она вышла, чтобы позвонить Клоу и Сёри, но увидела самого Сёри. Облокотившись о дерево, он смотрел в горы фарфоровыми глазами. Свитер снял и повязал вокруг бёдер, шарф и шапку убрал. До Кирс дошли слухи, что он и Онти недолго встречались, он навещал её здесь и водил в мир в виде голограммы. Наверное, поэтому в последние дни Онти выглядела счастливее, чем раньше, у нее даже появился румянец . Как бы Кирс ни била подушки, она обрадовалась, что Сёри нашёлся и она не одна. На подъеме она даже взяла его за плечо. - Привет. - Привет. - Как ты себя чувствуешь? Ты же знаешь…? - Да. Копы разрешили тут постоять. - Если хотел в дом, нас бы позвал. Но там не на что смотреть. Беня расследует, взял с собой Бима. Понятия не имею, откуда он появился. Половина машин – это Бенин конвой, кстати. - Ясно. - Где Клоу? - Не знаю. Потерялся. Не могу дозвониться. Плевать. Кирс сдержалась от причитаний. Умерла его девушка. Он не знает, что случилось в лаборатории, следовательно, для него умерла только Онти. Ему позволялось плевать, позволялось меланхолично стоять у вишни и недоговаривать. Говоря начистоту, в другой день Кирс тоже было бы плевать, если бы Клоу потерялся. - Как потерялся? Когда вы расстались? - Мы всё сделали. Я поймал наркомана. Я не смотрел, Гвоздь ушел. И пропал. И так и не пришел. И не отвечает на звонки. Кирс попятилась. Руки задубели. Однажды в детстве, когда она через день после дождя мчалась на велосипеде, колесо само завернуло в ненужную сторону на грязи. Она думала, что грязь высохла. Рама, сидение, руль и она сама свалились в обрюзглую мокрую землю. Даже встать на ноги оказалось трудно с липким, глинистым грузом на одежде. Она сама, вся кожа пропахла глиной и сыростью. Пришлось вести велик руками, а потом выковыривать вязкие пучки грязи из цепи и звёздочки, которую крутят педали, потому что от сора встал весь механизм и велик не ехал. Пальцы замерзли, ноги потяжелели от пепельной жижи, утрамбованной пластом на подошве, но она всё отчистила и поехала дальше, замёрзшая и чумазая. Суть в том, что, когда по пути назад Кирс подъехала к сухой пыльной грязи, ноги сами сбавили ход, мышцы напряглись. Она объехала грязь как обрыв, держа в животе холодок. Умом она понимала: не упадёт, грязи мало, и та высохла. И едва ли на ту грязь зашло колесо, живот будто бы сшило степлером. Не упала, но испугалась. Всё то же самое повторялось опять. От Кирс зависело мало, но двое при ней уже умерли. Она была словно та девочка на велосипеде. Что, если Клоу умер, а не пропал? Логики нет, Кирс понимала, но беспокоилась всей логике наперекор. Плясала слепая чуйка. - Ты ему много раз звонил? Когда и где именно вы расстались? - Вечером. На закате. У торгового центра. Я уже поймал наркомана, а он так и не вышел из здания. Мы были с противоположной стороны от входа. Из окна выпрыгнули. Он мог тихо уйти через парадный вход. А я бы не заметил. - В здании смотрел? - Да. Ничего. - Когда последний раз пробивал его по поиску через видеонаблюдение? - Я не пробивал. Думал, придет. Кирс задумалась и вспомнила. - У него был сломан палец, он не мог пуститься в приключение, как бы он со сломанным пальцем гвозди метал… А через наушник ты налаживал с ним связь? - Нет. - На протяжении дня он вёл себя подозрительно? Куда-то собирался? - Нет. Допрашивать человека с манерой речи как у Сёри – наказание. Он не говорит ничего лишнего, но именно в лишнем всегда кроются ответы, нестыковки, детали, которые сам не догадываешься извлечь. Кирс заметила. В сумке Сёри был только один ватман. - Ты потерял ватман? - Да. Так получилось. Не спрашивай. Сёри никогда ничего не терял, в сравнении с ним даже Кирс была