Самая общая теория всего

Бенедикта везли в тюрьму святой Александры по ровной дороге в бронированном пузатом служебном автомобиле, усадив в тёмный отсек. На лавке напротив насупился бронированный страж, чей обсидиановый кулон в виде карабина был снят с предохранителя, а магазин набит до отказа. Из аэропорта ехали дольше часа по трассе, а потом куда-то с неё завернули — так Бенедикт догадывался по данным с внутреннего аксиометра и по общей незначительной качке — в тёмном отсеке не было окон. Дорогу вдоль Восточного полушария от суда Австралии в Северную Европу Бенедикт просыпал или вегетативно просиживал, стараясь не думать, что ему уготовано. Машина остановилась, накренившись рылом вперед. У отсека отъехало полстены, и темноту всосал свет. Вонь пыли с запотевшей резиной разогнали колкие сосновые запахи, иголки и шишки, лечащий лесной холодок. Бенедикта в наручниках выпихали за борт стуком дула по тыльной стороне плеча. В том месте вырисовывался синяк. Поднебесье нежилось и благоухало, небо прокалывали стерильные шведские изумрудные сосны, тухлые солдафоны продолжали делать точечный массаж дулами и пасли Бенедикта к воротам. Там предъявили его документы, сдали чемоданчик с толикой личных вещей на многофазовую проверку, повторяющую ту, что чемоданчик пережил уже трижды, его самого процедили через пять металлоискателей, рентген, личный осмотр-обнюхивание трех разных экспертов, дотошно изучили протез, развинтили корпус и завинтили обратно неплотно, бестолочи, сняли наручники, нацепили следящий браслет на руку и на здоровую ногу. Попасли дальше во двор. Протез раздосадовано скрипел. Бенедикт осмотрелся, стоя на росистой траве, настолько степенно, насколько позволяли скованные руками наручники и бдящее сопровождение, вминающее его в грунт за оба плеча. — Куда меня привезли? У одного из солдафонов в соломенной бороде образовалась впадина рта. — Забыл, что ли? В тюрьму святой Александры. Его было плохо слышно, потому что он стоял со стороны глухого уха. — Нет, вы что-то перепутали, это не тюрьма! — протестовал Бенедикт. — Это оздоровительный санаторий-пансионат для расистов. Я даже вижу бассейн, вон там! — он кивнул носом. Охранники дружно захохотали и разговор не продолжили, потому что на подмогу прискакала напомаженная сотрудница санатория. — Добро пожаловать! — В тюрьме так не говорят, — известил её Бенедикт, — в тюрьме говорят вот так: … — Мы вас сердечно приветствуем, — женщина не повысила голос. Бенедикт заглянул в её благие намерения через зрачки и убедился, что она не собирается слать его в карцер навсегда неизбежно тлеть, и не будет. — Мы всецело понимаем ваше удивление, но потерпите, я вам расскажу. Пройдёмте со мной. Молодой госпоже было то ли двадцать, то ли сорок лет, она была подстрижена под мальчика, наряжена в пиджачок, на ходу плескались складки ситцевого платья в васильках с маками. Отсутствие страшно короткой шеи усугублял штатский оранжево-синий лоснистый платок. — Вы можете звать меня мисс Ингер, мистер Кнокс. Её голос скрипел, как и имя, звуками ехидной резиновой уточки, но только этот бабский гнусавый голос был сейчас передатчиком между Бенедиктом и этой полянкой парадоксов, что распускалась вокруг. Бенедикт, разумеется, был наслышан о несуразных удобствах в тюрьмах-гигантах гуманизма, милосердия и пощады, но морально готовился к гнилым нарам, простуженным почкам, чумным грызунам и позвякиванию кандалов. Он был обижен и огорчен. *** — А здесь — сразу вам это покажу, так как именно вам это место настоятельно рекомендовано к посещению, — уголок развития покоя, чудного настроения, ласки и доброты к ближнему. Бенедикту захотелось харкнуть. Ему, впрочем, всегда этого хотелось (воспитанность не позволяла), но сейчас он этого жаждал. У побеленной стены разросся розовый колючий венок из семи кустов, в белых и багровых бутонах, опоясанный ограждением. Чело, которое он обрамлял, поросло травкой. Ее кушали, мяли пухлыми лапками, на ней скакали, шалели, прохлаждали брюшко под тёплым солнышком, играли и шевелили сладеньким хвостиком кролики. Белые, серенькие, пятнистые, шоколадные с молочными ушками, все в ошейниках с воздушным бантом на затылке, настырной пуговкой-носом и глазками-фундуками. Одна такая нежная шёрстка прискакала к железной ноге Бенедикта, взялась обнюхивать и ласково фыркать. — Ну разве не миленькое создание? — вздохнула мисс Ингер. — Я понял, к чему вы клоните, — сказал Бенедикт, — но разве не глупо подпускать кроликов с шеями, ломкими, как молодые веточки, к эмоционально нестабильным уродам?— Железная нога вспарила и примяла черепушку кролика к грунту. Бенедикт медленно вдавил головку в рыхлую землю, как неспелый клубень картошки. Крольчонок шевелил лапами. Шевелил в цикле, по предписанной программе. — Ясно, роботы, я так и думал. Он отнял ногу. А голова так и застряла в земле. Задние лапы пытались куда-то ускакать. — Попросите кого-нибудь тут убраться. Возможно, вот этого стоит починить. Мисс Ингер ужесточила интонацию, но все равно от этого звучала ненамного опаснее агрессивной божьей коровки. — Вы будете обязаны проводить здесь час в день в качестве практики покоя, чудного настроения, ласки и доброты к ближнему. И вы не будете ломать крольчат, так как это аморально, договорились? — Допустим, договорились. *** Дальше Мисс Ингер повела к спальному корпусу. На этажах с фикусами и мягкими кактусами, меж стен ветчинного розового цвета было темно. Это была не та сырая темень, в которой шуршат болезни на тараканьих лапках, где сидит страх, невежество, злоба, это была трёхзвёздочная темнота, какую отбрасывает панамка, бунгало или пальма, а шуршал там лишь пылесос, в отведённые полуденные часы. Бенедикта подвели к камере, последней в коридоре из двадцати дверей с полыхающими замками. На экране был выписан его порядковый номер, как на браслете на руке и на ноге. В других дверях тоже обитал оцифрованный люд. — Камера одиночная? — убедился Бенедикт. — Совершенно верно, — мисс Ингер пикнула карточкой, оставила отпечаток пальца и молниеносно забила пароль, укрывая его ладошкой. В тот момент соглядатая-Бенедикта оттащили за шиворот. Дверь отворилась со взмахом крылышка мотылька. Охрана сзади толкнула Бенедикта вовнутрь, и его набыченное лицо озарил прямой свет, решёткой разрезанный на квадратики. Запахло древесным, бальзамическим, туманно-мускусным сандаловым маслом и свежими простынями. Бенедикт осматривался и огорчался — он видел отели похуже этой узкой опочивальни в форме пенала. Кровать с тёплым одеялом и разжиревшей подушкой, чистенький цокающий пол, санузел с душем, туалетом и умывальником, письменный стол у окна со стопкой чистых листов, карандаши, электронная книга. — Мне можно даже читать? — изумился Бенедикт. — Разумеется, — мисс Ингер сложила ручки и выпрямилась. — На предложенном устройстве содержится