Самая общая теория всего

В одиночной камере все неживые вещи уснули; их усыпила иссиня-черная полночь, уронив глыбу голубого окна — брошенную почти полностью на пол и скошенным кусочком зацепившую колени Бенедикта. Он сидел в брюках на расстеленной постели, сжимая пальцами рычажок из праздных холщовых складочек простыни. Он вспомнил забытый роковой разговор с Сефорой МакФи. Рaскрылось её утомлённое, переспелое старушечье лицо с врождёнными синяками у глаз, увёртливые слова бегали, что не разглядеть, всплывали повадки, иризация на серёжках, манера красить алой помадой только нижнюю губу, взошли духи, старомодные, высокие и хриплые, как французский прононс, блеснул бархат на бедре и, конечно же, разгорелась пламенная копна. А что она говорила — Бенедикт снова не досчитался крючков. Слова искорёжились без надежд, без ключей и шифров, но даже так — что слова, толку-то от сосудиков с инъекциями послания, которое она тогда ему принесла. Послание сохранилось нетронутым, оно само было крюком, нанизавшим на себя Бенедикта; оно восседало на опоре из статистик и данных от единственной на планете учёной, занятой аномалией — детьми Миллениума. Бенедикт сглотнул и вполсилы шепотом выдавил: — Я не ребёнок Миллениума. В этом его заверила Сефора Макфи. Он упирался, но она говорила чистосердечно, он даже видел, читал, он помнил её честные изумрудные глаза. Аргументы смылись, заросли её доводы и его упреки, прозрение, что это чистая правда жило. С выразительным звуком шуршания сухой метёлки об асфальт открылся канал связи через наушник. Бим докладывал: «Сейчас уже сбросим тебе передачку, черный мешочек недалеко от крытого бассейна» Бенедикт старался сморгнуть, заворочался в насиженном месте, искал, куда бы пристроить горячие ладони, оперся ими на подоконник, глыба подтаяла по его силуэту. Устремил свои мысли во двор. По ночам заключенные барствуют. Бенедикт на улицу не совался — обычно, во время «физкультуры на свежем воздухе» его избивают всё-таки сдержанно, под присмотром. Иначе до Италии его бы не довезли. «Беня, ты меня слышишь, ты меня понял?» — Понял. «Слушай, как ты тогда просто отсюда не сбежал за всё это время, раз тут настолько легко ночью выйти из комнаты, камеры во дворе не работают, а охрана по ночам дрыхнет?» — Высокий забор и закрытые ворота, спасибо, что спросил, я бы и не подумал. «Я сбросил посылочку.» — Хорошо, заберу, как только стихнет галдёж. Бенедикт ждал. Смотрел в окно на курящее, гулящее барство. Непонятно, откуда они берут сигареты, хотя неудивительно было бы, если бы их поставляли по заказу как книги или напитки. Ну, ничего, думал Бенедикт, скоро все они получат по заслугам, и он тоже получит по его выдающимся заслугам за это блистательное открытие. Наконец-то действительно хороший материал, чтобы себя показать. Не ребёнок Миллениума, что за чушь? Заключённые расползались по норам. На пять минут во дворе воцарилась тишина тысячи гектаров соснового заповедника. Пора. Бенедикт подвёл кручёную кисть, как для изящного броска, к невзрачному тумблеру под окном, который контролировал кондиционер, протрещал терморегулятором, сочно чикавшим на целочисленных отметках, до самого максимума, и лазерные решетки на окнах погасли. Машина изрыгнула горячий парообразный пластик, прохрипела, и смолкла. Идею с лазейкой он подслушал из соседского окна и додумал. Бенедикт вскочил сквозь уходящую горячую шаль на подоконник, повис над пейзажем — рафинированная трава и сизые рощи под грязным синтепоновым небом — и внезапно переступил на незаметны глазу парапет. Бетонные выступы шли по всей наружной пятиэтажной стене вздыбленной треугольной чешуёй; чуть ниже каждого окна (чтобы их не было видно изнутри и снаружи это походило на причуду экстерьера, а не пути побега), и между окон (чтобы не запинался ритм композиции и не было слишком сложно спускаться и подниматься). Бенедикт слез невысокими прыжками по юлящей дорожке. Через десять минут Бенедикт вывалил на мятую кровать содержимое передачки, выпотрошенный мешочек скрючился на полу. Два цилиндра, браслеты и тиара управления голограммой, шестнадцать коробочек размером с большую клубнику с цепкими ножками, маленькая летающая видеокамера, вспышка. — Так, всё понятно, но зачем эти маленькие штучки? Почему их так много? «Сейчас вылезай наружу и развесь по одному на каждом дереве во дворе. Будет круто.» — Что они будут делать? «Великолепное световое шоу, если тебе вдруг понадобится всех отвлечь. Подай мне сигнал, и я их включу.» — Хм-м, допустим. «Записываем вступительный монолог, и дуй во двор. У тебя не так много времени до рассвета.» Бенедикт включил камеру, она вспарила перед его лицом, взирая на него сиреневатой линзой; присел назад на кровать, обернулся проверить стену — задний план к его выступлению — она была чистая, как тарелка. Камера перестраивалась в воздухе, буксовала — Бим примерял кадр. Бенедикт крамольничал: — Я в фокусе? Ты мне не обрезал макушку, как всегда? «Ужас. Если ты будешь мне так в каждом кадре говорить, всё пропало.» — Можно кто-то другой будет оператором, пожалуйста? Это невыносимо. «Можем начинать через тридцать секунд. Готов, дорогуша?» — Готов. Бенедикт повёл лопаткой и прочистил горло. «Три, два, один… есть.» — Доброго времени суток. Я — Бенедикт Кнокс, вещаю из тюрьмы святой Александры с разоблачительным репортажем. Бенедикт начал излагать структурно, понятно, коротко — перед глазами зрителя было умное лицо, в голове — картинка мрака, которое оно живописало. Закончив, он выключил камеру и спрятал в своём тайном месте, которое всегда было с ним. Бенедикт описал суть, но утром еще нужно записать подтверждение этим словам. Камера маленькая — умещается на ладошке — по плану она должна облететь тюрьму и снять доказательства. Бим умеет пилотировать более-менее незаметно. «Слушай, весь футаж мне в хорошем качестве пришел, и довольно быстро, можно хоть завтра сразу как трансляцию сделать!» — Да? «Запущу этот отрывок, нагоню народ… ух! Вот будет резонанс! Скандал в СМИ! Такой дерзкий репортаж, да ещё и в прямом эфире, ух!» Бенедикт раззадорился. — Замечательно! Шикарно. Мне это нравится. Но если трансляция действительно выстрелит, то в тюрьме быстро узнают, что это точно моих рук дело. Надо работать очень быстро. «Смотри, делаем, как договаривались: камера летает, записывает, ты её не видел, она не твоя. Ты занимаешься своими делами. Свалишь ты по графику где-то в два, самое позднее в три. Начнём запись где-то в половину второго, ещё не успеют очухаться.» Нужно сбежать завтра до трёх часов дня. После трех привозят новых заключённых, среди них может оказаться Сёри. Шелкопряд знает, где находится Бенедикт. «Ну, ты согласен? Даёшь добро?» — Даю. «Отлично! А пока беги, развешивай реквизит.» *** От экрана Бим жмурился — в глазах саднило и слезилось водянистыми слёзками — должно быть, опять сдаёт или просто испоганилось зрение. Он перевёл взгляд на тарелку бутербродов, подложенную в колени часами назад миссис Хагеруп, а там мягкий хлеб, раскатан плавленый сыр, вбита пластина авокадо и варёная курица. Тошно. Бим такое по возможности в рот не берет, не нравятся каши, будто еды вовсе нет, и он дробит зубами наугад вату. Он поднялся со скрипучего пола — из-под него выпал карандаш — в ноге сейчас, стало быть, выдавлен трафарет. Бенедикт пока справляется сам, суставы сварились и ссохлись, Бим размял спину и побрёл вниз, мечтая о перекусе, которым заливисто захрустит. Стены дома были интеллигентным дядей всех изрисованных фаллическим искусством заборов: несвязанных зарисовок было не меньше, мелькали ни к кому не обращенные надписи; то у лодыжки юркнет малиновка, то из дерева с достославным реалистичным эффектом прорастет лепнина, то стишки от руки нонпарелью, наслоенные, как палимпсесты, а у самого носа на секунду появились слова: «За горбом Гамута». В тупике коридора в потёмках ссутулился Альберт. Из-под его спины краснел и выстреливал плодами шиповник. Альберт смотрелся поверх него сизой плесенью, пятном медузы, вправленным в похоронную черную кофту, брюки и кеды большого размера, у которых лоснились закруглённые носы. Он так стоял еще десять часов назад. У ног заветривались и тускнели те же бутерброды на похожей тарелке с каёмкой и надкушенное кисельное яблочко. Бим, вступая в диалог, побежал по ступенькам наверх и спустился с жёстким диском аспидного черного цвета. — Альберт. Альберт сделал усилие шеи. — А. Бим подошел к нему. — Я не знаю, хороший это момент, или нет, мне кажется, скорее хороший. Может, даже самый подходящий. У меня для тебя подарок. Он отдал ему жёсткий диск. Альберт взял и вылупился на него как сонный младенец. У диска хвостиком вилял кабель. — Ого, спасибо большое… по хозяйству такое надо всегда… сколько там терабайт? — Пятьсот двенадцать, но они все заняты. Там лежит программа и вшитая в неё мощная сеть данных. Запустишь через терминал и посмотришь. Там сверху мануал лежит. — Ого. Очень круто, — в голосе зажглась и тут же погасала эмоция. — Прости меня, наверное, сейчас правда не лучший момент, я не могу сосредоточиться… — Я понимаю, поэтому не буду много говорить, есть мануал. Но ты обязан знать главное. Пять лет назад ты публиковал хорошую заметку с твоим виденьем насчет искусственного интеллекта. Твой блог никто шибко не читал из-за ужасного слога и косолапого изложения мысли, а я всё понимал и читал. Мне тогда очень понравилась эта статья и я сел писать ядро, как ты «завещал», -Бим усмехнулся, вспоминая свой детский взгляд, — (я тогда почему-то относился к Детям Миллениума как к боле зрелым и умным, чем я, хотя куда там быть еще большими ровесниками, да ведь? Чёрт, я реально хотел от тебя автограф…). И вот, мне в каждом шаге, когда я это писал, безбожно нравился результат, и сейчас я вообще от него без ума. Он проходил тест Тьюринга уже в самом начале, потом я добавлял модули, чтобы, например, сохранялась эпизодически память, какое-то распознавание эмоций собеседника…. хватит только нормальный вход с камер, можно даже с двух, чтобы было бинокулярное зрение. В общем, по-моему, это одна из моих лучших работ. Но я немного к ней перегорел, хотя что-то попроще еще туда можно присобачивать и присобачивать. Не хотел это бросать в долгий ящик, так что передаю тебе. Частично это твоя работа тоже. Можешь ее продолжить, если будет часик на