разгильдяйкой. - Где ты был всю ночь, если поймал наркомана на закате? Почему сразу не поехал домой? Он, конечно, вас достал, помню, но не мог же ты всю ночь его держать. Тем более один. Сёри молчал. Смотрел в горы. Кирс встала у него перед носом. Взгляд переместился на ее подбородок. - И где фотоаппарат? - Мы позвали Фотоаппарата. Это он наркомана поймал. Мы лохи. Всю ночь я сажал его на самолет домой. Фотоаппаратик остался у него, так получилось. Кирс едва ли не выдыхала пламя. - Сёри. Мне кажется, что ты мне врёшь. А я ненавижу, когда мне врут. Он посмотрел ей в глаза. - С чего бы. Кирс его толкнула и, схватив за грудки, прижала к дереву. Просыпались и зашептались розовые лепестки. - «Так получилось» у тебя больше трех раз за сутки. Маловероятно, учитывая, что ты странный сверхчеловек, у которого всё всегда волшебным образом под контролем, несмотря на твои размеры и то, какой ты раздолбай… В руку отдавало его ускоренное сердцебиение. - И что дальше. Кирс ущипнула его в грудь двумя руками сквозь майку. Он прищурился. - Говори. Быстро. Сейчас. Мне плевать на твои распрекрасные чувства и лирический образ у вишни. Я НЕ-НА-ВИ-ЖУ распрекрасные чувства и лирические образы у вишни. Выкладывай. - Знаешь, что. - Что. - Скажи «А». В висках загремел пульс. - Я сейчас твоим носом резьбой по дереву займусь! Какое чертям «А»? Сёри настоял: - Скажи «А». Долго. Сейчас. Это важно. И глаза закрой. - Зачем?! - Не могу сказать. Делай, что я говорю. Это важно. - Ты мне конфету в рот собрался засунуть?! - Нет. Это важно. Поверь. Пожалуйста. Кирс обшарила глазами жухлую траву и деревья, не шевеля головой. Медики курили непринуждённо. Кирс включила связь через наушник. - Так,… «…за нами ведь никто не следит?» - спросила Кирс. - Просто скажи «А». Закрой глаза, - ответил Сёри гласно и через наушник: «Следит. Слушайся меня.» - Нет, это глупо, - упиралась Кирс, и сообщила: «Ненавижу слушаться. Объясни хоть что-то, чтоб я могла тебе довериться.» - Я так не играю, - буркнул Сёри. Сёри врезал ей под дых, воздух кончился, вокруг запылали созвездия. Ударил в глаз, созвездия раскалились добела, она упала на спину. Сёри сел ей на живот, чуть не выжав наружу завтрак (в глотку поспел запах желудочных соков с едой), дал пощёчину. Игольчатая трава с сором колола лицо. Сёри сплюснул пальцами её нос до посинения, второй рукой душил, дышать было можно, но пути воздуха сузились. Кирс дышала и чахла. Глаз набухал. Медики их не замечали. Сёри убрал руку с закаменевшего горла, сунул в сумку, ловко достал флакон с длинным носиком-пульверизатором и уже забрызгивал что-то в горло за языком. Больничный вкус пластика. Кирс куснула палец у рта, прокусила кожу до костяшки, на зубах осталась слюна и солоноватая кровь. Пульвелизатор заходил по рту ходуном. Кирс прицепилась к рукам Сёри и оттаскивала от себя, не получалось. Сёри пшикнул еще два раза и вытащив, выбросил. Жидкость без вкуса стекала в горло, Кирс почти ничего не почувствовала, замотыляла руками, оттолкнулась локтем и врезала Сёри в нос, правой, потом левой, огрела по уху и столкнула с живота, под ним захрустела трава, вытащила из-под него ноги, встала, он поймал её за лодыжку, она наступила ему на лицо, потом на запястье, которое держало ногу, потеряла равновесие, он отпустил, она успела переступить на другую ногу и не упала, отлетела подальше от его рук, к его сумке, наступила на ватман, забрала себе. Шаталась и дышала как через семь решётчатых фильтров и с ситцем поперек рта. Сёри подскочил готовый драться, но не стал, а заговорил с непривычным акцентом. - Прости меня. Мне жаль. Очень жаль. Извини. Кирс отходила и налаживала больное дыхание, лёгкие