около двадцати тысяч книг на семидесяти языках, преимущественно принадлежащих к мировой классике. — А как же экстремизм, насилие, примеры мятежа, терроризма, которые я могу подчеркнуть из мировой классики и в последствии озвереть, порезать вам или себе шею ручкой и…? — Тюремная цензура урезала пропаганду курения и нездорового образа жизни. Бенедикт насупился. — Вы все тут тупые? Мисс Ингер сдержанно улыбнулась, алыми губами и праведными голубыми глазищами. — В тюрьме святой Александры наш главный метод — гуманный, индивидуальный подход к каждому заключённому. Не ущемление его личности, а исключительно помощь. В ваших книгах мы так же исключили тему романтизации кибератак, алчности и погони за наживой. — Но это не наказание. Я не почувствую своей вины, пока не подхвачу туберкулёз, сифилис, или герпес, пока меня не изнасилуют в душевой или хотя бы не бросят в темницу погрустить. У вас от тюрьмы только название, забор и охрана, переполненная РАСИСТАМИ! — это он подчеркнул для стражей снаружи. Мисс Ингер чуть было не засмеялась. — Но это же тюрьма! Вам нельзя покинуть эту зону в течении следующих нескольких лет, и вы будете делать то, что вам скажут, для вашего же блага. Хоть это вам подходит? — Что вы мне такое рассказываете, я учился в школе-интернате, там тоже нельзя было выходить, надо было слушаться И КОМНАТЫ В ОБЩЕЖИТИИ НЕ ОДИНОЧНЫЕ, МЕНЯ ПОСЕЛИЛИ С КЕМ ПОПАЛО. Так это ведущая европейская школа! И даже у них хуже, чем тут! Безобразие! Добавьте крыс, тьмы и отчаяния! Вы не следуете неписанным законам! Мисс Ингер не сказала, но подумала: «Господи, как же ты мне надоел». — Вы устали с дороги, поспите. Если это вам не поможет, вы можете одолжить коврик для медитации, справочник для начинающих будет прилагаться, только свяжитесь с нами через настенную связь, — она указала на планшет, приколоченный с обратной стороны от замка. — Через него так же можно заказать безалкогольные напитки и прочие услуги. Сегодня отдыхайте, пока сидите тут, спите, через несколько минут с вас возьмут мерки для тюремной формы, она будет готова утром, содержит полиэстер и лён. Ваши личные вещи, … — страж внёс чемоданчик и пристроил у кровати, — есть. Славно. Спасибо. Сегодня ваш график свободный, как я уже сказала, привыкайте к обстановке, с завтрашнего дня подъем в 8 часов утра, к половине девятого вас сопроводят на завтрак, к девяти — вводное посещение у доктора Надкарни, психолога, дальше весь день строго по обычному расписанию, его вы тоже найдёте в планшете, как и любую другую информацию. В противном случае вы также можете связаться со мной по видеосвязи. У вас есть вопросы? Бенедикта разрывало от роя вопросов, преимущественно жалобного характера, они делали в нём трещины и протекали. Но мисс Ингер на них не ответит. — Нет. — Замечательно, тогда до встречи. *** — И как оно, куковать в тюрьме? — Отвратительно, — выдал Бенедикт. — Эта тюрьма не похожа ни на какую другую, новый уровень. Как узник я был низшим звеном, мои интересы приравнивалась к интересам клещей, я был пылью и жил в пыли, а они тешились и насмехались надо мной. Я постоянно валялся в грязи. Простудил почку. Потом вылечили, нехотя, и послали туда же. Рад, что это кончилось. — …Жуть. *** Кабинет психолога, как и любое другое помещение в тюрьме святой Александры, не являющееся несгораемым шкафом, был освещён как солнечная сторона Меркурия. Свои пальцы доктор Надкарни держал переплетёнными под орлиным носом, простирающимся параллельно окну. Солнечные лучи падали так, что половина индийского доктора загорала. На стене дышала тень, повернутая в профиль. Тень носила штиблеты и очки в модной оправе, а еще закидывала ногу на ногу. — Я вас с нетерпением ждал, мистер Кнокс, — сообщил доктор. — А я вас нет, доктор Надкарни, — сообщил Бенедикт. Доктор Надкарни плоско улыбнулся. — Вы не представляете, насколько ваша персона мне ныне интересна. Я никогда не встречал живого гениального детектива, а детей Миллениума — подавно. Поймите меня, не ждал, что такая встреча произойдёт вот так. Присаживайтесь на кушетку. Бенедикт присел на кушетку, разузоренную львами и розами. Доктор Надкарни всё рассматривал его. — Вы не против, если я вас немного помучаю не по делу? Бенедикт, скрепив руки на груди, издал звук «Н» через нос. — Это правда, что вы постоянно в режиме нон-стоп замечаете вокруг себя разные детали и делаете о них вполне неочевидные для среднего человека логические заключения? Например, вы что-то можете сказать об этом кабинете, обо мне прямо сейчас? — Опять эти ваши летающие слова, конечно же я так не умею. Я умею только думать нон-стоп, достижение, знаете ли, на фоне некоторых расистов. Я на вас посмотрел и понял, что вы мужчина, расист, спокойного темперамента, одеты с некоторым довольно попсовым вкусом, очки у вас без диоптрий. Очень неочевидно, вот это да! И это индукция, а не дедукция. — Ага, с очками верно, но почему вы так решили? — Снимите их и посмотрите на тень. Доктор так и сделал. Свет на белой стене напечатал оправу без стёкол. Бенедикт объяснил: — Если бы там были диоптрии, тень была бы и от стёкол, то бишь внутри тени оправы бы не было прозрачных дыр. А там пусто. Вы знаете, физика, оптика, заломленные лучи, что там они обычно говорят. Доктор был впечатлён. — Неплохо. — Это тупое совпадение. Мне повезло найти такую мелочь. Я не могу посмотреть на случайного человека, оценить его пылинки за ушами и сказать какой породы его кот. Доктор подпёр ладошкой бритый подбородок. — И всё же это очень интересно. Больше ничего не скажете, ничего не заметили? — Вы не экономите свет. — Это солнечный свет, мистер Кнокс. — Вот именно. Я предпочитаю ливень и дубовый камин. Или мрак в темнице. Мне его до сих не предоставили. Доктор усмехнулся. — Это не такая тюрьма, мистер Кнокс. А вообще, расслабьтесь. — А на завтрак вместо непромытой овсянки с молью мне подали яичницу с бобами, беконом и корзинкой ломтей свежего хлеба. — Расслабьтесь. Я вас прошу. Если хотите, можете прилечь. Бенедикт натянул позвоночник как пружину, примеряя лицо потомственных терзаний и тяжб, дабы показать, как сильно отказывается от просьбы расслабиться и ни в жизнь не приляжет. Доктор это проигнорировал. — А теперь расскажите мне, как получилось, что вы всегда были вполне находчивым детективом, но в один день вас посадили за кибератаку. Я просто не вижу логики. Бенедикт беспристрастно улыбнулся. — Моё дело рассматривалось недолго, очень подозрительно недолго. Такое «недолго» обычно оплачивается взяткой. Даже в зале суда я видел очень много растерянных лиц. Никто там сам не верил в эту вакханалию. Доктор Надкарни затрепал лацканы жилета в розах цвета коньяка, чтобы остудиться. — …И это верховный суд Австралии. Вы заявляете, что вас подставили на глобальном, можно сказать на высшем международном уровне? — Не заявляю, а