досуге. Ну, или в шахматы с ним поиграешь, спросишь, как посчитать какую-нибудь Байесовскую вероятность, какого-нибудь Фурье… Альберт затряс диском. — Ой. Ого. Это так. Классно. Приятно. Круто. Спасибо. Я никогда не думал. Прости. Не получается сейчас сильно радоваться. Но… с-спасибо. Я поиграюсь с ним и попробую что-то придумать, нужно оклематься, я обязательно… Альберт впервые посмотрел Биму в глаза. Впервые без повязки. С лёгким косоглазием, прикрытым реденькой челкой глазом почти без зрачка, белесыми ресницами, невидимыми бровями и карминовой пробоиной-ртом. — А как его зовут? — Зовут? — Бим моргнул. — Не думаю о таком никогда. — Надо придумать, у меня у всех детишек есть имена. Я уже даже в словарях ищу новые имена, чтобы не повторялись. — Ага. Тогда нужно что-то вообще несуществующее, … — Бим посмотрел внимательно на диск. — Ну, ленивый вариант это — он сделан в твою честь и черного цвета, значит… Блэк… нет, вот, более патриотично: Шварц-берт. Шварцберт. Альберт прыснул и наступил на бутерброд. *** Мазки эвкалипта, лимона и камфоры приняли жидкую форму пиалы в узловатой руке; пухлые семена кардамона реяли в чае-кофе как корабли. Доктор Надкарни таял на дополуденном солнце в предвкушении раута, такого приятного, что не замечал вокруг себя потной возни. Охрана усадила Бенедикта на узорчатую кушетку, оставила с доктором. Хлопнула дверью. Стало слышно, как цокает золотая стрелочка докторских часов, виден был блеклый абажур, которым курилась пиала. — Мистер Кнокс, как у вас дела? — Расчудесно, — хмуро ответил Бенедикт. Слово подобрал по привычке, так он отвечал при каждой встрече, впрочем, ни разу не говорил его искренне. Его привели к Надкарни утром, сразу же после вечернего возвращения вследствие нелепой попытки побега в Италии, сопровождённой актёрским психозом. Нужно как-то соврать, чтобы поняли, что психоз единичный и более хитрого плана побега он, находясь полчаса в одной комнате с закадычным другом, конечно же не придумал, а здесь, в тюрьме, он и дальше будет тише воды. На столе доктора стоял небольшой микрофон, как одинокая роза. Рдела лампочка прямого эфира. Надкарни опомнился, повозился в кресле и вытянулся, чтобы щёлкнуть кнопочку «выкл.». — Зачем этот микрофон? — спросил Бенедикт. — Что-то там давеча придумали транслировать эту их тягомотину про дружбу, взаимопомощь и милосердие, чтобы она, эта тягомотина, превратившись в звуковую волну, от которой не скрыться, поразила слуховые центры мозгов всех заключенных, и исцелила их бедные миндалевидные тела уж наверняка. Мне сегодня принесли текст, я включил было микрофон, чтобы его зачитать, но пробежался глазами по этой речи и подумал, что самым милосердным будет промолчать. Как ваше вчерашнее расследование убийства, мистер Кнокс? — Оборвалось. Я переволновался. — Решили схитрить? — сказал доктор и отпил. Немного погодя, Бенедикт признался: — Да, я решил схитрить. Надкарни его всего уже давно продиагностировал вдоль и поперёк. Если бы обнаружился реальный психоз, он бы либо засомневался, либо оставил бы на рачительный допрос. Доктор не удивился признанию в лжи. — Ага, очень интересно. Получилось очень правдоподобно, вы прекрасный актёр. Почему же вы решили схитрить? — Как так, «почему», — Бенедикт возмутился, — побег из тюрьмы всегда соблазнительный, доктор Надкарни. — Вы разгадали загадку? — спросил Надкарни, хотя и так знал, что официально не разгадал, а повторил дырявую версию полиции. — К сожалению, у меня не получилось, — соврал Бенедикт. Надкарни крутанулся в кресле и засмотрелся в голубой горизонт за окном от пола до потолка. — Мистер Кнокс, знаете, что? — Что? — Вы не тот, кем себя считаете. Это губит вас. Бенедикт напрягся. Надкарни произнёс: — Вы не детектив. — ЧТО?! — крикнул Бенедикт. — Что за чушь? Вы несёте чушь. — Я делаю такой вывод. — Вывод?! Это чушь, а не вывод. Детектив — это моя профессия, нельзя молочнику или президенту с медитативно-умным лицом многозначительно сказать, что он не молочник или не президент! Это профессия! Я зарабатываю этим деньги! — Это ваша профессия или ваше призвание? — Вы цепляетесь к словам, как умно, доктор Надкарни. Конечно же, это моя профессия и моё призвание. — Как вы это понимаете? — Ох, что за тупые вопросы! Я постоянно это делаю и демонстрирую. Анализирую вещи, нахожу логику, и мне кажется, что у меня получается просто прекрасно. — Да? А насколько часто вы ошибаетесь? — Именно, нечасто! Я ошибаюсь достаточно редко. — В моих очках есть диоптрии, мистер Кнокс. Я совсем немножечко близорукий. Стрелочки застучали громче. — Что? Вы мне солгали? Очень профессионально! — Вам даже не было интересно в тот раз поинтересоваться, правильно ли вы угадали, что диоптрий там нет. Вам хватило того, что я впечатлился вашей логикой. Стрелочки часов затрещали с гамом стеллажа кастрюль нержавеющей стали, кувыркавшегося ежесекундно. Бенедикт застыл. Тень Надкарни в пустой оправе безмятежно глотала чай. — Ладно уж, если по мелочи, в дружеской компании, любите делать так, чтобы все говорили «Вау, какой же он умный». Но это же ваша профессия. Вам не интересно добиваться истины, а следовательно, и справедливости. Какой же вы тогда детектив? Бенедикт будто бы снова препирался с Сефорой Макфи, хотя знал, что она абсолютно права. — Вы сделали такой вывод исключительно исходя из вчерашнего инцидента? Потому что я не закончил работу и предпочёл сбежать? — Я сделал этот вывод задолго до него. Бенедикт молча злился. Надкарни усмехнулся: — Да не волнуйтесь вы так, ещё наверстаете, вы же ребёнок Миллениума. Главное — понять, где была проблема. Бенедикт закрыл руками своё свирепое лицо, а потом раскинул их, и из-под пальцев показался его обычный надменный прищур. — Говорите мне какой-то бред, доктор Надкарни. Так только расисты говорят. Скажу вам по секрету, сегодня я как раз и собираюсь добиться истины и справедливости. Надкарни изобразил кривенькую усмешку. — Ага. Очень интересно. Вы сегодня разбойник? — Как хотите. Разбойник, дегенерат, но главное — потрясающий детектив. — Интересно, это вы мне говорите? — Говорю вам. — Вам не страшно? Камеры тут у меня, начальство услышит, какой вы тут сегодня разбойникдегенерат, а вы ведь отлично знаете, тут не такой уж и санаторий. — Ах, пардон за мою скромность. Бенедикт нахрапом подступил к самому столу, взмахнул, будто бы сметая с него микрофон, но поймал кулаком шейку-стебелёк, щёлкнул, раскалив рдяный прыщик прямого эфира. Он улыбался глядя Надкарни в глаза (там была льстящая ему опаска), заговорил: — Здраствуйте, это Бенедикт Кнокс. Сегодня, в 15:00 я покину территорию тюрьмы святой Александры, скроюсь в неизвестном направлении и всем про вас расскажу. Конец связи. Прыщ помрачнел. Вздохом дыма, как из еще горячего дула, улегся микрофонный звон. Вещание сотряслось в трёхстах пятидесяти репродукторах, конвертировалось в некоторые языки и зазвучало в ушном канале обитателей тюрьмы святой Александры. Надкарни на миг закрылся запястьем с часами, чмокающими полдень, туго воззрился на выправку гордого Бенедикта, засветился медитативной полуулыбкой и качая головой сообщил: — Вау, какой же вы умный! *** Царившая в пансионате тишина пала: зигзагами разлетелись приказы, брань, поклёпы и крики, топот пачки охраны загремел за гранью чайного очага. Налетели стражи, вырвали из рук микрофон, вылили чай на свежие записи, уволокли за загривок носом вниз, гаркали матами, волочили. Протёрли его коленями пол, наступали на носки и штанины, а Бенедикт с грозной лыбой ехидничал молча. В ухе послышался шелест. «Беня, мой дорогой друг, мы вообще-то не договаривались вот так делать.» «Как делать?» «Не знаю. Возможно, говорить на всю тюрьму, что ты сбегаешь?» «Чаклс. Давай подумаем масштабно. Сильно ли нам это мешает?» «Хм. В чём-то ты прав. Нет, не так уж сильно мешает, но ты бы мог со мной это согласовать. Мы с тобой уже сделали не совсем так, как Кирс и Лео придумали, и Кирс тут мне весь день посылает сильное негодование, не только вербально. А теперь она в ярости.» «Хорошо, разумеется, я это учту. Но эффектно ведь получилось, не правда ли?» Бим громко томно вздохнул. «Чаклс, смотри, все отвлеклись на меня. Ты пока можешь запустить трансляцию и заснять пролёт по тюрьме. При должной осторожности тебя не заметят, ведь камера небольшая.» «Тут ты тоже прав, но не обольщайся, я уже сам догадался. Трансляцию запустил только что, сейчас пока поднимаю аудиторию.» «Прекрасно.» Пробили тараном кабинет, возможно, директора, бросили куклой на стул выдохнули вдесятером. Помещение, обёрнутое в неполную пирамиду из окон; тут бродил тибетский мастиф сигарного духа, заглушая песенки белых орхидей в подвесных горшочках из зелёного мрамора; на бильярдном столе качалась Солнечная система, звякали ряды длинношеих бутылок, а лысый бородатый директор в кресле без стола сидел, положив щеку на кулак. Бильярдный кий был ему жезлом, в ногах заряжался лэптоп. — Сидеть. Две разных ладони хлопнули по каждому плечу Бенедикта, хотя он сидел. Он умудрился закинуть ногу на ногу. — Что за фокусы? — спросил директор. — Я всё сказал, — заверил Бенедикт. — Но для вас повторю чётко. В 15:00, я — сбегаю, вы — делаете тугую попытку это предотвратить, вы — плачете, я — победил. Директор с темпом рептилии похрустел спиной и почесал бороду кием. — Ты, наверное, очень умный, но толку от этого нет. Какой-то план умный придумал, поди. Будто бы «уязвимость» в системе охраны нашёл. Будто бы нам не посрать, что там с нашей охраной. — Ах, тут всё куда интереснее. — А мне, видишь ли, не интересно, — директор перенёс грузный взгляд на подобострастных охранников. — Просто возьмите и застрелите его на улице на газоне и хватит. Бенедикт тут же расхохотался, его почти обступили и замерли. — Вы не сможете меня застрелить, — уверил он. — Ну, начинается. Угрожаешь? «Скажи, что у тебя спрятана бомба, тогда точно испугаются.», — посоветовал Бим. Бенедикт улыбался покровительственно. — Да. Угрожаю. Я спрятал в здании бомбу. — О-очень оригинально. Долго думал. С глаз долой, уберите его уже… Единый организм двадцати рук набычился, вобрал в себя Бенедикта… — Позвольте, я только кое-что покажу, чтобы вы мне поверили… Он успел вытянуть руку вверх, чтобы было видно, как он щелкает пальцами, и ее тут же втянули обратно пять пар рук в перчатках. За окнами вспышка. Молодые