окостенели. Одним глазом она не видела – веки распухли пуще строительной пены, саднило до самой скулы. В горле загуляла ветреная ангина. Кирс раскрыла рот: - Чт… Она не смогла заговорить, голос увядал, падал на каждом звуке. Кирс кинулась рукой к уху, прорылась пальцами через растрёпанные волосы, наушника там не было. Сёри с ней говорил по-английски. - I’m sorry. Кирс говорила вокальными оттенками, а не словами, изгибала губы, посылая ему многократно: «Why?», он не понимал, или просто не отвечал. В траве наушника не видать. Что происходит? За ними еще и следят. Кирс силой сморгнула слезу с одного глаза, сердце и лёгкие были истерзаны. Полминуты они с Сёри просто смотрели друг на друга, медики докурили и ушли в дом. Сёри ничего не делал, остыл, постучал пальцем по виску, а потом по голому запястью. «Думай. У нас мало времени.». Кирс дышала и думала. За ними следят. Сёри смочил её глотку дрянью, от которой пропал голос, отобрал наушник – это чтобы она никому ничего в скором времени не сказала. Что сказала? О том, что произошло, и о том, о чём сейчас постепенно догадывается. Сёри извинялся. Сёри не хотел. Сёри заставили. Кирс ахнула. За ними следят. За ними следит Шелкопряд. Через Сёри. Кирс отчеканила губами: «Where is Klou?». Сёри не ответил, не понял, или не ответил. У Сёри был только один ватман, а Клоу пропал. Нарисовалась связь. Кирс развернула второй ватман. Край окропили кровью. Слёзы пошли обильно, на ватман бухнуло две сразу. В ночи ушли две девушки. Днём – два её напарника. Остались два ребёнка Миллениума, а она одна. Кирс простояла так еще минуту, взяла ватман удобнее (перчаток она не брала), зыркнула на Сёри и отчётливо зашевелила губами: «I HATE YOU!» Она разъярённо пошла на него с ватманом, дёрнула его и тот стал лезвием. Сёри поставил блок, чтоб защитить грудь и голову, а Кирс извилась в обманном движении, присела и в развороте на одной ноге подрезала траву и обе его подошвы, пнула свободной ногой в пах, Cёри поймал ногу за лодыжку, встала на другую ногу и бацнула ватманом по голове, нет, по костяшкам кулака – Сёри поставил блок. Зашипел, то были костяшки с рваной раной. Кирс выдернула ногу и отпрыгнула. Сёри дал дёру, поскальзываясь на дырявой подошве. Два куска пластика с порезанными механизмами остались в траве. Сёри запрыгнул на забор, подтянулся на широкой стене-крепости, Кирс настигала его, свежий воздух уже окрылял. Сёри лег на бок, перекатился на пластине из мрамора и упал за участок. Кирс включила ботинки и запрыгнула на забор, увидела Сёри, сокрушительно вскинула ватман и слетела к нему. По ту сторону земля шла кубарем вниз через иссохшие заросли в темноту. Взмыла пыль. Кирс мазала ватманом мимо головы, наступала и промахивалась, Сёри вёрткий, потом отступила, свернула ватман в биту и влепила ему, почти, она подошла к нему близко и всадила остроконечным краем свёртыша по лицу, вокруг его глаза остался круг. Сёри зажмурился и схватил свёрток зубами, а потом потащил на себя мускулистыми руками. Плохо дело. Ему ватман отдавать нельзя. Их руки противостояли, как челюсти озлобленных собак. Кирс рискнула, подпрыгнула и оттолкнулась обеими ногами от его груди, ватман вырвала, упала на лопатку, пыль въелась в глаза, Кирс отползла, успела встать, проморгалась. Зря расслабилась. Сёри ухватился за её плечи, дёрнул её, нагнул и ударил коленом ей в грудь, отпустил, она не устояла на покатой земле, он толкнул её в бездну, на последнем издыхании она саданула ватманом по его морде и свалилась задом в обрыв, летела как рыба, упала глубоко и больно, спина поехала по стрекочущим камушкам и жёстким корням, в едкой пыли, Сёри поковылял за