полагаю, заявлять бессмысленно. Как у вполне успешного детектива, у меня легко могли накопиться могучие враги. Могу поспорить, что кто-то узнал, что меня судят, и решил ускорить процесс. — И вы догадываетесь, кто это? — Догадываюсь, — сказал Бенедикт, и улёгся на кушетку, прямо с ботинками, и положил ногу на ногу, чтобы доктор Надкарни наблюдал его пшеничный затылок, костлявые колени и обувь большого размера. — Но вам я ничего не скажу. Потому что, вполне вероятно, крайне вероятно, скорее всего — в эту тюрьму его, Бенедикта, заслали специально и грядут мрачные повороты. Либо Шелкопряд, либо старый враг из разрешённых преступлений. Уже давно кушетка, стоя у окна, в течении солнечного утра ускользнула в тень. Отвезла узника в мистический мрак, тихонечко резонирующий с его душевными струнами. Ароматы сенных лавандовых масел ластились к неподвижному носу, матрас обнял спину, как милая сердцу девчонка, в сон не клонило, но хотелось хотя бы лениться. Доктор долго задавал типовые вопросы, чтобы под линейку нарисовать Бенедикту его психологический портрет, обвести его круг общения циркулем, штангенциркулем измерять его адекватность, измерить точки зрения под платиновый транспортир. Он задумчиво говорил: «Это очень интересно», к месту и не к месту, тоже по сакральной методике мозгоправа. — Это очень интересно… вы утверждаете, что ваши родители от вас избавились так, что сплавили в интернат? И сразу после этого «вздохнули спокойно» и завели второго ребёнка? — Да. Сравните даты, учеба начинается в сентябре, Луиза родилась в начале июня. Доктор немного промолчал и хмыкнул. — Каковы вообще ваши отношения с родителями, с самого детства? — Плохие. Мать меня не любит, это объективный факт, отец любит, но не уверен в этом, это субъективный факт. Они оба объективно расисты. Всё. — Почему вы так решили? Начните с матери, как это она вас вскормила, воспитала, но не любила? — Насчет вскормила не уверен, но воспитывала меня не она, а отец, нянечка и прислуга. Мы с матерью даже виделись немного, а когда до этого доходило (триста семьдесят шесть раз за всю мою жизнь), она на меня смотрела, как на недоразумение, и была при мне необщительной. Будто то, что я просто где-то там существовал, это уже геморрой, хватит об этом лишний раз упоминать. Мне даже не хочется в это лезть и что-то расследовать. Я нормально живу без её участия в моей жизни. Отец прежде всего занимался семейным делом, но растил меня как полагается и был искренне горд за меня. — Он никогда не объяснял поведение вашей матери? — Восемнадцать раз, когда я спрашивал его об этом в своём светлом отрочестве, он говорил, что это чепуха, пять раз он утверждал, что у неё плохое настроение, и однажды, когда я был постарше, он хмуро посмотрел в пол, долго подбирал слова… и так и не подобрал, его куда-то позвали. Расисты. Бенедикт рассказал это. Понадеялся, совершенно зря, что за это ему скормят пилюлю от бесноватой мамаши и закапают каплями робеющего от вопросов отца. Глупец. Доктор Надкарни сидел, хрустя пальцами в замке. — Почему вокруг вас столько загадок и неясностей? — Ваши вопросы теряют профессионализм. Вы должны были идти по какой-то прямой от общего к конкретному, не уходя в сторону, чтобы последний вопрос выкопал из меня признание или исповедь. Вы сбились с ритма и проштрафились, поздравляю. — Искренне прошу меня простить. Это всё очень интересно… От возмущения Бенедикт извился рыбёшкой и повернулся к доктору с озлобленным лицом. — Опять ваша типовая фраза, вы издеваетесь надо мной?! — Нет, но это очень интересно. Доктор, прикрыв рот ладонью, а ладонь носом, склонившимся к листу, заполнял протокол двусложным предложением, может, записывая какой-нибудь упоительно-витиеватый диагноз. Бенедикт гавкал с кушетки. — Что вы там пишете?! Что ты вам ржёте надо мной?! Это непрофессионально! Вы расист! Доктор поднял глаза серьёзно и с удивлением. — Ага. Почему вы всех неугодных зовёте расистами? Ничего оскорбительного в этой сфере я сейчас не сказал и не сделал. — Потому что вы ограничиваете мои права! — В самом деле? Тогда я прошу прощения. Взгляд доктора отслаивался на кинжальные методики. Отчасти Бенедикт говорит с наукой Психологией, а не с доктором лично, а это и хорошо. Ему казалось, наука была куда лучшим слушателем и лекарем, чем её трухлый медиум-человек. Может, хоть какие-то отголоски знания с помехами выпадут из примата и станет яснее. Бенедикт умостился обратно. — Откуда же пришло это слово, нету догадок? — спросила Психология. — Так сложилось, — сказал ей Бенедикт. — Полагаю, я перенял это как бранное слово от отца. Он этим тоже много пользовался как оскорблением. Доктор спохватился. — Кого он так оскорблял? При каких обстоятельствах? — Всех оскорблял, при любых обстоятельствах. — Конкретное слово не могло так сильно в вас засесть без причин. Вы его повторяете чрезмерно часто. У вас есть самое яркое воспоминание, как ваш отец его употребляет? — Нет. Есть только типичное. Они приходят с матерью со званного вечера, он зовёт всех на свете грязными расистами, мать горячо солидарна. Я не понимаю, в чём проблема. — Вас ни разу не брали с собой? — Ходили всегда в парах. Либо мать с отцом, либо я с отцом, втроём никогда. …Не знаю, почему, и не хочу знать. Доктор Надкарни подумал, постучал ластиком карандаша по столу, хмыкнул, посмотрел в окно, в горизонт, которого за окном не было. Бенедикт увидел в докторском взгляде свою истинную проблему, то самое, до чего он сам догадаться не мог, спрятанное в неплотном, непрозрачном мешочке, на хиленьком узелочке, но доктор не хотел этого говорить и не скажет, все равно, как бы Бенедикт ни всматривался, мешочек закрыт. — Вы сами понимаете, что пока не разберётесь в этом, не разберётесь ни в чем. Как бы это ни было очевидно, вам нужно сначала понять, в чем дело, самому, а потом разъясниться с родителями лично. — Да. В следующий раз, когда я с ними увижусь за воскресным гольфом, а вернее после него, растирая джем серебристой бритвой по тосту с маслом в семейной беседке, болтая о том, да о сём, позабыв об остывающей пиале чая с лимоном да о кисоньке, щекочущей меня шёрсткой, да царапающей мою пятку, непременно их спрошу, чего это они так со мной обошлись. — Да бросьте, они придут вас навестить. Это же ваши родители, а вы в тюрьме, где это разрешено круглосуточно. — Я с ними не говорил два с половиной года. Не придут и не хочу. Доктор Надкарни вздохнул. — Все ясно. И это очень, очень интересно. *** Само собой разумеется, кроме санаторно-оздоровительных пятизвёздочных функций тюрьма святой Александры брала на себя прерогативу воспитывать. Воспитывали открытых, коммуникативных людей, с распростёртыми плечами и причесанными чубами, умеющих работать в команде, не прибегая к уколам ножа-бабочки в печень, усвоивших социальные навыки и возможно даже азы