сосенки во дворе всполохнули синим, пурпурным и розовым пламенем, словно неоны. В дневном свете, в голубом сосновом море захрустел карнавальный пожар. Директор звонко влепил кием по паркету и извил позвоночником. — Сидеть. Двадцатирукое чудовище посадило Бенедикта на место, одна неуверенная рука пригладила ему воротник. У директора видимо ускорилось сердцебиение. — Ч-что за фокусы? — Я же вам всё сказал. Директор встал, без чувств в коленях вперился в окно, провожая погибавших хвойных красавиц. Огонь тёк по газону. Затрещали сирены. Пока все созерцали пожар, Бенедикт плоским движением руки вытащил из тайника камеру и бросил, чтоб в пяти сантиметрах над полом она вспарила, поюлила в мегаполисе ног и юркнула за приоткрытую дверь. С башен по винтовым лестницам съезжали спирали охраны с огнетушителями и шлангами. Тушили меньше десяти минут. Ошмётки сосен тонули в собственном бульоне и пене. Запах утопленного пожара вполз в открытые окна, спугнул аромат сигаретного мастифа, вобрал в себя все запахи и норовил залезть догнивать в носоглотку. Директор кашлянул. — Так… ты можешь говорить, … — Я всё сказал.: Директор откровенно ничего не понимал. — Я не понимаю, как… но… почему сбежать… почему ты не пытаешься … просто потребовать тебя отпустить или… ох… — он закрыл руками лицо, — псих какой-то… тащите сюда Надкарни, а всем остальным дать приказ обыскать каждый сантиметр на предмет бомб и любого чужеродного оборудования. Заключенных согнать в комнаты, … то есть, согнать в камеры и закрыть. Надкарни доставили прямо в его кресле с новой чашкой ройбуша в руках и установили напротив Бенедикта. — Интересно, — заметил он. Директор обошел его со спины. — Давай, ты его должен знать как облупленного, быстрее, задай ему какие-то вопросы и скажи: он блефует, или нет? — Я попробую, — пообещал Надкарни. — Мистер Кнокс, как у вас дела? — Расчудесно! — возрадовался Бенедикт. — Замечательно! А зачем вы подожгли сосны? — Чтобы меня не застрелили на газоне. — Очень интересно, а вообще, повторите для меня (я тут не был) еще раз, что вы собираетесь делать и почему? — Сегодня состоится мой побег, и он совершенно неизбежен, а моя порука, чтобы вы меня покамест не убили — это бомба. — Ага. Очень интересно. — Верно. — Вы сделали бенгальские огни из несчастных деревьев, поэтому у вас может быть и бомба? — Да. — У вас есть еще один трюк, вроде этих ваших бенгальских огней, чтобы я точно убедился? Из первого второе однозначно, категорично не следует. — У меня есть еще как минимум один подобный трюк. — У вас есть бесконечное количество трюков, чтобы убедить меня наверняка? Бенедикт промолчал. Доктор отпил чаю, и из-за горячего пара нарвался на марево в линзах с диоптриями. С миролюбивой улыбкой он переодел их как ободок. — Каково же число ваших трюков, чтобы нас убедить? Шестьдесят семь? Четыре? Или у вас был только один? Бенедикт загадочно промолчал. — Дальше. Вы угрожаете абстрактным взрывом, как доказательство — ваша абстрактная сверхъестественная власть над происходящим. Вы не просите от нас вертолет и много денег на дорожку уже сейчас, а просто говорите, что убегаете. Бенедикт молчал и мерно дышал, напоминая сфинкса, который бьет хвостом пыль в ожидании ответа на ребус. Надкарни находил более интересным скользящий блик солнца на бархате красного ройбуша. Бенедикт отчеканил: — Я намереваюсь вас просто закрыть, а не трясти из вас деньги. — Нет, вы ведёте шоу, — он даже не посмотрел ему в глаза. — Дорогая охрана, проведите мистера Кнокса в его комнату и дайте ему отдохнуть. Покормите его чем-нибудь сладким, принесите кофе. И проветрите. Я уверен, мистер Кнокс вскоре успокоится и вспомнит, что никакой бомбы нет, и вообще, это он просто пошутил. А если не вспомнит, то через полчаса я приглашаю его к себе на раут в наш тёмный пыточный подвал. Здесь он уже всех напугал, поэтому чувствует себя слишком уверенным в себе. Двадцатирукая губка синхронно всеми дискретными лицами вытаращилась на директора — он отмахнулся, мол, делай как говорит, — съела Бенедикта, переформировалась за дверь и проползла вон. Губка шла по этажам с приоритетом скорой помощи, иногда частично расформировывалась, чтобы передать приказ или собственноручно запихнуть заключенных в комнаты. Выбросила его в родную келейку, вытащила обратно, обрыскала всю комнатушку, не нашла ничего непредусмотренного, обнюхала самого Бенедикта снова, педантично, восьмёркой рук в разных местах. Бенедикту пихнули в одну руку эмалированную чашку с чёрным кофе, а вторую пырнули квадратом чёрного шоколада, на котором ёжилась фольга. Бенедикт их подал обратно. — Я не хочу. Отрапортовали по рации — он не хочет. Быстро выяснилось, что он сегодня не завтракал и оставлял тарелки нетронутыми с тех пор, как вернулся из Италии. Бравурно загудели вопросы, подозрения, на горизонте поднимался приказ его прозондировать. — У меня всего лишь пропал аппетит, — объяснил он. — Видел труп старой подруги. Это ужасно. Голод я чувствую, но есть мне ничего не хочется… — он сглотнул и засмотрелся на шоколадку, оставлявшую следы на чьих-то ладонях, потеющих вместе с ней. На волглой чёрной глади кто-то многократно оставил свою биометрию пальца. Бенедикт взялся за живот. — Ладно, дайте мне шоколад, я и взаправду голодный. Бенедикт проглотил её большими ломтями, без аппетита. Подозрения померкли, а его пальцы покоричневели. — Мне нужно помыть руки, — сказал он. Обыскали ванную снова, подвели его к умывальнику, стиснув плечо. Он растер под водой плевок мыла и смыл шоколадные оттенки. — Мне нужно в туалет. Приватность. Нехотя, но его оставили. Из туалета сбежать невозможно, даже по проверенной фильмами вентиляции, в неё пролезет максимум кот. И туалет, и он осмотрены. Слышимость передавала долгую тишину, горную лавину смыва, … — Так, погодите-ка! А зачем ему в туалет, если он ничего не ел? Бенедикт мгновенно выкрикнул: — За завтраком я пил чай! Почти сразу же он сам открыл дверь, еще поправляя штаны, его с порога цапнули за плечо, бросили взгляд на унитаз напротив двери, умывальник слева, душ справа, и выволокли. Снова скрупулёзно обыскали, он был чист. Меж тем, путём неисповедимых манипуляций Бима с сетью Интернет трансляция набирала популярность. В тысяче комментариев возмущались ультра-гуманной организацией тюрьмы, восхваляли съемку, обожали красивого парнишу Бенедикта и вопрошали, куда переводить деньги, чтоб он отвечал на вопросы подписчиков. Бим хладнокровно обнародовал свой банковский счёт и установил минимальную сумму доната в пятьдесят долларов. «Беня, ты ещё будешь отвечать на вопросы подписчиков. Это нужно. Иначе всё пропало.» — КАКИЕ К РАСИСТАМ ВОПРОСЫ? — прогремел Бенедикт, совершенно случайно он сделал это вслух. Охрана уставилась на него. «Приготовься, сейчас будет вопрос. Как ты так красиво укладываешь кудрявые волосы?» — А-а-м, … я пользуюсь пудрой для волос или гелем. Когда как. Если выбирать, то однозначно гель «Kabol» в серебристой банке с радужной иризацией. Мне очень нравится конечный результат, но лично я его быстро расходую, большая банка у меня кончается за две недели. Охрана переглядывалась и неуверенно пересказывала тайны туалета Бенедикта начальству по рации. «Умница ты моя.» Один из охраны забасил: — Полчаса прошло! Вы отдохнули? Вы признаётесь, что бомбы нет? — Все полчаса я смотрел, как вы обыскиваете меня или моё жильё. Я не отдохнул. — Вы признаётесь, что бомбы нет? — Нет, не признаюсь, бомба есть. Охранник забасил в рацию: — Не признаётся, говорит, что не отдохнул, и что бомба есть. Рация ответила: — Что же, тогда тёмный пыточный подвал. Бенедикт хмыкнул. — «Тёмный пыточный подвал», да кто так говорит о настоящих тёмных пыточных подвалах? Зная вашу недо-тюрьму, полагаю, речь идёт о заброшенной сауне. И снова Бенедикта смели с места. Утащили по коридорам, лестницам, от края шестиугольного корпуса к середине. Очередная дверь распахнулась с громким эхом в солнечном спортзале, и пароход из десятка увесистых ног тормознул у стопки обыкновенных гимнастических матов высотой с человека. Их оттащили в сторону. Под ними обнаружилась плоская дверь, выкрашенная той же краской, что и стены, за ней — крошечная комнатушка, в ней — только люк с отпечатком ботинка. Дёрнули за кольцо, открыли железные уста в еле различимые ступеньки и темноту. Спускались по шершавому бетонному ряду долго, несколько этажей, встали на зернистую мягкость. Пахло сырой затхлой землёй, пылью. Шли с фонариком, в тоннеле нет электричества. Ничего, кроме вырытого прохода в грунте. На самом сыром затхлом дне Бенедикта вытолкнули вперед, он увидел свет, кинули на пол, грохнули металлом и замуровали. Бенедикт встал на колени, выдыхая пыль и бетон. Под низким потолком мигала чахлая лампочка. В таких местах свет бывает исключительно жидкий, лунного цвета с желтизной больной почки. Перед носом поперек комнатки встала длинная лавка. Восемь знакомых потных спин выкрутились к нему. От них пахло жиром и гнилым картофелем. Белые взгляды взалкали выжрать его до костей. Посреди лавки отсвечивала лакированная выемка. Усатый крепыш похлопал по ней, натягивая неживую улыбку. Бенедикт уже давно отвык не потакать их забавам, поднялся на оловянных ногах, переступил лавку и опустился на неё, протиснувшись между двух тёплых бёдер. Бим докладывал: «Слушай, я … мне стало плохо, я … я немного отвлёкся, было темно, и они разбили камеру. Трансляция кончилась. Я думаю, что с этим делать, я работаю над этим, а ты не умри пока.» Из полумрака выступила мисс Ингер с бумажками, как мадонна с ребёнком. Её игривое васильковое платьице замерло. — Мы хотим обсудить ваше спорное поведение, мистер Кнокс. В нашем добром коллективе не принято так срываться и строить из себя чёрт знает что. Пожалуйста, немедленно прекратите кавардак, в самом деле, и давайте мирно вернемся к нашим занятиям и физкультуре на свежем воздухе. У вас ведь прекрасно это получалось! Бенедикт сглотнул. Он варился в чужом поту по бокам. — Нет, я… я не прекращу этот кавардак. Ваши занятия — это схоластическое мракобесие, а ваша физкультура — членовредительство. Кто-то взял длань Бенедикта и начал обсасывать безымянный палец, обгрызал ноготь, ворочал зубами мясо под ним. Бенедикт не мог сопротивляться. Просто не получалось. Заболели все мышцы. В темноте зашипела рация, ей дали выговориться: — Камеру чёртову