ней, темечко бабахнуло о встречный ствол. Всё. Syori was sorry. *** Бенедикт и Гильермо готовились поразить сорок человек полиции плодом своей блистающей коллаборации. Оба сдерживали себя от синхронного потирания своих гениальных ручонок и широченной ухмылки. Гильермо проверил актёра главной роли повторно, пощупав его руки, растрепав и пригладив штанины, что выглядело неуместно, учитывая, что на Бенедикте вместо стройнящего делового костюма был спортивный, с торчащими нитками, ранее запакованный в пакет и выданный по одному на заключённого с именной наклейкой. Без карманов, капюшона и лишних складок – для экономии ткани и невозможности что-то в них спрятать. Но это всё славно, для плана ничего такого не нужно. Коллективный разум решил дождаться, когда у полицейских внизу кончится терпение, и люди повалят сюда, но приготовления довершил раньше, и пара минут неопределённой протяжённости осталась для скандала. - СТЕЛЛС! – грозно, но не чрезмерно громко, чтобы их не слышали внизу, заорал Бенедикт. – Какого расиста ты меня запер в тюрьму?! Гильермо впечатлённо выпятил губу, беспристрастно похлопал и присел на круглый подоконник для занимательного разговора. - То есть, я всё-таки Гильермо Стеллс. Хорошо, а то, понимаешь, у меня были догадки, но ты ни разу не сказал точно, так что я не знал наверняка… Бенедикт нашёл у ног вязальный крючок и швырнул по Гильермо. Он зажмурился, крючок отскочил ото лба. - Второй день подряд, сколько можно… - Так, что я вижу… - Бенедикт запустил в Гильермо острые карандаши, уже не сердито, а чётко, рачительно, тот шибко не изворачивался, хотя они отлетали то от лица, то от шеи, то от уголка глаза. – Это проблемы с моторикой, затупленные рефлексы или высокий болевой порог? - Я жил с тобой в одном доме не один год, что же ты раньше не начал замечать, дружочек? - Мне было на тебя плевать. А теперь ты – ребенок Миллениума с никому неизвестной патологией, физической и психической, что делает вопрос крайне интересным. Так что же это? - Не скажу, ты видел предостаточно. - Хорошо, вернёмся к основной повестке дня, - Бенедикт поднял сноп мелков, и почти всё на ракетной скорости пролетело мимо Гильермо в окно. - КАКОГО РАСИСТА ТЫ ЗАСАДИЛ МЕНЯ В ТЮРЬМУ?! - Ты, наверное, понял, что я явился, чтобы помочь тебе выбраться оттуда. Я не думал, что оно так обернется. Бенедикт подошел к нему ближе, чтобы рассмотреть глаза. - Всё ты думал. Поганый расист. - Окей, всё я думал. Но я уже не хочу причинять тебе вред. Или Альберту. Неловко получилось. - Я правильно понял, что ты меня засадил как козла отпущения чтобы снова ограбить банк и забрать деньги? – Бенедикт не дожидался ответа, считывал его из глаз. – Ага, правильно… Тебе помогала Матильда? – Бенедикт получил неприятный ответ. - Верно… Гильермо закрыл глаза рукой поверх очков. - Давай я сам буду отвечать, это мерзко. - Отвечай устно, но я хочу видеть твои зрачки. Гильермо опустил руку. - Что за новый фокус? - Утешительный приз, - бросил Бенедикт, скрытно. – Отвечай. Почему Матильда с тобой сработалась? Гильермо говорил правду: - Я сказал, что тюрьма – это воспитательная мера для тебя. Пусть ты хоть немного побудешь в недружелюбной атмосфере, а потом я тебя вытащу, как только мне покажется, что ты исправился. В некотором смысле я так действительно и хотел. - Затащить, чтобы я не мешал, и вытащить в нужный момент? Гильермо хмыкнул. - Чтобы ты исправился, балда. Бенедикт брезгливо наморщил кожу у крыльев носа, так, что она поднялась до самых зубов. - Как тебе самому не противно,… говорить, да еще делать,…это же так… бестолково. Гильермо самодовольно сложил руки. - Давай кое-что проясним. Ты у нас типа