менеджмента, тимбилдинга и управления финансами. Первый урок начинается в десять. Спальный корпус разрезан коридорами и бетонными перегородками толще стен на корпуса-соты, в которые заселяли по группам. Математика: в соте девять людей, девять комнат с девятью санузлами под восемнадцатью замками на дверях и за пятидесяти четырьмя лазерными прутьями в окнах, один коридор с одним линейным кисельно-красным картонным ковром, на дверях девять экранов с числами узников. Не по порядку. По пути через соседские соты, будучи ведомым в столовую или к доктору, Бенедикт замечал только последовательности, а вот с ним жили случайные числа между «00056» и «74109». Теория, что он здесь неслучайно, тяжелела в груди. Бенедикта привели в класс с большим столом и девятью стульями. Восемь оседлали бандиты. Обычные жеманные проулочные карманники, жестокие обалдуи, желтозубые торгаши. Чистенькие полотенца и накрахмаленные подушки не отменяли их грязь под ногтями, белесые шрамы и злобу. Простые отловленные, консервированные уголовники. Кого-то может даже упекли с помощью компаньонов Цвайнштайна, но даже так — в лицо Бенедикт никого не узнал. Во главе стола выпрямилась при параде мисс Ингер. На жилетке под уголком ее челюсти сидела пудровая труха. Преставление Бенедикта соратникам. Интонации воспитателя яслей коптят уши незаинтересованной публике. У Бенедикта есть свой именной стул. На случай, если он устанет ходить в протезе, в углу комнаты стоит новенькая коляска. Последние лет пятнадцать Бенедикт ходить в протезе не уставал, а последние десять коляска его не преследовала и не глодала его ноги в кровавом сне. Он сел к коляске спиной, а та задышала. Мисс Ингер рассказывает о программе занятий на эту неделю. Одна чепуха, шелуха из водянистых книжек по психологии, менеджменту и так далее. Курс без определенного начала и конца, новичка, как Бенедикта, можно было закинуть сюда в любой мыльный день как в первый и учить дальше. Бенедикт отловил паузу в непрерывном монологе и вопросил: — Предусматривается ли, что мы будем заниматься исправительными работами? — Нет. — Почему? Заключенные — это хорошая, дешевая рабочая сила, можно нас всех увезти прокладывать дороги или рубить лес, — Бенедикт показал на окно, за которым вспушились сосновые массивы до голубых горизонтов. — Это типичная практика современных тюрем. Тем более, в случае, если кто-то при работе переутомится или потянет связки, я заметил у вас достаточно пригодную на то лечебницу и все средства для такого рода реабилитации. Ингер улыбается нежно. — Нет, мы этим не занимаемся. — Заключенные должны делать хотя бы что-то, кроме отдыха и выслушивания ваших тщетных назиданий. Вы вообще замечаете, что кроме меня сейчас вашу лекцию о груминге как естественном средстве борьбы со стрессом практически никто не слушал? — Мы не приветствуем насильственное принуждение к чему-либо. Люди здесь в первую очередь реабилитируются. — Тогда это бездарно глупая, непродуманная трата ресурсов, — ответил Бенедикт. — Я начинаю куда больше сомневаться во всем этом вашем заведении. Мисс Ингер была терпеливой. — Всеми необходимыми лицензиями наше учреждение располагает, постоянные проверки и ревизии проводятся, наши методики с каждым годом показывают позитивный результат и постоянно развиваются и видоизменяются. Я вижу, что в нашем подходе вам многое не по душе, но, кроме как смириться, выхода у вас нет. Вся группа смотрела на Бенедикта, якобы поставленного на место, что было ему по нраву. — Что же, тогда я попытаюсь вас доконать. К этому моменту Бенедикт понял, что какие-то отрасли его нормального поведения могут доводить людей до истерики, сожалел, что это правда, и что выжег себе таким образом дорожку из теплой жизни в тюрьму, но обратить эти черты в выгодное умение тоже захотелось. Мисс Ингер улыбнулась, склонив голову, навешивая на глаза всё новые сеточки фальши. Бенедикт увидел в ней, что о чем-то подвальном и страшном он даже и не догадывается. Ожидаемо. И да, догадывается. Коляска дышала громче. Как маятник, тихо и монотонно пошла практическая часть. Всем раздали по листочку, в одну половину надо было перечислить свои слабые стороны, в другую сильные. Что за методический хлам, она только что говорила про груминг и борьбу со стрессом, причем тут вообще груминг, причем тут стресс, причем первое, либо второе, либо третье вообще к чему-либо? Потом прочитать свои сильные и слабые стороны на весь класс и рассказать, как бороться со слабыми через сильные. Бред, бред, бред, бред, бред, бред, бред, бред, …. С одной стороны листа Бенедикт много раз каллиграфично написал «бред» через запятую. На второй он задействовал свои дремлющие таланты и с чувством, какое выдерживала шариковая ручка без внятного нажима, вывел красивую розу, состоявшую из слов «бред». Его работа несла посыл, что стены и рамки безнадёжного бреда побеждает искусство, урожденное рамками, гибрид бреда и гения. Это Бенедикт и рассказал в своем докладе перед классом в виде короткого эссе. Потом он обнаружил семь пустых списков рядом с семью нетронутыми ручками и скучающие лица. На восьмом списке нарисовалась россыпь половых членов, ручка же обгладывалась творцом. Мисс Ингер (Бенедикт заведомо повернулся к ней глухим ухом) похвалила за творческий подход, отметила артистичность изображенного цветка, вплела в него четыре собственные трактовки, но покритиковала исполнение несколько несоответствующее заданию, позволила сесть. — Кто еще желает поделиться? — бойко спросила она в тишину. Тишина. — Ага, раз так, практическая часть окончена, сегодня все постарались на славу! Мисс Ингер собрала листочки, сноп ручек. Прицепила на доску почета сочинение Бенедикта, а также россыпь половых членов и семь пустых списков, стукнула по каждому листу подсохшим штампом со звездочкой за хорошую работу. На одном из пустых листов сияла козявка. — Сейчас мы направимся во двор для часа на свежем воздухе и сессии заботы о ближнем. Последнее особенно касается Вас, — она посмотрела на Бенедикта, припоминая ему опыт насильственного захоронения кролика каблуком туфли. Все растормошились, зашебаршили накрахмаленные тюремные формы, высвободились гудки ножек стульев, бурчание в грязноватых переговорах, экипированные стражи повели по коридорам задумчивую вереницу во двор. Там была мятая трава, снова гвалт хвойных запахов с ветерком, снова стерильные розы с крольчатами, площадка с обычными механическими тренажерами, куда медленно слетались одногруппники, полтора дерева, четыре дамбы от океана леса и трафаретные пограничники-стражи, прохаживающие, стоящие, бдящие с башен. Со всеми странностями сверхгуманной темницы, удивительно, что охрана не уважает естественное желание узников побыть наедине, не разрешает интимно заняться скалолазанием через конкретную стену, или вообще просто выйти в лес изучить