разбили, наконец-то. В щепки! Тут все, идиоты, так рады, что и дальше по ней стреляют, хе-хе. Непонятно, откуда у него всё это барахло. По видеонаблюдению не поймёшь, откуда он их вытащил, падла. Не могло их у него быть. Ай, …! — голос затянулся и харкнул. — Спасибо, — ответил Надкарни, выступая на свет с пиалой ройбуша; прицепил свободной рукой рацию на пояс и облокотился об стену. — Мистер Кнокс, как ваши дела? — Расчудесно, — прогнусавил Бенедикт. — Пожалуйста, расскажите, где же ваша мифическая бомба? Мне же так от души интересно, очень интересно, очень, мистер Кнокс, умоляю вас. — Бомба не мифическая. — Никакой бомбы нет, мистер Кнокс. Вы меня не обманете и себя тоже. Бенедикт держался прямо. Никакой бомбы у него не было. Кто-то возвёл лапу с сардельками-пальцами и с силой опустил ею его нижнюю челюсть. Всем это понравилось, он потом смешно выглядел, когда пытался говорить с полностью видимыми зубами. — Возможно, возможно, возможно, бомба не в комнате. Однако же, однако же… однако же! — он закрутил головой, выпутался, его шлёпнули по носу, и он затараторил пока мог. — Всё просто — бомба у меня. Прямо здесь, в этой комнате. Она спрятана там же, где была спрятана камера и прочее! Толстяк убрал руку и чавкнул слюной. Надкарни воодушевился. — Ага, интересно, интересно. Так вы нам покажете всё, что у вас с собой тут есть? Тёплые бёдра по сторонам нагревались. Бенедикт потел. — Если я всё разом покажу, бомба взорвётся. Боюсь, по-другому нельзя. — Ага, — доктор задумчиво хлебнул чаю, прогнал его из щёки в щёку четыре раза и глотнул. — Мистер Кнокс, скажите, а что вам вообще от нас надо? — Я хотел от вас убежать и рассказать миру, что у вас тут за злачное заведение. Если вам что-то не понятно, просто знайте, что я делаю это по-своему. — И вы без особого сопротивления позволяете отнести себя в подвал, уменьшая ваши шансы убраться с территории? Чтобы в подвале угрожать бомбой? Вы хотите взорвать себя прямо сейчас, вместе с нами? В этот момент кто-то нежно обнял Бенедикта за шею горячей волосатой лапищей. — Кто знает, кто знает, кто знает, — прогнусавил Бенедикт. Надкарни махнул рукой, что аж чай всколыхнулся. — Ай, мистер Кнокс, взрывайте вашу бомбу, я хочу это видеть! Классное будет зрелище! Бенедикт вдохнул, … — НЕТ! — проверещала мисс Ингер. Бумаги с рисунками половых членов разлетелись из рук как чайки. — Не надо! Никаких взрывов! Я не хочу! Бенедикт выдохнул, Надкарни раскис. Мисс Ингер засеменила к доктору: — Какая бомба?! Куда?! Зачем?! А если правда взорвёт?! А вдруг он действительно ненормальный?! — Я ненормальный, — согласился Бенедикт. Надкарни опустился на корточки, поставил чай на пол, закрыл глаза и помассировал виски. — Хорошо. Давайте, для начала, вы и группа эвакуируетесь. Чтобы вам не было страшно. Мисс Ингер выдохнула, протащила всё своё тяжелое исступление через теснины дамских ноздрей. Улыбнулась, зацокала каблуками к выходу и встала там, приглашая трутней-воспитанников в спортзал, выпить прохладительные напитки с лавандовым сиропом, ежевикой и мятой. К ее глубочайшему сожалению, ныне им можно было находиться лишь там. Везде разворачивались обыски. Трутни расшевелились и вышли. Каждый по очереди чмокнул Бенедикта на прощание, облизал ухо, ущипнул за обе подмышки, царапнул глаз и вырвал ресницу. Бенедикт загудел изнутри. Вбежало два кадра охраны, уволочь лавку. Надкарни их тормознул: — Все, кого не настолько сильно жалко, пусть придут сюда. Чем больше, тем лучше, пусть мистер Кнокс перед всеми сможет похвастаться, какой он молодец с его определенно существующей бомбой. Если, впрочем, бомба всё-таки не существует, так уж и быть — мистера Кнокса можно умертвить здесь. Три минуты Бенедикт сидел с двумя охранниками и Надкарни в тишине. Весь трепет и пот испарялся. Он думал, комбинировал изо всех сил. Бим ему никак не отчитывался. Не жалко было двадцать душ охраны. Сорок квадратных плеч сгрудилось вокруг Бенедикта в тугой браслет. Надкарни оставили снаружи, как брелок. Бенедикт уже выровнял дыхание, успокоился, и даже напомнил о своей аристократической выправке. — Мистер Кнокс, как у вас дела? — спросил Надкарни. Бенедикт грациозно повёл носочком по обшарканному бетону, для блезира. — Ха! Мои дела? Расчудесно, доктор Надкарни! — Расскажите же интересную информацию, существует ли выдуманная вами бомба, которую мы ни разу не видели и не увидим, а вас сейчас убьем, на самом деле? На Бенедикта дышало кольцо грудей с лёгкими больше, чем его голова; сквозь стрейчевые рукава просвечивалась картофельная мускулатура рук. Мускулатура Бенедикта где-то анатомически существовала. — Что ж, вам интересно, где же спрятана бомба, — Бенедикт выдержал паузу и крутанулся, считывая публику. — О-о, вам всем очень интересно, это видно по вашим глазам, — снова пауза, — что ж, я предлагаю вам самим угадать! — О! Угадываю я! — вызвался Надкарни. — Бомбы нет, и вы тратите наше время. Я правильно угадал? Бенедикт задержал улыбку. — Нет, доктор Надкарни, неправильно. Она прямо здесь… Нырнул обеими руками в карманы тюремных брюк, такие просторные, что туда бы влезло по здоровой буханке хлеба, и выставил перед собой кулаки. — Выбирайте. В какой руке она спрятана? Надкарни хмыкнул. — Вы хотите, чтобы я подошел и выбрал один из двух пустых кулаков, мистер Кнокс? Бенедикт повернулся к нему спиной. — Нет, мне все равно, кто выберет! В левой или в правой? По кольцу пополз нерешительный шепот. -… он серьезно? — Да он чокнутый. — Он тянет время, непонятно зачем… — Какой же это бред. — Я думаю, в левой!.. Бенедикт воспрял и закружил на месте, голос ужесточился. — Я сказал: выбирайте! В какой руке? Левой или правой? В одних головах шевелились цепочки обёрток блефа, левая это, или правая; кто-то заметил, как Бенедикт пошевелил ухом, когда предположили, что левая. В других головах звенела вызванная испугом пустота. Надкарни попросил подсказку, Бенедикт с напускным сожалением покачал головой. Больше Надкарни не выбирал. Никто долго не выбирал. Бенедикт пронёс выпяченные кулаки по кругу перед лицами бойцов и вернулся, встав в третью хореографическую позицию. Затем поднял кулаки высоко над головой, дернув за собой взгляды, как кукловод свои нити. — Ну же! В какой руке? Нужно просто сделать выбор! Кто-то крикнул: — В правой! — Замечательно, выбор сделан! В сырой комнатушке весь воздух всосали одним вдохом — Бенедикт растопырил все десять. Вспышка. Белизна. Громыхание. Белизна выцветала с сетчатки. Двадцать душ охраны свалились с ног, кто наружу из круга, кто по принципу домино. У Бенедикта в руке была вспышка фотоаппарата. По словам Бима, он отжал её у какого-то лоха. Все спали. Снаружи, кажется, никто не дежурил, изнутри заперто. Как подсказывала массовая культура, ключ от этого подвальчика, он же — унифицированный ключ куда угодно в этом здании, можно выудить с чьего-то ремня, на котором он висит, выставленный напоказ. У Бенедикта есть также временной резерв, потому что отсюда никто не сообщит, что что-то случилось. — Мистер Кнокс, у меня к вам вопрос из чистейшего интереса! Бенедикт осёкся. Надкарни не упал. Как? Отдельно от фотоаппарата вспышка вырубает просто всех, кто на неё смотрит, независимо от ракурса. Возможно, его защитили очки, какие-то светофильтры в линзах… — Мистер Кнокс, то, что вы делаете, вам очень нравится? Бенедикт, не шевелясь, глазами проверил, все ли вокруг без сознания. Кажется, все. — Да, мне очень это нравится. — Я бы сказал, у вас есть какая-то особая страсть. Будто это занятие для вас очень подходит. — Вы правы, мне очень нравится, и мне это подходит. Но я не имею понятия, к чему вы клоните. — Мистер Кнокс, за всё время этой безусловно интересной самодеятельности вы хоть раз сделали хоть что-то детективное? — Смеётесь? Я собираюсь выдать вашу подноготную! Рассказать миру, что у вас за мракобесие! Я хочу вас закрыть! — Вы хотите всем рассказать правду или всех впечатлить? Бенедикт впервые в жизни врезал человеку в лицо и нокаутировал. Аккурат по лимфатическому узлу. Он даже не отдавал себе отчёт, как подошёл, как замахнулся, кадры события обсыпались и осталось два или один: костяшки и уголок челюсти, вместе. Очки с диоптриями стукнулись об стену, упали на пол со скромно сложенными дужками. Доктор свалился с ног. Бенедикт выдернул рацию из слабой руки, разбил и раскрошил подмётками тюремных тапок. Прыгнул над лежачими телесами и кинулся вон, во тьму тоннеля, по отсыревшему грунту, но бег его быстро подвял. Бим что-то долго молчит. Трансляция оборвалась. Батарейка во вспышке была непредсказуемой, единственное, что было известно — залпы губительно выедают заряд. — Ну, где ты, Чаклс?! Что мне теперь лучше сделать?! «Та-ак, слушай, во-первых, какой у тебя любимый цвет… » — СЕРЫЙ. «Так, хорошо, … ты больше любишь кошек или собак…» — КАСАТЕЛЬНО ЧЕТВЕРОНОГИХ Я РАВНОДУШЕН. МЕНЯ ВОСТОРГАЮТ ДЕКОРАТИВНЫЕ ПТИЦЫ НЕВЫЧУРНЫХ ОТТЕНКОВ. НАПРИМЕР, ТКАЧИКИ ИЛИ АМАДИНЫ. «Какие у тебя хобби кроме основной работы…» — ШАХМАТЫ, ФОРТЕПИАНО, СКРОМНАЯ ЭНТОМОЛОГИЧЕСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ, ТЕПЕРЬ ВСЁ? Впереди в кромешной тьме виднелся объект, благодаря ему Бенедикт узнал, что движется, он словно бежал внутри чёрного волокна ваты с прорезью. Свет тёк вниз по лестнице, по форме напоминая голубиное перо, рябеющее на ступеньках. «Хорошо, теперь всё, ты молодец. Во-вторых, Беня, у тебя появились проблемы…» — Какие у меня ЕЩЁ могут быть к расистам проблемы?! — Я твои проблемы. Поперек пера резанула тень Сёри. — Ой, — прошептал Бенедикт. Сердце поднялось, завёрнутое в сухую газетку. Стояла мертвецкая промозглая тьма, Сёри не мог ничего видеть. Он спускался по ступенькам, объятый светом. Развернутый ватман загорелся белизной, но во мраке стух. Бенедикт перешагивал с одной ноги-спички на другую, боясь собственных шорохов с единственным рабочим ухом. Встал вопрос: «а почему Сёри тут?», — но ответ был понятен. Шелкопряд выслал Сёри, директор дружил с Шелкопрядом, разрешил Сёри тут погулять на правах гостя. Большие личности всегда дружат, ведь в дружбе сила. Бенедикт эту силу вовремя не познал. Сегодня дружба победит вновь. Бенедикту было очень смешно, обхохочешься, потом всем будет рассказывать. Шаг Сёри перешел в бег. От испуга Бенедикт не побежал, а просто упал навзничь. Мягкий грунт вбирал звуки. Сёри добежал