самый умный, верно? Бенедикт видел, как у Гильермо во взгляде подымается со своими щитами и копьями истинно-верная точка зрения, нет, мировоззрения. - Я себя считаю умным, - согласился Бенедикт. - И ты, что логично предположить, хочешь быть, или хотя бы казаться, умным с разных точек зрения, в разных вопросах? Эрудиция, логическое мышление, рациональное принятие решений, верно? - Ты задаёшь мне совершенно общие вопросы чтобы поймать на деталях, конечно, твоя точка зрения будет выставлена в лучшем свете, а моя – в худшем. Гильермо кивнул: - Разумеется. Ты меня расколол, поэтому хожу конём. Беня, ты тупой. Со стороны ты иногда кажешься настолько большим, тупым тугодумом, что уши болят. Бенедикт приосанился. - Продолжай. - Мне очень трудно сделать так, чтобы моя слюна не засахарилась и не порозовела, но послушай. Когда ты даже не пытаешься подумать про чувства других, это не признак того, что у тебя ум холодный и расчетливый, это признак того, что ты тупой. Днём ты не спас Матильду, вечером она обиделась, и на утро посадила тебя в тюрьму. А можно и так: днём ты спас Матильду, вечером она прониклась симпатией к тебе и в другой день ляжет за тебя на амбразуру. Не смотри на меня так. Леонтина легла не за тебя, а за то, чтоб ты помог Альберту разобраться с Шелкопрядом, я тебе гарантирую. Не будь такой ситуации, ты бы в тюрьме и сгнил, никто бы за тобой не пришел. Все тебя ненавидят, а водились с тобой на остатках собственной совести и веры, что ты начнешь вести по-человечески, и то до недавнего времени. У тебя остался один друг в мире – я, Гильермо Стеллс под прикрытием, который водит тебя вокруг пальца и ловит кайф, о великий, проницающий чужие умы, лучший в мире детектив. Бенедикт хотел выкинуть Гильермо из окна на лишайник, а эту гниду невозможно ударить болезненно. - Расист…, - пробормотал он. - Миром правит человек, Беня, а не эрудиция, логическое мышление, рациональное принятие решений и так далее. Так что заткнись, пресмыкайся и не разбрасывайся друзьями. - Почему ты мне это говоришь? Ты сам такими неисповедимыми путями располагаешь меня к себе? - Я говорю честно. Кроме того, мы ведь, в некотором роде, противники. А я с тупенькими играть не хочу, тем более что я, считай, выиграл на моменте, когда Мати ушла и у тебя закончились свидетели твоей потенциальной невиновности. Бенедикт насупился. - Так. Хватит. Я понял тебя. Дело не в розовой извалянной в пыли и сахаре морали, которой меня закармливают, что дома, что психолог в тюрьме. А у меня острая аллергия на морали. - Верно. У меня тоже. - Спасибо. Гильермо с уважением протянул руку для рукопожатия: - Наше первое слово чтобы расположить меня к себе! Поздравляю! Бенедикт пожал ему руку с напускной улыбкой. - Нет, оно искреннее, поганый ты расист. А твоя речь очень мало оправдала то, что ты кинул меня в тюрягу. - Я первый задам вопрос. Как ты понял, что Стеллс – это я? - У меня плавали и качались догадки еще в обезьяннике до судебного процесса, но я не мог утверждать. Сегодня же рано утром, до того, как мне вообще сообщили, что Леонтина мертва, мне позвонил Алексей и сообщил это, поскольку я был единственным, с кем он мог связаться. - «Алексей»? - Тот фотограф, который у тебя с крыши упал. Не без твоей помощи, как я теперь знаю. - Нет, я не об этом, это уже понятно. Ты же всех по фамилии кличешь. - Ах, это. Он сразу представился странным неблагозвучным ошмётком, а фамилию не говорил, и я попросил хотя бы полное имя. А там аж два слова. От той штуковины, которая называется «autcheestvow», мне тоже стало дурно, и мы обошлись именем. - Да уж, это их «autcheestvow» дети, наверное, лет до десяти выговорить не