местность, позаглядывать, зайти в гости к барсучку, разве это так сложно? Мисс Ингер порекомендовала уделить внимание братьям меньшим, в частности их гладкой шерстке и пышным хвостам, но с другой стороны сдружиться с коллегами не по несчастью, а по уникальной возможности вырасти над собой. Например, разговор можно начать с обсуждения сегодняшнего урока, или с прелестей сегодняшней погоды, или отцепиться наконец от сегодняшнего дня и спросить, что они думают, например, о лёгкой и тяжёлой атлетике. — Нет, — сказал Бенедикт. Мисс Ингер ушла — Бенедикт остался наедине со стражами и заключенными, завязнув посерёдке между двух тупорылых исходов. Можно пойти приголубить хвостатую машинку, можно вступить в контакт с местной цивилизацией, стиранной изо дня в день об неумолчные беззубые поучения, а хотелось отмежиться от первого и второго и стоять подальше, в стороне, в идеале в форме стаффажа, вписанного в пейзажи лесов. Цивилизация окликнула его первой. — Э. Бенедикт прочистил горло, помрачнел, и попробовал вытянуться так, чтобы получилось стильно, но не слишком вызывающе. — Да? На него посмотрела стая. Кто-то подтянулся на турнике. Кто-то сидел в железном кресле с велосипедными педалями, и со скрипом, горюющим по смазке, работал икрами. Кто-то стоял с руками в карманах. Восемь белых проницательных взглядов. — Как тебе понравился сегодняшний урок? — спросил, крутя педалями, мелкий крепыш с усами-шиной вокруг рта. Бенедикт авторитетно ответил: — Бред. — А как тебе погода? — Сносно. — А как ты относишься легкой и тяжелой атлетике? — Равнодушно. Автор россыпи половых членов, лысый и горбатый, улыбался всем своим рыбным лицом. Один глаз был однозначно вставным, Бенедикт бы не углядел там эмоцию, если бы хотел, а он не хотел, но чуял, что одна эмоция горит в восьмерых. Они сейчас его изобьют. — Почему ты не поддерживаешь разговор? Ты не хочешь вырасти над собой? — надавил усатый крепыш. Бенедикт застыл, ответ поставлен на таймер. Это цугцванг, любой ход вел к ухудшению позиций. Кинуться к зайчатам — на третьем шаге дернут за шкирку. Хотя, почему он решил, что его дернут за шкирку и изобьют, если вокруг столько охраны? Нет, он не решил, он знал, что его прямо сейчас больно, с кровью и травой в волосах изобьют, он уже понял по глазам, но не по их глазам, а по глазам мисс Ингер и по глазам охраны. — Приходи к нам, заниматься физкультурой на свежем воздухе, — крепыш похлопал по пустому сидению у себя под боком неровным лебединым взмахом. На миг напряглись мышцы вокруг его рта, будто он вот-вот заржет. Бенедикт отрыл в себе камушек смелости, вцепился в него, и гордо засиял адреналином. — По вам видно — вы точно всё знаете. Вы здесь единственные люди. Почему именно вас поселили со мной? Это специальное обращение именно со мной, верно? Я прав? Кто-то мне мстит? За то, что я кого-то другого давно засадил в тюрьму? Кто-то высоко сверху узнал, что меня судят, и позаботился, чтобы меня кинули сюда, к вам? Или вам заказали меня убить якобы в пылу молниеносной тюремной потасовки, которую охрана бы просто не успела разнять? Можете делать со мной что угодно, по вам видно — вы и собираетесь, — но ответьте мне наверняка, даже если это бесполезно и ничего не поменяется, перед смертью я хочу знать, в чем дело. Пожалуйста. Крепыш посмотрел на него большими глазами почти что влюблённым взглядом. — Иди сюда, я все тебе скажу, — хлопнул по сиденью, — иди-иди, а то ж будет хуже. Бенедикт… пошел. Цугцванг. Его никто не защитит. Сел спиной к пятерым из восьми. Крепыш был намного ниже него, он привстал и обнял Бенедикта за плечо волосатой рукой (вся стая утаила смех), а потом сказал в здоровое ухо: — Педальки покрути. Бенедикт оцепенел, не среагировал, стушевался. Сзади дюжая рука взялась за макушку, другая за кудри, и с хтоническим треском вырвала пучок волос. Бенедикт заорал от боли и неожиданности и скрючился. Крик ударился в стены. Бенедикт трясущейся рукой нащупал залысину, она выла. Позади все ржали с него и разглядывали выкорчеванный пушок, Бенедикт не осмеливался обернуться или даже пошелохнуться. — Педальки, — напомнил крепыш, похлопав его, ссохшегося, по плечу. Бенедикт подчинился. Заработала одна нога из мышц и одна дополненная, кроме педалей кряхтел протез. Крутить неприятно, из-за того, что он не чувствовал левой лодыжки, кручение зиждилось на дисбалансе, а он ведь только привык к уху. Выла залысина, взошли две слезинки от резкого крика. Три секунды прекратились через пятнадцать минут. — Мы тебя не убьем, — сказал крепыш, — ты тут никому не сдался. У нас просто прошлый мальчик для битья сдох, вот мы и попросили, чтоб привезли нового. Больше он ничего не сказал. Бенедикт прокрутил педали свой час и общепринятую минуту. Персонально к нему никого не подселяли, и вообще персонально для него никто ничего не делал. Судебное заседание по новым законам могло быть таким быстрым и без взятки со стороны. А тут, в этой тюрьме он случайно. Бенедикта придушили сзади, подняли с кресла за шею и кинули носом в педаль. Началось. По спине потоптались и попрыгали сто килограмм, лопая лёгкие. Его подняли за руки и ноги, и сто килограмм упали на него как на трамплин. Каждый по очереди побил его, покусал и погнул на свое усмотрение, пока другие держали, чтоб не рыпался и не сильно орал. На ребрах обсосанной вилкой нацарапали половой член. Его все разом щекотали за синяки, вызывая жиденький смех, и захаркали ему в рот. Когда он уже полностью сдался и расслабился, его перевесили, натянув, через турник, мастер половых членов повис на протезе, и с хохотом оторвался и упал вместе с ним, благо, без мяса, порвался только протез, в траве блестели крошки-детальки. Бенедикт умер. В медпункте сказали больше так сильно не увлекаться занятием спортом. Мисс Ингер снисходительно улыбалась. Мертвый Бенедикт не хотел ни двигаться, ни разговаривать. Новый протез пообещали доставить через неделю. Посадили в коляску, коляска жадно и сладко его обняла. Дождалась! Мисс Ингер сказала, что в коляске он смотрится достаточно симпатично, и отвезла его спать. *** Август 2017 В клубе дымно, потно, клокочет музыка, а на улице горячо. Гильермо со спутницами вывалились на плиточную дорожку, девушки проливают на неё по капле пунцового мартини, Гильермо держит тремя пальцами не начатый стакан виски. Пальмы машут зелёными скальпелями, качаются. Небо под самым морем оранжевое с гренадином, писали, что из-за вспышки на Солнце. Из океана летел измученный бриз, жара его обсасывала старушечьими губами, сплёвывала пот на грудь и на лица. — Черт! Песня из головы не вылетает, смешная, «трахал телок-телок, трахал телок, трахал телок»… меня, черт, как это слово называется… — Колбасит? — подсказал Гильермо. — Во! Колбасит меня! Да, «трахал телок-телок-телок, трахал»… Девчушки хохочут, идут некрепко на каблуках, Гильермо