до него, встал так тесно, что чуть не наступил на подмышку. Непонятно, замечал он Бенедикта или нет. Работали его шумные моторчики лёгких. — Ну. Ты где. Давай. Я как бы тебя ищу. И сейчас я тебя найду. А потом ты как-нибудь спасёшься в последний момент. А я такой потом, чтоб как-нибудь спасти свою злодейскую самооценку, закричу: «Ты выиграл битву, но проиграешь войну, мы еще встретимся, бу-ха-ха-ха». И по каким-то причинам взлечу в небо, и там загорится звёздочка. И все довольны. Меня это полностью устраивает. А тебя? Бенедикт боялся использовать вспышку, особенно после неудачи с Надкарни. Если Сёри — так называемый «робот», у него могут иначе работать глаза, кто знает. Он также может моргнуть или сделать подобную маловероятную чепуху. И вообще, может, там нет заряда. Сёри присел и с первой попытки нащупал голую глотку Бенедикта. — Почему нам с тобой так не везёт. Уперся в глотку указательным и средним пальцем, почувствовал неспокойный пульс, ногтями зацепил кожу и пошел пальцами вниз к груди, как весёлыми ножками. Зарыл руку в ткань рубашки, поднял. Хлопчатобумажные складки встопорщились, впились в шею, бока и подмышки. Поднялась грудь, голову дёрнуло, как у игрушки-болванчика, с пола взметнулся целый Бенедикт и вляпался спиной в стену. Сёри грозно дышал. Твёрдый выступ его локтя уперся в солнечное сплетение. — Ты не придумал еще, как спасёшься? Думай быстрее, пожалуйста. Я долго тупить не смогу, я не настолько тупой второстепенный злодей. Бенедикта закалял адреналин. — Что происходит? Тобой управляют, я прав? Сёри не ответил. Жаль, не было шанса считать его взгляд. — Отвлекай меня, давай, у меня во второй руке ватман. И я ватманом уже убивал, на всякий случай. — … уже убивал? Бенедикту успели передать только то, что неясным образом Сёри поработил Шелкопряд, больше ничего. Грузного кровавого факта он не знал. «Бень, сейчас спокойно, — тише обычного сказал Бим, — запасной план готов, можешь.» Бенедикт тихонечко повёл висячей рукой, извлёк предмет из незримого инвентаря, а голос надломился, он играл: — Кого ты убил? Этим ватманом, что у тебя в руке? Нет, возможно, вторым, если у тебя остался один, второй был изуродован, и ты от него избавился… ох… Одновременно с этими словами Бенедикт бросил предмет в темноту. Сёри этого не расслышал, зачарованный монологом, как и не узнал, что именно в гуще тьмы зашипело и поднималось, разрасталось, как вдруг ударил клёкот хищной птицы — так переводится её имя по утверждению ненадёжных интернет-словарей. — Ненавижу орать! А ну быстро бросил его, а то брошу тебя! — Ура, — сказал Сёри. — Кстати, привет. Голограмма Кирс опрокинула Сёри и задубасила его по голове его же ватманом — возникал музыкальный грохот, очень отдаленно напоминающий вой терменвокса. Бенедикт грохнулся, ошалевший откатился прочь от стены и поднялся. Сёри зашипел и сплюнул грязь, ватман улетел с последним резиновым звоном. Кирс простонала — он её опрокинул и зажал. Вздохи, удары, кряхтение, хлопки, положение поменялось или нет неясно — никому ничего не видно. Ещё на этапе разработки плана пришли к открытию: хоть физическая сила голограммы и ограничена, её определяет не физическая сила оператора, а зарядка. Кирс может драться с Сёри как минимум на равных, но, если захочет, например, поднять его над головой или раскрутить и отпустить, то потом выгорит, как свеча, и исчезнет. Дерущийся клубок кашлял звуками и перекатывался по тоннелю, Бенедикт тихонечко стушевался. Можно позволить себе вспышку, на Кирс она точно не повлияет, а неудача уже не фатальна. — СЁРИ! — крикнул Бенедикт, хотя предпочёл бы назвать его фамилию, которую не знал. На секунду клубок застыл, Бенедикт блеснул магнием. Фотографическая секунда. Сёри тянет Кирс за хвост, она лежит, схватила его за руку и за колено. На Сёри не стильно рваные джинсы и фиолетовая ветровка, сетчатые кроссовки, расцарапано лицо, на Кирс спортивный костюм из чёрного бархата, белые кеды, несвежий синяк под глазом; оба струили светом в подобии отблесков на масляной коже, волосах и одежде. В молочно-сером космосе земляного тоннеля озарились шершавые стены, обнаружилась приоткрытая дверь. (прим. авторессы: Мы неумышленно провели эксперимент и в тёмной фотостудии, где точно так же зажигали вспышку, даже записали видео, на котором видно наглядно, насколько момент видимости короткий (настолько, что иногда не попадал в частоту камеры и был либо в одном кадре, либо не был на видео вообще, либо, самое интересное — на заснятом кадре свет успевал заполнить только половину комнаты!); в общем, у Бени возмутительно быстро работает мозг и частота кадров в глазах выше чем надо, но это для вас и так не новость, может, он и летать умеет! Какой же Беня классный…) Секунда кончилась, тьма захлопнула пасть, Сёри в сознании, ринулся к Бенедикту, Кирс повалила его как волчица добротного вепря, он зацепился за рубашку Бенедикта, но упустил её, Бенедикт удрал назад, Кирс держит Сёри, уже Сёри держит Кирс, в ухе клокочут их рыки и драка. Бенедикт пристроился ближе к стене и крался, ища пальцами, когда же холод грунта станет гладким, железным, нашел, дёрнул рукой, бахнулся костяшкой о дверь и случайно спровоцировал скрип, а потом уже заревели винты. Дерущийся клубок опомнился, дюжие руки схватили Бенедикта за загривок и всем весом толкнули вперед, он врезался лбом в пыльную раму, равновесие поехало по наклонённому эллипсу, он упал набок, его откинуло в сторону, бухнула дверь с замком. Кирс их закрыла изнутри, это она его бросила. Кирс выдыхала. Сёри колотил по двери снаружи. Кирс убрала руки. Заперты. В темноте и сырости, в комнате с металлическими стенами за шорами запахов пыли. — Мы заперты? — спросил Бенедикт. Кирс изучила двери тактильно. — Он не войдёт, но, если что, я могу открыть дверь. Хотя вряд ли он когда-нибудь заскучает и уйдёт оттуда. Бенедикт перевёл дух. — Спасибо вам, что пришли ко мне. — Ты мне не нравишься. Ты отвратительно себя ведёшь. В такое время. Мои друзья умирают, а ты тут показываешь фокусы. Я помогаю только потому, что ты ребёнок Миллениума. Бенедикт притих. Кирс постояла минуту, похлопала себя по уху. — Отлично, ненавижу, когда сигнала нет, наверх теперь в любом случае выбираться. Если ты такой умный, придумай, что делать. — В этом мраке ничего не придумаешь. Но во вспышке еще должен остаться заряд. Закройте глаза, на всякий случай. — Закрыла. Бенедикт встал у двери для лучшего обзора, Кирс голографически выдыхала ему на плечо, блеснула вспышка. Коморка была крошечной, справа сверху висело два нерабочих экрана, на дальней стене сбоку был пульт управления, как от лифта, с двумя кнопками, в него вставлен отвёрнутый ключ. Бенедикт его повернул. Загорелись кнопки и водянистая лампочка. В центре стены была щель. — Похоже, что мы в прихожей лифта, — Бенедикт прикинул, где именно они находятся под землёй. — Мне кажется, это действительно один из лифтов, что есть в здании. Относительно входа в тоннель он где-то так и располагается. Значит, мы сможем уехать наверх. — Нам как-то слишком повезло. Это очень подозрительно, я ненавижу, когда подозрительно. — Я с вами согласен, мисс Кирс. Кирс смотрела на кнопки. Они существовали раздельно, одна была того же цвета и стиля, что лифт, вторая была побольше, красная, сидела в искусственно выдолбленной дыре. На ней перекрестились два клочка чёрной изоленты. — Верхняя вызывает лифт, — рассуждала Кирс. — Нижняя как будто делает что-то радикальное и лучше её не нажимать. Бенедикт кивнул. — Давайте разбираться. Меня не привезли на этом лифте, а провели сюда через тайный люк. Как и заключенных, комфортом которых они дорожат. И вообще, при наличии лифта, который к тому же находится удобно у тоннеля (либо тоннель рыли под лифт, либо лифт ставили под тоннель), очень странно, что в принципе существует люк. Это значит, что … Он посмотрел на неё, позволяя ей закончить. Кирс сказала: — Не смей со мной так делать. Бенедикт вздохнул. — Это значит, что лифтом пользуются в каком-то крайнем случае. Что странно для лифта, обычно ведь всё наоборот, для эвакуации служит лестница. Давайте подумаем, для чего вообще этот тоннель? Тут «тёмный пыточный подвал». И то, я бы сказал, это больше похоже на комнатку для допросов. Мы имеем: тоннель, в нём бетонная комнатка для допросов и железная комнатка с лифтом. Лифт настоящий, но этого этажа как бы нет — и понятно, наибольший страх персонала тюрьмы святой Александры — быть схваченными во время проверки. Однако есть возможность уехать на лифте, иначе не было бы ни лифта, ни кнопки. Кнопка вызова лифта рабочая, интересно? Скорее всего, нет, иначе бы пользовались лифтом, а не лестницей. — Давай нажмём, чего терять, — предложила Кирс. Бенедикт нажал. На кнопке остался чистый эллипс по форме прикосновения. Ничего. Бенедикт думал. — Что, если красная кнопка взрывает тоннель? Например, частично, только вход, чтобы изолировать весь тоннель и потом его невозможно было найти. На случай, если точно нужно будет удалить любые свидетельства его существования. А после нажатия разблокируется лифт и можно выехать наверх. После чего, возможно, самоуничтожится и эта комнатка. — Зачем им тогда вообще этот тоннель? — Для «тёмного пыточного подвала». Начальство этого заведения — преступники. Кто знает, зачем еще может понадобиться подвал посреди соснового заповедника. Может, в тюрьму святой Александры привозят и других, непочётных гостей. Загорелись два экрана, на них замелькали шахматными досками картинки с черно-белых камер наблюдения. Один показывал секвенцию ракурсов тоннеля от люка до тёмной пыточной комнатки, второй — комнатку, в которой уже пробуждались двадцать лиц охраны и лежал бессильный Надкарни. Бенедикт и Кирс наблюдали. — Это ты их всех уложил? — спросила Кирс. — Да, — ответил Бенедикт. — Но физически только одного. — Самого маленького. Неплохое начало. В другой раз попробуй класть большой палец на ладонь и заворачивай его в остальные пальцы. Рука будет увереннее и сильнее ударит. — Ах, хорошо. Я не знал об этом, спасибо. Охрана прочухалась, подняла Надкарни — он улыбался с закрытым глазом, мол, не переживайте, всё по большей мере в порядке. Рации под землёй не работали. Двадцать человек охраны перебрались из одного экрана на первые клетки другого, замаршировали по тоннелю, двое волочили Надкарни. Сёри, стоявший в