могут. Если что, Матвиенко – его фамилия. - Хорошо. Гильермо триумфально заулыбался. - И как тебе оно? Столько лет ты пытался меня вычислить, а я был у тебя под носом, да еще и жил у тебя на паях. Ведь не скажешь, что ты сам меня нашел. Это я позволил тебе узнать ровно столько, сколько мне нужно было, на каждом этапе твоих поисков. Бенедикт выписал ему пощёчину. Гильермо отнесло вбок, и он вернулся, как желейный, с накаляющейся краснотой у рта. - И какой смысл у твоей этой речи? – спросил Бенедикт. – Потешить свое садистское эго? - Нет, поинтересовался, насколько неприятно понимать, что мечту всей твоей жизни я сам позволял тебе исполнить, играючи. И что я сам её и создал! И что ты никудышный детектив. И что сама твоя профессия – «детектив» - никудышная, потому что всем её существованием помыкают люди, как я. Не будет у тебя работы, пока не будет преступлений, да еще и сложных. Ты самый жалкий… Бенедикт плюнул ему в очки, и манерно отёр рот. Гильермо страдал от этого минуту, орудуя по линзе платочком. - Моя очередь спрашивать. Зачем ты столько денег из банка выгреб? Ты взял меньше процента, но сума все равно крупная и при этом чёткая, а не случайные «пять/десять/сто миллиардов» и не бестолковое жадное «всё». Бенедикт прочитал ответ по взгляду раньше, чем Гильермо ответил: это не для него. Этого предостаточно, тем более, что по ступенькам уже шествовали полицейские. - Мистер Кнокс! Нам кажется, что вы уже долго там сидите. В дверном проеме вырос выводок людей в форме с разнообразными усами, преимущественно относящиеся к составу эскорта Бенедикта. Главный, офицер Остин, негодовал. - Считайте себя кем хотите, но вы заключенный и никакие завещания вам не позволят оставаться без присмотра так долго. - Я увлёкся, прошу меня простить, - Бенедикт податливо подошел к стражам порядка и протянул руки для облачения в наручники. Наручники для Бенедикта подобно большей части механики, существующей в повседневной жизни хотя бы как кинематографический артефакт, обзавелись электроникой. От запястья они поднялись чуточку выше и подошли плотнее к коже, чтобы улавливать пульс и передавать его на экран планшета другого полицейского, уполномоченного на него поглядывать. Функция работает не только как элемент полиграфа, детектора лжи, а еще и прослеживает любое несанкционированное возбуждение арестованного, улучая любой порыв убежать или выкинуть трюк. Хотя наручниками занимался другой полицейский и руки офицера Остина были свободны, он показал на Гильермо одним только подбородком, с минимальным усилием, будто в эту секунду дирижировал одной рукой и другой переводил тексты с латыни на иврит, и во всём этом бардаке надо еще и работать на службе. - Обыскать, допросить, проверить документы. Гильермо встал с подоконника с подготовленным к ревизии паспортом номер семь. Им занялись двое, сначала обыскали, с металлоискателем и беспринципной скрупулезностью, а потом повели вниз за затылок для допроса и проверки личности. Точно так же проверили Бенедикта, заставили разуться, обнюхали, обследовали протез, полость рта с фонариком, уши, нос, кудри. Бенедикт воображал истории, за которыми стоит нужда осмотра в таких интересных местах. Когда обыскали комнату, включая тумбочку, а Бенедикта прозвали чистым (что досажало ему как чистоплотному), можно было начинать. - Вы нашли хоть что-то? – спросил офицер Остин. - Да, у меня несколько вариантов разной степени вменяемости. - Только быстро, сразу после этого тело заберут в морг. Бенедикт подошел к Леонтине, и ему снова стало не по себе от грусти, о чём извещал его пульс. Предстояло выдумать сценарий загадочного убийства на ходу. - Моя первая