смотрит на свои кеды, отстает, вышвыривает стакан, догоняет. В кустах субтильный мраморный ангел складывает крылья. Его огрело стеклом, и виски полилось с подбородка. Гильермо смотрит на свои белые кеды, на ножки спутниц. По одним юлит татуировка гадюки, другие слишком длинные и обрезаются аж на майке, несущей функцию платья. Поперёк груди на ней написано «BASIC BITCH» в две строки шрифтом «Impact». — Так ты это, сын директора тут, что ли, в самом деле? — спрашивает Базовая Сучка. — Да. Это легко доказать. Например, я не ношу браслет гостя, но мне все равно дают еду и алкоголь, да и вообще везде пускают. Меня все тут и так знают. — Ага, точно, ого… — поразилась Гадюка, притормозила, всучила ему свой бокал — а ну подержи бокал этот сраный, пожалуйста. Закурила. Обе спутницы носили ВИП-браслеты, у Гадюки в довесок браслет отеля-конкурента, что на этом же берегу севернее. Базовая Сучка, пританцовывая, сгибала руки и зачитывала спермотоксикозный реп из двух слов. — Ты тут, наверное, такой царь, но скучно же всю жизнь в одном отеле сидеть, нет? — поинтересовалась Гадюка. — Да ну, … — протянул Гильермо, а Гадюка заржала и прервала его. — Мне вот родители купили в путевку в этот …. сраный, … как его, — она прочитала с браслета, — «Ferguson Vanilla Cherry Paradise», аж на три недели, ну мне через неделю надоело, я там уже посмотрела всё, и я к вам сюда поехала. Ну я родителям ничего не говорила, типа я еще живу там, но еще я тут за десять дней заплатила, — она вдруг заржала, — ну я дура, да? Стёкла очков Гильермо стали апельсиновыми, отражая яркое небо. — Ха, есть такое немножко. Бывает, да. — Меня вот тоже родители сюда закинули, блин, по дешманской путевке, — посетовала Базовая Сучка, — я на Чили хотела, а не на Гаити. У меня сейчас в Чили все друзья тусят, и мой парень, и вообще Чили — это лично моё место, там живет моя душа! Я уже настолько мечтаю там жить, лежать себе в гамаке, и чтоб, эти, бусы из цветов были, а мой парень на этой тупой маленькой гитаре играл и мы на волны смотрели… — Это больше похоже на открытку с Гавайями, — подстрекнул её Гильермо. — Не хватает потёртых, как бы выцветших краёв и принта с гавайским гибискусом. Это те цветки, из которых ты себе хочешь бусы. — Чай вкусный с гибискусом, да, — закивала Гадюка. — Его прям из этих самых цветов что ли делают? Базовая Сучка сделала победный глоток из бокала и отряхнула волосы с лица. — Неважно, напутала, что-то я сегодня туплю. Ну ты все равно понял, хочу, чтоб простое человеческое счастье! Но мамка это просто не понимает. Нахрена мне вот этот вот, — она специально выплеснула остатки мартини на темечко ангелочка, разбила бокал об крыло. Выудила из сумочки фляжку, отпила. — Говорит, магистра получи, какого хочешь, где хочешь, а потом поговорим. Ей вообще плевать, что я думаю и чувствую, а у меня вообще-то мечта… и любовь… — А, ты сейчас учишься в университете? — спросил Гильермо. — Да в финансовой шараге у нас там, дома. Вообще, прикольно, преподы обычно молодые, с ними нормально общаться можно, бухать, курить на паре разрешают, но есть пара таких доставучих старух, что противно, они прям персонально меня ненавидят, ага-ага. — Понятно. — А ты чем занимаешься? — Я на домашнем обучении, программирую, папе помогаю. Скукота, в общем. — А, понятно, тихий милый р-р-р-работящий мальчик? — улыбнулась Базовая Сучка, прорычав слово «работящий», и обратилась к Гадюке. — Я поняла, мы его смущаем, ему ж, наверное, и восемнадцати нет, он нас боится. — Ой, сейчас, вообще, … — Гадюка достала из кармана нож-бабочку и неумело начала им раскручивать. — Страшно? — заржала. Гильермо усмехнулся. — Это она прямо из кармана сперла у кого-то, — радостно доложила Базовая Сучка. — Ненормальная, ладно уже, когда мы магнитиков натырили в сувенирном, там, или не расплатились в ресторане и убежали, помнишь, вчера, да? … — Да вообще, опасная я, — согласилась Гадюка, — клептоманка сраная. — Я постоянно из интереса что-то у отдыхающих тут беру, — признался Гильермо. — Мне то, что беру, обычно даже не нужно. Вот эти мои очки я какого-то деда украл, пока он читал газету, в лобби-баре. Год ношу. — О-о, а очки-то нормальные такие, — Базовая Сучка одобрительно подняла фляжку и выпила за него. — А вообще, совсем интересного ничего не крал пока, страшновато. А ты знала, что Чили — очень узкая страна (я имею в виду по ширине), и к тому же скалистая, и вся ее территория буквально протянута вдоль моря? — Пф-ф, естественно, стыдно такое не знать… — Естественно, — поддакнула Гадюка. — Да, так вот, из этого, естественно, следует, — продолжал Гильермо, — что чилийцы максимально используют море как главный природный ресурс. Так вот, ты знала, что, они пускают на воду на привязи деревянные плотики просто чтобы на них накапливался помёт чаек? А его потом используют для удобрений или в медицине и косметике. — Какахи чаек собирают, что ли? — Базовая Сучка заржала. — Вот это прикол, я не знала. — Какой ты умный, — Гадюка стряхнула пепел и в шутку потискала Гильермо за щеку, он не возражал. — Но тут всё понятно, домашнее обучение, да? — Конечно, что же ещё. Гадюка и умилённо, и умилительно улыбнулась. Красавица. — Мы, наверное, быдло сраное, необразованное, тебе с нами скучно. — Ага-ага, бедняжка, прости нас, — кивнула Базовая Сучка, сделала глоток, и уже вновь вульгарно рифмовала два слова. — «.телок-телок-телок, трахал телок.». Гильермо пожал плечами. — Да чего вы, все в порядке. Гадюка навалилась на него и обняла за плечо. — Класс, мы рады! Теперь, давай, покажи какую-нибудь сраную бухту, пирс, или типа какую-то крышу, чтоб никого не было и прямо чтобы охуительно красиво и тишина. А то лично у меня башка уже болит. Давай-давай, у тебя точно такая есть, не вредничай. Гильермо усмехнулся. — Ну, да, найдется. Он запустил руку в карман. Там лежала маленькая резиновая уточка. *** — Замечательно, мой сын — маньяк. Милагрос Гарсия раздосадовано запустила в свежую укладку белые ноготки, скривила острые бровки и растянула бордовый рот. В своем пепельно-белом кабинете с видом на морскую лазурную рябь она при любых обстоятельствах была как на обложке бизнес-журнала успешных мадам, вот только сегодняшний номер посвящался побоям и заметанию следов после нежелательного убийства. — Медвежонок, напомни, почему я не сделала аборт, и ты у меня есть? — Потому что ты тогда решила показаться круче Бернарда Стеллса и прижать его к стенке. А еще потому что тебе было тридцать три и твои биологические часики тикали, — пояснил Гильермо. Бернард Стеллс, ранее притихший в углу, куда не падал заоконный жар и свет, окунул руки в карманы твидовых брюк и негромко хмыкнул. — Спасибо, я вспомнила, миленький мой. Хозяйка отеля Милагрос стояла на высоких рдяных каблуках. Малолетний убийца Гильермо потопал в черно-белом диване. Руки сплелись в