квадратике ближе к концу, заприметив суетливую вереницу, рванул назад и спрятался под лестницей. — Что? — удивился Бенедикт. — Я думал, он от них не прячется, а ходит тут вполне открыто. — Всё нормально, это Сёри, — объяснила Кирс. — У него эти рефлексы срабатывают иногда. Слишком привык, что он везде непрошенный гость и постоянно прячется. Один раз мы устроили ему сюрприз (на как бы день рождения, но мы не знаем, когда у него день рождения, Альберт и Клоу настояли, что без дня рождения никуда). Клоу ворвался в его комнату с тортом, Альберт бахнул хлопушкой, а Сёри кинул в них по яблоку, каждому попал аккурат в нос, выпрыгнул в окно и убежал по парапету. Мы нашли его только через четыре часа. Его уже собиралась усыновить какая-то молодая семья владельцев ресторана, и он был согласен, мы даже с трудом его вернули себе, — Кирс прокашлялась, хотя что могло застрять в голографическом горле? — Что делать будем? Когда охрана ушла, все квадраты снова стали статичны. Только группка пикселей в виде Сёри вернулась караулить под дверь. Он стукнул кулаком, и звон пробился сюда. — Я думаю, сейчас это очевидно и нельзя терять времени, — сказал Бенедикт. — Нам нужно взорвать тоннель. Это оптимальный вариант. Кирс набычилась. — Ты серьёзно? — Если мы сейчас подорвём тоннель, мы избавимся от всех проблем разом и сможем выехать наверх. Кроме того, взрыв сильно всех отвлечёт, и нам легче будет сбежать. Кирс задышала свирепо. — Ты не шутишь? Ты серьёзно мне сейчас это предлагаешь? — Да. Мы будем спасены и, если получится, я закончу репортаж, и они все будут наказаны. Её голос задрожал от злости. — Н-наказаны, да? Бенедикту стало не по себе. Кирс озверела. Она схватилась за его локоны у виска и стукнула его лбом об стену. Во лбу заискрило болью. Стена из железа гудела. Кирс заорала в его глухое ухо: — Ты предлагаешь мне сейчас взорвать тоннель вместе с Сёри?! Ты на полном серьёзе предлагаешь мне сейчас убить Сёри?! Бенедикта мутило после удара. — Ну это ведь уже не ваш Сёри из ваших сентиментальных воспоминаний. Теперь это робот. Он хочет убить меня и Цвайнштайна, и мы это никак не изменим. Из-за него возникло столько проблем лично у вас. Он вас связал, вы из-за него в бегах. Если мы это сделаем, ваша и моя жизнь значительно облегчится. И я смогу закончить своё дело. Она зарычала и сжала его плечо. — Слушай. Ты очень незрелый. Тебе по времени исполнилось двадцать четыре, и ты думаешь, что это автоматически делает тебя взрослым и умным. Нет, не делает. Тебя не делает взрослым ни твоя заумная речь, ни твой дурацкий репортаж, который испортил все наши планы и продолжает портить с каждой твоей новой выходкой. Ты маленький незрелый ребёнок. Бенедикт сглотнул. — Вы сейчас просто меня оскорбляете. Кирс выдыхала, сложив губы трубочкой. — Из-за тебя умер Клоу. Бенедикт замер. — Пардон? Кирс всхлипнула, её рука разжалась и спала с обрыва его плеча. — Сёри заставили убить Клоу, потому что из-за тебя все думали, что он Гильермо Стеллс. Если я правильно понимаю, это неправда. Клоу умер напрасно из-за твоего ложного обвинения. Сёри его зарезал. Кирс договорила и с криком разрыдалась. Ей было очень больно. Бенедикт замер. Она упала на колени и колотила кулаками о железную стену, заревела под духовую партию металлической арии. Бенедикт не заметил, как сам упал на колени. Он не заметил, как лег на пол и свернулся калачиком. Он не чувствовал своего лица, спины, ног и рук, не ощущал слёз. — Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ, — кричала Кирс откуда-то с соседней планеты. Время исчезло, а с ним и сердце, и желудок, и органы. Во дворе на лужайке переминались крольчата. Бенедикт плакал. — Мне жаль, мне так сильно жаль… Кирс тряслась. — Мне плевать. — Я незрелый. — Мне плевать. — Я… Я не … я не детектив. Кирс затянулась сырыми соплями и поднялась. — Мне плевать на тебя и то, что ты там понял или не понял. Ты урод. Ты дегенерат. Ты мудак. Меня попросили, и я к тебе пришла с помощью. Это была ошибка. Я больше не буду её допускать. Делай, выкручивайся, как хочешь. Я ухожу отсюда. — Я понимаю. Кирс постояла минуту, раскаляя собою воздух, а потом открыла дверь. — А ну стоп! Сёри опешил. — Да? — Тебе надо его убить? Пожалуйста. Только меня не трогай, я тут больше ни при чем, я пошла искать выход. Кирс быстро ушла. Сёри вошёл в коморку. — Я ничего не понял. Бенедикт лежал калачиком. Сёри подскочил к нему с ватманом, замахнулся и стеганул. *** Бенедикт лежал на кафеле в камерном санузле, плакал. Когда он был в туалете, он достал из тайного места цилиндр, надел браслеты и тиару управления голограммой, включил еще одного себя под звук смыва, отдал ему вспышку, одним телом вышел к охране, а другим спрятался вплотную за дверью, надеясь, что скорее обыщут двойника, чем ванную, в которой ничего не было и ничего нового не могло появиться, кроме капель воды на фаянсовых стенках. Булькали сопли. Он трясся. Груминг ему не поможет. «Я тут, я на связи, всё, вот, …» — сказал Бим. Бенедикт промолчал. «Я всё слышал. Мне жаль.» Молчал. «Все детективы, все эксперты, все люди делают ошибки, …» — Я никакой не эксперт. Я мудак. «Ой, да ладно, ты же объективно покруче большинства людей будешь, ты же ребёнок Миллениума!» Слюна во рту стала горькой, противной. Пикнула система распознавания. Мисс Ингер прокралась на манер мыши, с такими же округлыми травоядными глазками, острыми лапками пропихивая коляску, штурмовала тонкими шинками по строптивому начесу ковра. Оглянулась на приоткрытую дверь в ванную, всмотрелась, и заметила: — Ах, Бенедикт, ну что за красные глаза, больной вид! Вы плачете? Вам стыдно? Бенедикт всхлипнул против собственной воли. Да, стыдно. Мисс Ингер вошла, сочувственно кряхтя, подсела, чтоб приголубить, и начала топорно поглаживать его плечи. — Вот-вот, не плачьте, я понимаю, вам стыдно за ваше неординарное поведение. Всё наладится, вот увидите! Вскоре вы снова будете с нами на наших прелестных уроках саморазвития и на переменах, заниматься спортом с друзьями не по несчастью, а по уникальной возможности вырасти! Это так здорово! Подбодрила его встать — кислыми хлопками по предплечью — и усадила в коляску. Вокруг следили картофельные бородачи. — Вы устали, — увещевала мисс Ингер паром изо рта в давно оглохшее ухо, — слышите меня? Вы очень устали, отдых вам необходим, а ходить вам противопоказано! Страж выпятил на полу перед Бенедиктом буйволиное колено, поставил на него пяткой ногупротез, словно ради придворного маникюра, сдёрнул обувь, носок, сморщил тугую штанину до самой плоти. Передавали разнокалиберные отвёртки. Под звук ссыпающихся на пол винтиков, ехидный протез отвалился. Штанина стрельнула и повисла как ослабленная пружина. Бенедикт становился всё тише. — Ах! Что за воздушное облегчение, верно? — возликовала мисс Ингер. Бенедикт растёкся в коляске. Ту увезли по клеткам тихих фикусных коридоров в резких запахах хлорки. Колёса шелестели, клацали маловесные механизмы, упруго отзывались движения спиц. Стражи опрокидывали в шагах увесистые ботинки. Стучали каблучки сиреневых ортопедических туфель. Коляску завезли в лифт, а затем на этаж. Какофонический скрип и звук шагов, открыли дверь с позолоченной табличкой. Буйными снегопадами повалил свет. Надкарни за столом вросся в бордовый трон в симметричной позе перевязанных в пучок пальцев. На оси симметрии дымила пиала, а нарушал симметрию только фингал оттенка индиго. По левую руку от доктора, на кирпичную кладку полок литературы лёг лопатками Сёри. Делегация из коляски, её наполнения, мисс Ингер и пяти душ охранников обступила психотерапевтический кабинет. — Мистер Кнокс, как у вас дела? Бенедикт не ответил, но поднял глаза. — Мистер Кнокс, я настаиваю: как ваши дела? — Славно. — Интересно. Значит, уже не «расчудесно»? Бенедикт не ответил. Он поглаживал края надкушенной ноги через ткань. — Интересно, хорошо, сразу к делу. Молодой человек, — он кивнул на Сёри, — попался мне на глаза вскоре после нашего с вами … не слишком положительного общения, и я спросил, зачем же он сюда пожаловал. Это вам уже известно, сократим детали. Вкратце, мы узнали, что, поскольку вы ребёнок Миллениума, вас невозможно убить. Убить вас, якобы, может только либо этот молодой человек, либо другой ребёнок Миллениума. Как, видимо, следует из проведённых исследований. Что крайне курьёзно и, конечно же, интересно. К сожалению, в подробности исследования молодой человек меня посвятить не смог… Мисс Ингер перебила нараспев: — А ведь для нашей дружной прогрессивной организации это восхитительная новость! Понимаете, от занятий спортом погибают достаточно быстро, особенно если ваши дражайшие коллеги отказываются заниматься спортом вполсилы. Новых коллег, как вы, искать всегда очень трудно. А тут — такая удача! Нескончаемый спорт хоть каждый день! Вот это да! Мы договорились с начальством молодого человека, что пока оставим вас у себя, усилим охрану, начнём за вами внимательнее следить. Кормить, лечить. Будем уделять о-очень много внимания вашему комфорту и безопасности, — её напомаженный рот оказался неподалёку от виска, в нос ударил запах спиртовых духов. — Это ведь так здорово, правда? Бенедикт не ответил. Надкарни громко хлебнул и так бахнул пиалой, что послышался фарфоровый хруст. — Мистер Кнокс, как у вас дела? Бенедикт не ответил, и даже уже не смотрел на Надкарни. — Мистер Кнокс, я вас развеселю, если мы поговорим о главной ошибке в вашей жизни? Это очень, очень интересно. Бенедикт зажмурился и все равно проронил две большие слезы. — Мистер Кнокс. Вы плачете, потому что вам больно. Бенедикт ссутулился. — Мистер Кнокс. То, что я вам сейчас скажу, вы должны принять. Бенедикт поднял глаза. Надкарни рубил с плеча: — Вы не детектив. Бенедикт молчал. — Вы пошли в профессию чтобы снимать сливки с красивых монологов и сопровождающих их оваций. Вы не детектив. Вы артист, вы актёр. И вы прекрасный актёр. Вы одурачили самого себя. Бенедикт молчал. — Всё ваше творчество — одна большая сублимация. Ваши родители вас не любят, поэтому вы всеми силами получаете любовь и внимание из незнакомцев, и как конечный выхлоп вашей неудовлетворённости выходит замечательная картинка. Бенедикт стушевался, открыл рот ради дымчатого слюнного звука, замялся. — Это… это определённо неправда! Вы испытываете меня! Вы хотите меня задавить! — он говорил