теория. Своей позой она отсылается к «Код да Винчи», значит, её убил альбинос. Убийца – Альберт Цвайнштайн. Дело закрыто. Арестуйте его. Стало тихо. Офицер Остин осмелился выразиться: - По-моему, вы потеряли хватку. Или сошли с ума. - Моя вторая теория,… - Бенедикт повысил голос. - Нам первой хватило… - сказал младший сержант. Другой робкий младший сержант потянулся к уху старшего и спросил: - Так нам арестовать Альберта Цвайнштайна?... - НЕТ, - гаркнул офицер Остин, - передайте людям внизу чтобы обыскали площадь перед домом под окном, а потом всё остальное, пристально, нас наверняка водят за нос. Бегом. Младшие сержанты забубнили в рации. Остин заглянул в планшет с кривой пульса. - Что с пульсом? - Мистер Кнокс после упоминания обыска внизу, в целом, спокоен. Очевидно, снаружи он ничего не прячет. - Хорошо. Кнокс, говорите своё самое адекватное предположение, и мы вас везём назад. - По рукам, - Бенедикт выкрутился на носочках, подошёл к окну своим излюбленным пружинистым шагом, который обычно предшествует потрясающей расстановке фактов по полочкам. – Мы знаем, что удар был слишком слабый, чтобы пробить грудь, и даже не был причиной смерти, а только лишь оставил гематому. Я думаю, что на Леонтину напали с пневматическим пистолетом, незапрещённым по закону, и выстрелили, заявив, что это огнестрельный. А поскольку Леонтина слыла очень больной персоной, в частности, с проблемами с сердцем, из-за стресса и того, что произошёл самый настоящий выстрел прямо ей в грудь, её сердце заработало так недопустимо сильно, что она умерла от страха. Полицейские молчали, по лицам гуляло расхолаживание и скука. Следователь Фальконе, главный со стороны Леонтины, заговорил: - Да, верно, это и есть наша основная версия, к которой мы пришли через две минуты по приезду. Мы надеялись, что вы выясните что-то новое, что мы с коллегами не заметили, раз вы обладаете таким богатым опытом и, к тому же, близкий друг Леонтины, если наши сведения верны… Однако, родители умершей сказали, что никакого выстрела не слышали и просто нашли её такой, но мы думаем, что стреляли с глушителем. - Да, толковая мысль, - согласился Бенедикт. - Так же, экспертиза выявила плохо оттёртые отпечатки мужских кед на балконе и кусочки штукатурки под ним, которые могли обвалиться от резкого запрыгивания, следовательно, убийца мог проникнуть в комнату так, при условии, что окно было открыто. - В самом деле? – Бенедикт подошёл к самому окну, потрогал под подоконником, отодрал кусочек хрустящей штукатурки, изучил его неловко, из-за наручников, залез на подоконник с ногами, выглянул вниз и выпрыгнул в окно. Да. Опять. Бенедикт не полетел, да и не выпрыгнул, а, скорее, перескочил через подоконник и очутился на элементе крыши. Мастерская, как было подмечено до того, занимала весь этаж и была округлена, чтобы согласоваться с геометрическим вкусом обитательницы. Сам этаж, как верхний, так и нижний, согласовался с геометрическим вкусом всего остального человечества и был квадратным, поэтому круг мастерской был вписан в фигуру крыши нижнего этажа, а Бенедикт, переступив подоконник, смог побежать по некрутой треугольной плоскости и даже подобрать заныканный пистолет, после чего с гомерическим смехом отступать и тыкать им в сторону каждого, кто на него посмотрит. Половину полицейских высыпало к окну, молодые вылезли за Бенедиктом со своими пушками, старые вещали приказы хватать вперемешку с угрозами склизкому беженцу, никто пока не стрелял. - Да как вы вообще не заметили, что на крыше положили пистолет?! – пророкотал офицер Остин болванам на земле. - Его не видно из-за перспективы! - Тьфу на вас! Бенедикт смеялся, ему