кармане на животе, лицо влипло в шею вместе со вторым подбородком, ноги врозь. Ухо красное от материнских побоев. Милагрос протёрла свои очки, надела, глянула, подошла, сдернула очки с носа Гильермо, протёрла их и ему, нахлобучила обратно, процокала каблуками к столу, сложила фирменный пегий платочек в чехол, закрыла гулким хлопком, помолчала. Тупо рассматривая канцелярию, думала. — Говори честно. Ты их изнасиловал? Бернард внимательно посмотрел. Гильермо немедленно подал голос. — Говорю честно, нет. Мне это не надо. Я и нормально могу общаться с людьми. — Но именно с этими ты что-то, видимо, не поделил, — Милагрос взяла со стола ручку и ритмично заклацала кнопкой. Её уже больше удовлетворял вариант изнасилования. — Вот зачем тогда это вытворять, ты мне скажи?! Не первый же раз! — ручка клацнула, с лязгом, треском и гулом ударив стол. — И опять, опять в моем отеле! Да ты мне элементарно имидж портишь, ты понимаешь?! Ручка упала, покатилась с журчащим стрекотанием граней по стеклу, снялась на пол, и сладко цокнула, встретившись с отражением в плитке, покачнулась… — Я все понимаю, — говорил Гильермо, остужая гнев, — здесь этого больше никогда не повторится, я обещаю. В следующий раз пойду в отель Фергюсона, я стащил у одной из них их ВИП-браслет… — Ох какой ты молодец! — в голосе Милагрос прорезался хрип. — Боюсь только, у Фергюсона некому будет твою задницу прикрывать, как у нас! — Да ладно тебе, я и сам нормально справился, во-первых, … — Гильермо начал было загибать пальцы, но трусливо сунул руки обратно в норки карманов, — то есть, … во-первых, никто не видел, что именно я ушел с этими девушками, даже камеры. Во-вторых, нас и по дороге туда никто не видел. В-третьих, закончил я с ними быстро и кровь на меня не попала. Я не изверг, колотые раны наносил аккуратно … Милагрос охнула и тряхнула плечами. — Мерзость, перестань! — В-четвертых, раны нанесены каким-то максимально далёким от меня ножом-бабочкой, они вообще сами его откуда-то спёрли, я даже не оставил отпечатки пальцев на нем. Милагрос ушагала к окну, лишь бы не смотреть на Гильермо, вдарила кулаком о стену, ударилась о свой же крупный браслет, процедила горстку кислых замечаний на его счет. Дёрнула плечами, уселась на подоконник, закурила. Бернард стоял неподвижно, кашлянул. Милагрос выдыхала дым и искры истерики. — Господи, просто скажи… зачем это всё делать, объясни… неужели у тебя там правда какая-то идеология, что ли, секта, жертвоприношения, я не знаю, как мне это понимать… Гильермо поёрзал, покраснел. Маловероятно, может, папе он бы признался, маме — менее вероятно, но обоим сразу, этим абсурдно разным и одинаковым педагогам-ублюдкам, в этой комнате в это время — нет. — Меня… бесят… — он смутился, — не могу сказать. — Женщины? Инфантильные дурочки? — Милагрос спохватилась. — Нет, погоди, первый раз ты тогда взрослого мужчину грохнул… Господи, даже думать об этом уже не хочу, но все равно хочу разобраться в твоем чертовом психозе! — Это не психоз. Я взвешиваю все свои решения, — Гильермо стиснул пальцами уточку в кармане. — Я уже сказал, что все делается продуманно и осторожно. — Чем именно эти девушки тебе не понравились? Простые, заурядные дети богатых родителей, ничем не выдающиеся. Как ты, между прочим. Гильермо сжимал уточку до упора, до дрожи. Бернард посмотрел ему в глаза. — Они ничего не делали, - сказал Гильермо. - И ничего бы не сделали. Милагрос напряглась. — Так-так, объясни, не понимаю. Или понимаю. Тебе не понравилось, что они дармоедки? Бездельницы? — Что-то вроде того. — Тогда поздравляю, медвежонок, ты такой же! Ты не зарабатываешь, ты живешь с мамой. Только в компьютере своем вечно копаешься. Господи-Боже, — она взмолилась к потолку, — почему у всех дети с игровой зависимостью, или хотя бы колются по переулкам, наркоманы-алкоголики, а мой стал серийным убийцей? Гильермо пожал плечами. — Жизнь жестока и несправедлива. Прости, мам. Пап. Милагрос вздохнула, закурила вторую. — Толку-то, если я тебя прощу, щенок большеглазый… Бернард двинулся с места. На солнце блеснули запонки, бляшка ремня, роговая оправа, седина и щетина. — А ты не уходи от темы, будь добр. Что у тебя там за мотивы космические? Космические. Гильермо уставился. Его потянуло утопиться в диван, просочиться между подушками и пропасть — не надо вспоминать космос, только не космос. Бернард хорош в наказаниях, хотя, вернее, в пытках домашней мануфактуры. Восьмилетнего Гильермо как-то закрыли в комнате с закрытым окном. Стены недавно покрасили, по носу штурмовал лаково-маслянистый дурман. На пол с пылью Бернард поставил тарелку печенья, мол, должно быть съедено в течении часа, тогда выпущу. Воды нет. Печенье «Космическое». Бернард испек сам, еще горячее, с серпантином-дымком. Партия из двенадцати звёздочек-угольков. Они не подгорели — Гильермо откусил, зашипел, заплевался и сразу заплакал — они и были огнём, тесто почти полностью состояло из перца. Трясло. Дюжину надо было доесть. За недоеденные три крошки штраф в новую партию и еще один час. Язык изрезали перцы, слюна вскипятилась, острые ножи с зубьями повырастали и поврезались в рецепторы, в нос поднимались ядовитые испарения чили, в нос, терроризируемый сырой белой краской. Коснуться языком нёба или зубов стало мукой. Горячую обожженную вату хотелось выпячивать наружу на воздух. Гильермо плакал солёным перцем, рыгал и ел. Облизывал брюки, резиновую подошву, стены, пол, травился, плевался, жевал воротник, блевал, не помогало. Язык пылал и горел. Через час ничего не закончилось. Гильермо выпустили номинально, язык заживал много дней и подгорел навсегда. Гильермо не хотел бы вернуться в космос и никаких «мотивов космических», за которые туда попадают, у него точно не наблюдалось. Хотя, в космосе он уже никогда ничего не почувствует. Кроме хруста.  — Ну-ка, — подначивал Бернард. Гильермо рассматривал его ботинки, как по их носам плавало два лакированных пузыря, как смотрится покрой, как улеглись узелки шнурков, как видны границы носков, как сверху на них кренятся волосы ног. — Тяжело объяснить. Я так посчитал. Что мне нужно так сделать. Я не могу… Бернард посмотрел на Милагрос. Милагрос посмотрела на него. Бернард ничего не сказал. Милагрос ничего не сказала, Милагрос вышла. И она, и Бернард, и Гильермо ярко представили, как её ногти полоснули Бернарда за оголённый кадык. Бернард присел рядом с Гильермо. Молчал. Гильермо молчал и понимал, что по нему видно, как он боится. — Расслабься, я не считаю, что ты проштрафился и что тебе надо вправить мозги. Гильермо буквально расслабился. — Правда? Ах… Бернард улыбнулся и похлопал его по колену. — Правда. Мне просто интересно, почему ты это сделал. В прошлый раз нам хоты бы было это выгодно, но да, твой энтузиазм и какая-то даже… решительность меня еще тогда напрягли. Так в чём же твоя бескорыстная идеология, чадо моё? Гильермо уселся удобнее (обнаружив, что пятнадцать минут просидел на кривой, ригидной, давящей в копчик кожаной вмятине). Сделал глубокий вдох, выдох, подумал. Бернард терпеливо протирал пальцем запонку. — Меня… бесят люди, которые ничего не делают, не сделают и не хотят ничего делать, — Гильермо высказался, и сам себе удивился, потому что это всё. — Это всё. Бернард это осмыслил, усмехнулся запонке (в ней отразились зубы с клыками), и откинулся на диване. — О-ох, ёлки-палки, какой у нас тут мститель нашелся. Вершитель слепого правосудия. Жнец-коммунист. Гильермо молчал. Бернард веселился. — И что ты будешь с этим делать? Истребишь всех тунеядцев? Примеры из истории и всякой там анти-утопичной литературы тебя не убедили, что это плохая идея? Гильермо с писком сжал уточку. — Нет, это не так у меня работает. *** Апрель 2024. После болезненного сидячего душа Бенедикт провалился в краешке кровати. Сжимал в кулаке пилочку. Смешно, в слюнявом самопародийном старье ею пропиливают выход через тюремные решетки, по штришку. Бенедикт согнулся, натянув три шрама из девятнадцати, и взялся пилить отросшие ногти. Он этого не делал с вечера сборов на вечеринку Хантергейта, которая осталась в другой эпохе, жизни, в здоровом, целом теле. Вонючие методики не подвели — груминг совсем чуточку лечил, на уровне чайку, когда неподъемный жар, кашляешь слизью с гноем, плохо видишь и вокруг шастают чумные доктора. Соблюдать гигиену приятно. Плечи прикрыло заскорузлое облегчение, как ситцевое одеялко. Бенедикт немножечко ожил, отвлёкся, хоть коляска так и осталась лыбиться прямо у него перед носом. Вспомнилось, что подпиливать ногти его очень давно приучил именно Сарко путём замечаний, шиканья и хлопков по рукам, когда он их грыз. Позже, вернувшись после лета в школу, возмужавший на один урок по гигиене Бенедикт начал о том же причитать Альберту. Для последнего начались темные времена: Бенедикт еще и постоянно критиковал его осанку и не стеснялся поправлять её тростью или коленом. Осанка Альберта всегда передавала послание «?». Осанка Бенедикта отроду была безупречной. Ах, были времена, когда Матильда чистосердечно ею восхищалась, да и вообще им всем восхищалась. Бенедикт осознал, что допилил ногти минуту назад, усмехнулся и плачет. *** Снова Апрель 2024, снова окраина Аосты, снова людный траурный день. Гильермо крутил в руках подарочек от Леонтины, найденный в обмотанной пазлами и шифрами тумбочке-сокровищнице, и улыбался стройности плана. Бенедикт сбежит элементарно и безопасно, вот только… скучно, что ли, как-то чересчур тихо. Гильермо это не устраивало, и, если он достаточно хорошо знал Бенедикта, его одноногого товарища тоже. Любит же он размах, шоу! — Знаешь, что… а не хотелось ли бы тебе, мой друг, … — Что? — больше всего Бенедикта покоробило звание «друг». — …не хотелось ли бы тебе, плюс ко всему, устроить прощальную вечеринку в тюрьме? Бенедикт ненадолго завис. — Очень трудно. Я туда не хочу возвращаться. Я понял их изнанку, их садистскую подвальную сущность, и меня от этого воротит, но… — он был не уверен, — я хочу их остановить, что ли… — Ага, — Гильермо заинтриговался, — что за садистская подвальная сущность? Это я люблю. Бенедикт вздохнул. Тяжелая тема. — Если я правильно анализировал общие настроения, диалоги и поведение, вся тюрьма — это отель какого-то криминального авторитета, замаскированный под тюрьму с очень гуманным подходом к заключенным. То есть какого-то бывалого узника-дармоеда заказывают чтоб он кого-то один раз за десятилетку убил, его в этом же обвиняют, за это сажают, и срок он отбывает в спа-отеле с тренингами по хорошему настроению… Гильермо было пошутил, как Бенедикт, бедненький, спал в паутине на нарах, но проглотил это. — Ой, как же это всё меня бесит… — …да, меня тоже, так вот. Есть самая элитная группа с самыми большими привилегиями. Эти люди — отморозки, и подобных им нет. Их, наверное, ссылают на самые безумные дела, морально вывернутые наизнанку до хруста, они конченные уроды и садисты. Они такие большие садисты и такие большие любимчики, что специально для них где-нибудь берут мальчика для битья, чтоб не скучали и было кого пытать, потому что у них просто такая потребность. Мальчиком оказался я. Беня просто долго смотрел. Кажется, ему ломали нос, и он немного неправильно сросся, а на скуле просела вмятина, как от удара камнем. Гильермо не замечал этого, пока тот не сказал, что его избивали. — Ого, не повезло. Это кто тебя так сильно не любит? Но это точно не я, я про эту тюрьму впервые слышу. И она уже меня очень сильно бесит. … Так что, догадки есть, кто это может быть, великий детектив? — Никто это не может быть. Я думаю, я случайно попал именно в ту тюрьму и подошел на свободное место жертвы. Никому не сдалось мне что-то там доказывать или мстить. Я не такой уж важный и значимый лиричный герой. Маловероятные совпадения иногда просто случаются. — Знаешь, — заговорил Гильермо. — Прямо безумно меня эта твоя тюрьма бесит. Я предлагаю нам с тобой общими усилиями её закрыть. Не просто вечеринку напоследок, а красиво, с фанфарами закрыть. Бенедикт воодушевился, как заядлый организатор фанфар, но только на секундочку. — Ага. Значит, сначала ты меня туда засадил, … — Ты мне можешь не доверять, и я это понимаю, — перебил его Гильермо. — Да, это из-за меня ты вообще там оказался, но вот здесь и сейчас я очень хочу закрыть эту шарагу к чертям. Я узнал, что она существует в природе, и меня теперь это бесит. Бенедикт сверлил его взглядом, будто рассматривал что-то в радужке глаза. — Вот как, значит. Очень интересно, Стеллс, хитрый расист. Не думал, что такой как ты захочет побороться за справедливость. Слишком не вяжется с остальным твоим профилем. Гильермо закатил глаза. Опять надо что-то доказывать скептически настроенному блондину, которого ты всего-навсего сбросил с крыши разок/посадил в тюрьму за собственное преступление, сколько можно! Ах, как трудно нынче формировать краткосрочные альянсы! — Алё, я пришел тебе помогать и извиняться. Что тебе еще надо? Напомнить о нашем светлом совместном прошлом, с нарезкой смешных моментов, как я падаю в кусты и засыпаю, или как я чиню твой компьютер? Бенедикт хмыкнул. — Не стоит. Знаешь, в последнее время я немного не в себе. Все вокруг обваливается. Вдобавок, Леонтина и вся эта кровавая заварушка с Шелкопрядом. Прямо сейчас мне откровенно плевать, если со мной уже что-то когда-то случится. Я хочу «оторваться и закрыть эту шарагу к чертям», как ты выразился. Позже я отойду и пойму, что это была плохая идея по ряду причин, которые сейчас мой изнурённый ум игнорирует и уступает штурвал юношескому авантюризму, который уж очень любит фанфары. Гильермо обрадовался. — Тогда, мы договорились? — Договорились. Бенедикт протянул руку сам. Гильермо ее пожал.