это, а из него текла боль. — Ну, уже не интересно. Бенедикт всхлипнул и изогнулся, его руки переплелись на животе будто бы узами смирительной рубашки. — Нет! — он роптал, топал по полочке для ног у коляски одним-единственным каблуком. — Я детектив, это моя судьба… вы ничего не понимаете… я докажу… я покажу… я сбегу от вас завтра же, я … я улечу на дирижабле… будет салют и… я вас закрою… Бенедикт громко разревелся. Мисс Ингер отпрянула. По его лицу текли слёзы и жиденькие сопли. Его невозможно было слушать. Повидавший психозы Надкарни прикрыл глаза, поднося к лицу пылкие глинистые ароматы восходящего солнца, дабы приглушить лишнюю информацию, когда вбирал в себя щедрый цветочный глоток с нотками бергамота и тут же вылил его на брюки — Бенедикт выскочил из коляски, отшвырнул мисс Ингер у себя на пути, — она упала на бок, ухнула — рванул к окну во всю стену — всё это будто у него были обе ноги. В воцарившейся тишине загрохотала отдвижная рама. Это было так неожиданно и нелогично, что охранник опомнился, гаркнул и вцепился в ускользающую рубашку уже когда Бенедикт шагнул в бездну, прогнулся наружу и повис, единственным каблучком уцепившись за край; перебросил ногу на воздух и рухнул весь, охранник его удержал за хлопчатобумажный кусочек, Бенедикт повис как канат, ткань трещала, Бенедикт вертляво качался, выпутывался из слезавшей рубашки и наобум колотил охранника по лбу, мисс Ингер истошно пищала лёжа: — Куда! Нельзя падать! Там же пятый этаж! Никакого суицида! К охраннику подлетел Сёри, разрезал ватманом ткань между кулаком и головой беглеца; с визгом, в сильном качке Бенедикт рухнул навзничь. — Ты совсем чокнутый?! Ты же с нами! — орал охранник. Сёри хмыкнул. — Я не с вами. Я делаю так, чтоб он умер. Насчет суицида там наверху не уверены. — Что вообще произошло?! — вскричал Надкарни, несясь чтобы глянуть на улицу. Бенедикт стоял перпендикулярно стене, в трёх этажах над землёй, голый до пояса, удовлетворённый, половинчатой ногой вперившись в незримый протез, хотя штанина виляла, стремясь в траву у него за спиной. — Ах, действительно, хороший же я актёр. Надкарни нервно хихикнул. Бенедикт вытер сопли клетчатым платочком, сложил обратно в брючный карман и браво кивнул. — Доктор Надкарни, как у вас дела? Надкарни показал ему два больших пальца с лицом, полным кромешного испуга. — Мистер Кнокс, объяснитесь нам в красивом монологе, пожалуйста? — А легко! Если быть с вами полностью честным, всё это время, начиная с возвращения из Италии, меня тут физически не было ВО-О-БЩЕ. Я, вместе с верными сообщниками, вас обдурил. То, что вы видите — это твёрдая голограмма изобретения Альберта Цвайнштайна. — А? Что? — Знаете, я подумал, а обязательно ли положению голограммы в пространстве соответствовать физике, ведь мне сказали, что её сердцевина — парящий цилиндр, который проецирует пластиночки в форме человека и двигает их так, как человек об этом подумает. Это значит, что я могу подумать, что я лечу, правильно? — Что? Куда? — Таким образом, пока я якобы некрасиво ревел, я попробовал левитировать над креслом на пару сантиметров, и знаете, получилось. — Что-что получилось? — Что не получилось, так это у вас меня ЗАДАВИТЬ. Впрочем, спасибо за терапию. Я многое пересмотрел. Бенедикт оттолкнулся от стены, будто бы находился в бассейне, взлетел вверх, закружился и скрылся в обход близлежащего угла здания. Надкарни бессознательно зарылся рукой в жилеточный карман, нащупал портсигар и закурил в волглых горячих брюках. Сёри сидел на полу на раме окна, свесив ноги на улицу. Мисс Ингер таращилась на пустую коляску, а после вцепилась за неё с натиском, чтобы встать. *** Бенедикт летел на манер героя в чесоточном сверкающем латексе, трусы на колготках. — Чаклс, что мне сейчас делать? Я бы хотел выключиться и закончить этот балаган. Но я не знаю, как. «Беня. Смотри. Во-первых, круто придумал, уважаю.» — Благодарю. «Во-вторых, я тебя не выключу, либо разрядись, либо… ладно, у меня нет времени тебе объяснять, перейду дальше. В-третьих, я записывал видео из глаз голограммы, и первой, и второй. И продолжу записывать дальше. Но не могу их толком пока транслировать, передача более-менее стабильная, но так себе все равно. В общем, начиная с подвала, весь треш и оттуда, и из кабинета, где Надкарни и Ингер подтвердили все твои слова из первоначального монолога, у нас уже есть. И даже как она с заключенными обходится как с жирными выставочными котами, которых кормит канарейками. И как над тобой издеваются. Нам нужно доснять кабинет директора, чтоб он потом не смог оправдаться, что он тут ни при чем. Иначе эту-то тюрьму мы закроем, но спустя время где-то появится новая такая же и засекречена она будет лучше.» — Потрясающе. Я в деле. «Обязательно кабинет директора, это очень важно. Сейчас облетаешь поворот и летишь к самой возвышенной части, вылетаешь наперёд…» — Как я туда попаду? Предлагаешь мне выбить логичное для тюрьмы пуленепробиваемое стекло? «У него там окна на проветривании стояли, самые верхние, дальние, такие, что только палкой ворошить. Подозреваю, что стоят до сих пор. А архитектура комнатки у него там — душный парник. Думаю, что-то отыщешь.» — Понял, попробую. «А в конце можешь вылететь в окно и устроить фейерверк, как мы в самом начале придумывали, с красками из чулана, помнишь?» — Да. Прекрасно. Но как? «Сильно дави языком на нёбо, продолжительно. Тогда выключишься и будет фейерверк.» — Понял. «Пара фактов чтобы никто не расслаблялся. Первое — твои полёты зверски садят батарею. На всё про всё, я бы сказал, у тебя минут десять. Второе — не забывай, что ты в голограмме, в которой Лео убили. И тебя тоже могут убить. Остерегайся не только Сёри.» — Я всё понимаю. Бенедикт вдруг остановился, повис с согнутым коленом и вытянутым носком. — Чаклс, а где мисс Кирс? «Я за ней не слежу.» — Как это не следишь? Она вернулась? Погоди… Из разных уголков кратковременной памяти складывалось, сматывалось колючее, тлетворное дважды два. Его группу садистов не привели в кабинет, чтобы снова сделать ему неловко. Кирс шла к поверхности однозначно через спортзал. В последний раз садистов уводили в спортзал. — Чаклс, живо, мисс Кирс с тобой?! Она вернулась?! Ты её выключил?! «Она должна сама себя суметь выключить» — Ясно, значит, ещё не выключилась, она ещё здесь, мне нужно слетать проверить… «Нет, стой, а директор?» — Проверю, а потом директор, естественно. Десяти минут мне хватит. «Ты не понял. У тебя очень мало батареи. С Кирс ты можешь задержаться, начать искать её, а она окажется в порядке. Давай так: закончим репортаж и вернёшься за Кирс.» — Знаешь, более вероятно, что она окажется не в порядке. «Мой лучший друг, мысли объективно. Она в голограмме почти что без болевого порога. И она сейчас физически очень сильная. В худшем случае просто быстро разрядится и попадёт домой к нам.» — Ах. Тут ты прав. «Немедленно, давай, мчись к директору. Ты понимаешь, что будет, если мы заснимем именно его? Скандал в СМИ, Беня! Там и без того в комментариях к трансляции уже твой фан-клуб намечается, я серьезно, представь, что потом…» Бенедикт растрогался. — Вот это да, фанаты, действительно? «Да! Тут в комментариях очень много прямо любовных писем тебе пишут, какой ты красавчик, хохо. Да и вообще, насчёт Кирс, знай, если что и случится, то ты точно ни в чём не виноват.» Бенедикт затормозил. Перед глазами затанцевала Матильда в вальсе с Клоу, не глядя под ноги они грохнулись целиком в яму и навсегда исчезли. — Стеллс, ты расист. «Ну что опять?» — Я иду за ней. Я не брошу её. «Беня. В этом нет объективной потребности. Ты пойдешь за ней, кончится батарея, и не будет никакого скандала в СМИ.» — Стеллс, мы все уже давно пришли к выводу, что я отличный, да еще и симпатичный актёр. Завтра я красиво заулыбаюсь, и это уже само по себе будет скандалом в СМИ. «Беня. Ты меня злишь.» — Я лечу к ней. «Беня. Ты не летишь к ней. С ней всё в порядке.» — Не в порядке. «Для меня очень важно, чтобы ты снял директора, ты же дорожишь нашей дружбой?» — Для меня безусловно важнее, чтобы мисс Кирс была в безопасности. Бим помедлил. «Беня. Либо ты немедленно летишь к директору, либо никакого репортажа вообще. Я удаляю всё.» — Что?! Ах ты ж расист! «Я удалю всю трансляцию, со всех ресурсов, со всеми комментариями, зачищаю дотла, а завтра даже при желании никто о тебе не вспомнит, кроме того, что где-то есть какой-то «Б. Кнокс». — Да как ты смеешь?! «Помнишь, именно так и было пару часов назад, пока я тебе не помог?» Бенедикт выдыхал. — Я всё помню. И знаешь, что я тебе на это скажу? Раз уж ты такой нервный нетерпеливый расист, удаляй свою трансляцию! «Вот так вот, да? Дерзишь мне?» — Да, Стеллс. «Ну и пожалуйста. Знаешь, одна-единственная недоделанная трансляция, которую вообще придумал и делал я, и так бы ничего не исправила. Ты так и будешь самым жалким ребёнком Миллениума.» Бенедикт сардонически хмыкнул. Затем подлетел к окну, чтобы смотреть в своё отражение, а Бим видел его барскую улыбку у себя на тусклом экране. — Ах, милый, недальновидный, узколобый Гильермо. Я давеча узнал, что я вообще не ребёнок Миллениума, как тебе такое? «Не понял. Это же невозможно.» — Мне об этом сказала Сефора МакФи. Я именно это и забыл. Бим промолчал. Бенедикт гордо вытянулся в чёрном отражении. — Я начинаю с чистого листа. Я больше не детектив. Я актёр, оратор, разоблачающий репортёр, лидер мнений. Я придумаю себе новый псевдоним и первым же репортажем разоблачу Гильермо Стеллса, в личности которого я на этот раз абсолютно уверен, ведь он, глупенький расист, сам мне в этом признался! И пусть тебя немедленно сцапает Шелкопряд. Его-то руки будут подлиннее твоих. Бим не ответил. Бенедикт закончил: — Прошу меня простить, но я иду на помощь своей даме сердца! *** Альберт качнулся, будто содрали приросшую поволоку. Движением пластика по подушечкам пальцев из руки выпал жёсткий диск, стукнул прямым уголком-копьём пол в амарантовых пятнах, лёг и завилял поросячьим хвостиком кабеля. Альберт прижал его к сердцу, оступился и опять вступил в край тарелки бутербродов с колокольными звуковыми последствиями, выловил и её, оставил где-то на ромашковой кухне, рядом с полотенцем, на котором сох рваный базилик кроваво-фиолетового окраса, споткнулся о корзинку с помидорами: красными, оранжевыми и жёлтыми, размерами с