нравилось это играть. - Положите оружие, и всё будет хорошо, - сказал ему оперативник, целящийся по нему. Бенедикт нелепо швырнул пистолет ему в нос, спрыгнул с нагретой на солнце крыши на забор, побежал по надтреснутому узору мрамора, и ему выстрелили в ногу, прострелили протез, он расслабил мышцы и канул в сад на землю с травой и лепестками, в небытие. Когда Бенедикт поднялся на локтях, на него взирала чертова дюжина дул. После удара о грунт от тянущей, ломающей боли хотелось в него врасти. Половинчатая нога подрагивала от шока, присутствовала даже какая-то щекочущая фантомная боль, на губы и зубы налипла несъедобная грязь. Примчался полицейский с планшетом, заговорил: - Мистер Кнокс, давайте без истерик, и все будет хорошо. - НЕТ, Я НЕ ПРОИГРАЛ!! - Мы так ни в коем случае не говорили. Никто ни во что не играл, никто не победил. Мы просто хотим помочь. Двое подняли Бенедикта с земли и зажали между собой, повели прочь, держась за его подмышки, а он пытался угнаться за их прытким шагом на одной ноге. Телесно он всему поддавался. А вот… - ПОВОДЫРИ НЕСУЩЕСТВУЮЩИХ ЗАКОНОВ!! - Перестаньте нести чушь, успокойтесь. - НЕТ!! На улицу выгрузился офицер Остин, оценил ситуацию. - Крикун. Самый умный. Просто вырубите его, да и всё. Полицейский с планшетом скривил губы, мол, неэтично, но, разгладив кончиком пальца волосы, кивнул, и дал на то указание. Медики вкололи мятежнику успокоительное. Сержанты переговаривались: - А вот Хит Леджер лучше сыграл… План стремительно выполнялся. *** Эскорт Бенедикта давно уехал в аэропорт, тело художницы увезли в морг, последние итальянские полицейские собирались убраться, пока один из них не опомнился. Пропала сопровождающая Альберта Цвайнштайна, очень высокая чернокожая девушка. Сад прочесали быстро – никого. Вышли за участок, в заросший можжевельником склон, и набрели на зрелище. Девушка была перевязана, обмотана, зачехлена серебристым скотчем, повисла без сознания руками на прочных ветках, а ногами валяясь на корнях-щупальцах, рот заклеен. Жива, без значимых телесных повреждений, кроме фингала взамен одного глаза, в одежде. Её разбудили, разлепили рот, она с натугой шепнула, но произнести ничего не вышло. Наушник посеяла. Девушка махала висячими кистями и мычала, у неё было что-то срочное, взялись разматывать. Разматывали долго, с рёвом ленты и немиловидным выдиранием волосков, вся её кожа испещрялась сгустками сероватого клея и пахла им. Было видно, что каждая складка на коже, возникавшая от телодвижений, была ей противна – всё слипалось и разлипалось. Волосинки клея иногда растягивались поперёк рта. Как только руки стали свободны, девушка жестом показала, как пишет пальцем на ладони. Ей дали бумагу, она наскоро писала и старалась совладать с тряской в руках. «THE ONE WHO LEFT ME HERE IS AN ASIAN GUY WEARING A WHITE SHIRT, THERE IS A SWEATER TIED AROUND HIS WAIST, PLEASE, FIND HIM AS SOON AS YOU CAN» Полицейские морщили лбы, никто почти не помнил английского. Один c досадой припомнил, что в старшей школе у него по английскому был высший балл, но уже лет пятнадцать не слышал и видел толком английский. Девушка прослезилась и рассердилась, забила пальцем по ладони, как по клавиатуре. Ей дали телефон, то же самое она набрала и перевела. Часть кинулась на поиски, впрочем, азиат уже удрал. Девушку отвели в дом, пустили в душ, говоря с ней простыми итальянскими словами, назывными предложениями и жестами. Она мылась полчаса, вышла в шершавом сувенирном халате. Миссис Хагеруп напоила её чаем с облепихой, мятой, мёдом. Всё время девушка лишь молча плакала, миссис Хагеруп мрачно ляпнула, что ей не привыкать, и убежала рыдать в свою спальню.