сердце медведя, или даже мозг. Через ухабы стола и баночек с закатанными ягодами со скелетами-ядрами он подобрался к раковине из стали и впустил в себя леденящую воду, губами целуя струю, шуструю и шипучую, не усложняя путь жидкости промежуточной тарой стакана. Напился и дышал, как доходяга-собака в летний душный день. Но поволока съезжала обратно. Руки закрутили воду, потяжелели и повалились в раковину, на драную шкуру картошки, он их дернул к себе, как марионетка, и направился к людям, по багровым пятнам, по валким кручёным ступенькам, в лаковом духу, отпёр дверь на кладбище картин Леонтины… — А где Бим? Бенедикт сидел с закрытыми глазами, закрытый от окружения, в браслетах и обруче, внутри диванного круга, локтями придавив две репсовые подушечки с супрематической вышивкой и макраме. Кирс точно так же сидела поодаль на подоконнике, в круге вырезки улицы, тихонько обнимала колени, прижимая к ним лоб. Они были сейчас далеко, и не стоит мешать. А где же был Бим? След простыл. Кабели, ведшие к его лэптопу, брошены у прямоугольной не запыленной пустоши. Бим не отвечал на звонки. Бенедикт и Кирс не отвечали на вопросы, не откликались на прикосновения — Бим как-то отладил баг с раздвоенным сознанием и включил их туда на полную, а тут превратил в тёплых кукол с упавшим сердцебиением. И удрал. — Мне это совсем не нравится. Поволока сбросилась, опала густыми лепестками назад на глаза, затемнила и приглушила, с руками-марионетками, или вообще кальмарьими щупальцами, Альберт прилёг на крашенных досках в шумной вязи головной боли. *** Бенедикт облетел шестиугольник спален сверху и спустился к застеклённому шестиугольнику над спортзалом. Внизу была Кирс, брыкалась и кричала, но инертно, беспомощно, её тормозил шок и ужас, а вокруг неё роились ублюдки с тошнотворно слепленной кожей на месте лиц, хватали её, перетягивали, разрывали одежду… сильнее Бенедикт не всмотрелся. Всё ёкнуло. Немедленно, как туда попасть? Вход только с коридора или тоннеля, это единственное окно, Бенедикт подлетел и закрывшись руками пробил его ногой, как если бы падал, но ещё тяжелее. Голые локти, бёдра и живот чиркнули вострые уголочки, как лески, и оттуда просочилась алая боль, плевать, не в первый раз. — НЕМЕДЛЕННО ЕЁ ОСТАВЬТЕ! — прогремел Бенедикт в исполинской акустике, снизойдя с неба в водопаде осколков. Трутни оглянулись наверх, обомлели. В кратком полёте сыграла стекольная музыка, крахнула, Бенедикт ринулся по воздуху к Кирс, разглядел её заплаканное лицо, взял за грудки и постарался взлететь с ней, но её тянули сильнее, а его за ногу оттаскивали назад, оторвали от неё, ударили кулаком по макушке, он утратил контроль. Упал. На него тут же навалились трое покрупнее, как на гелиевый шарик. Кирс стонала с нечеловеческим рёвом, он не видел её. Бенедикт заорал: — Мисс Кирс, надавите на нёбо! — Не получается! — с её голоса словно бы ободрали весь дух, он был как у девочки. — Не работает! Батарея кончалась. Он не сможет всех разбросать и унести её. Она сама почему-то этого не делала, хотя могла, хотя бы чтобы поскорей разрядиться. Дверь в спортзал раскрылась ударом подошвы — вломился Сёри. Побежал к Бенедикту. Кирс кричала. Бенедикта вминали, он зарычал, влепил ладони в пол и стремительно взлетел. С него ссыпался груз, он поднимался и поднимался, беспощадно растрачивая заряд. — СЕЙЧАС БУДЕТ «ВАУ»! — проорал, лишь бы все посмотрели, и надавил на нёбо. Фигурка Бенедикта померкла, а из-под еле заметного облачка белесых пластиночек разверзся и бомбанул шторм. Семь потоков спектра радуги раскинулись по спортзалу и сбились в серую песчаную тучу из красок холи. Бенедикт включился в Аосте, подскочил, поскользнулся на мягкой игрушке и закричал на Альберта: — ЦВАЙНШТАЙН, БЫСТРО, КАК ВЫКЛЮЧИТЬ НОВУЮ ГОЛОГРАММУ? Альберт дёрнулся на полу. — Левый верхний зуб мудрости. Или просто край челю-. Бенедикт не дослушал, включился обратно, очнулся посреди оседающего шторма, ничего не было видно. — Мисс Кирс! ЛЕВЫЙ ВЕРХ-. Губы смяли кулаком, смрадным и скользким. Кирс уже тоже мямлила сквозь слёзы в ответ. Бенедикта опять уложили, били лбом об пол. В разноцветных потоках бродили трутни, протирая глаза. Впереди бежал Сёри, посеревший от копоти, как и все. Если Бенедикт взлетит, то уже исчезнет. Он вообще не двигался. Сёри прыгнул в толпу и разметал трутней сам, махал ватманом, отпугивал, резал их лодыжки и локти, пробираясь вперёд. Он повысил голос: — Бросьте её сейчас же. Трутней запугал ватман, Кирс упала на пол в стенаниях, а Бенедикта тоже отпустили, и Бенедикт заорал: — МИСС КИРС, ЛЕВЫЙ ВЕРХНИЙ ЗУБ МУДРОСТИ! Она растворилась. Сёри направился к Бенедикту, а он со всей дури отлетел назад, вытирая собою пол, стукнулся затылком в стенку спортзала, взлетел, разрядился и сгинул. Бенедикт снова включился в Аосте, немедленно перекрутился на месте, чтоб видеть Кирс — она дышала с широко раскрытыми глазами. Он подбежал и схватился за её плечи. — Мисс Кирс, вы здесь? Вы в порядке? Кирс смотрела влажными глазами будто бы сквозь него. Она дрожала и плакала. — Я здесь, … У него самого были влажные глаза. — Уже всё хорошо, уже конец, как вы себя чувствуете? Её взгляд погрубел, сфокусировался. Она уже однозначно смотрела на пуговицы у него на рубашке. — Я здесь. — Замечательно! — Бенедикт сильно обрадовался, чуть было её не обнял, но она его отторгнула. — Нет. Он отстранился, отошёл на пару шагов с жестами коммуникации с диким зверем. — Ах, простите меня. Простите. Кирс встала с места, смахнула с себя всё оборудование — стащила тиару, запутанную в каштановых волосах, выскребла её, выдрала с колтунами, браслеты срывала зубами — и немедленно ушла, за ней скрипнула дверь. Заскрипели ступеньки. Пусть приходит в себя, Бенедикту тоже это было нужно. — Всё, конец, — повторил он. Бенедикт сел полулёжа на подоконник. За время побега ни единый его материальный мускул не напрягся, и все равно он невыносимо устал. Наконец-то картинка в глазах была настоящей, хотя вокруг был гиперреализм Леонтины. Настоящий деревянисто-масляной дурман от акрила свербил в ноздрях. Бенедикт его чувствовал всё время, что был там, вместо урагана пыли в подземелье и запаха пустой чистоты на поверхности, но тогда свыкся, как с запахом от себя. Глазам мерещилась лиловая сумеречная лощина. Толстый валлийский дуб выбивался из однотипной тщедушной флоры с хвоями и кустарниками. Надпись-анаграмма, одним движением кисточки, лизнувшей капельку титановых белил. Тумбочка в жёлтых нарциссах с раззявленной дверцей. Бенедикт внутренне усмехнулся. Вряд ли бы он не угадал. Её труп, конечно же, унесли. Похороны во вторник. Они не заметили, как Бим и Бенедикт сняли с неё браслеты и тиару, слишком похожи на простые украшения. Настоящий Бенедикт прятался в чулане, пока ненастоящий кривлялся перед полицией. Вылез, а потом так и сидел здесь. Бим с ним просто разговаривал. Иногда Бенедикт случайно произносил ответы в тюрьме. Со временем Бим включил его туда полностью. Бенедикт этого так и не заметил, увлёкся суматохой. А тайник был внутри самой голограммы. Она ведь полая внутри. Бим допрограммировал, чтобы пластиночки отодвигались, Бенедикт помещал предметы внутрь себя самого и закрывал их. Альберт лежал на полу, щекой на кисточке-колонке. Словно бы спал с открытыми глазами. Во взгляде разворачивалась другая Вселенная, тёмная и жестокая. Бенедикт долго смотрел на него, думал и молчал. И сказал, хотя не был уверен, что его слышат: — Альберт, … Альберт посмотрел на него, всё так же, лёжа. Бенедикт сказал: — Мне очень жаль за своё поведение, которое привело к тому, что мы сейчас имеем. Когда мисс Кирс сказала, что из-за меня умер Клоу, в тот самый момент… я умер сам. Бенедикт выговорился. Альберт долго смотрел ему в глаза, но все равно — как на предмет. — Я умер, когда нужно было выстрелить. Бенедикт долго выдыхал. Это тоже сделали из-за него. Альберт посмотрел в другую сторону. — Знаешь. Я думал, это постепенно происходит. В семнадцать ты лох, в двадцать четыре ты уже опытный, все понял, разбираешься. А мне семнадцать было вчера. Бенедикт посмотрел в пол. Шмыгнул носом. — Да. Мне тоже. Альберт качнулся на спину и смахнул налипшую кисточку. Несколько минут они сидели молча. Бенедикт переваривал сегодняшние кульбиты. И вспомнил. — А куда пропал Чаклс? Ты его видел? Альберт плутал глазами по скучному потолку. — Я не знаю, не видел. Он сбежал. И мне это очень не нравится. Но я так устал, ты не представляешь… Бенедикт блеснул вострым прищуром. — Мы поссорились. На почве того, стоит ли мне идти за мисс Кирс, или закончить репортаж. И он перестал мне отвечать. Вероятно, тогда он и смылся. Я полагаю, он нам больше не дружок…. Вот только меня что-то в этом всем не устраивает. У него как будто были какие-то подспудные мотивы. Как будто закончить репортаж ему нужно было далеко не из благородных побуждений… Бенедикт думал. Бенедикт понял. — Ох ты ж расист! — Что? — тихо сказал Альберт. Бенедикт трясся. Он кричал: — Бомба на самом деле есть! Это же он сам первый и предложил мне про неё соврать! Бомба в моей голограмме! Он хотел её взорвать в кабинете директора! Я давал, … — он закрыл рот рукой, — ведь он что-то туда прикрутил! Быстро! Немедленно! Он схватил браслеты и тиару Кирс, нахлобучил на себя. Движения по ремешкам и кнопкам, мокрым от её слюны, были отточенными на адреналине. Через пятнадцать секунд он уже телепортировался назад в тюрьму святой Александры, вскочил, взлетел над полом с ещё не готовыми ногами, осмотрелся — второй цилиндр лежал в цветастой грязи. Бенедикт понёсся на мизерном остатке батареи с вытянутой рукой. Перед глазами побелело. От губительного взрыва заболели ушные кости, его порвало на клочки. Бенедикта выкинуло назад, он уже снова поджимал плечи в Аосте. Вспотел, из-за пламени по ту сторону, деленного на сто. Это произошло слишком быстро. Он не успел ни о чём подумать, ничего предпринять. Он поздно додумался? Или Бим прознал, что он додумался, и подорвал сразу? Неважно. Тюрьма святой Александры пропала и Бенедикт был соучастником. Бенедикт пялился впереди себя. — Нет, нет… Альберт вылупился на него, встал на локти. — Что там? — Нет, … — Бенедикт снова всхлипнул и изогнулся вперёд. Он снова рыдал. Мы хотели взорвать интернет, а не… *** Апрель 2024. Вечеринка Хантергейта. Его подстрекнуло рыжее пламя волос на голове дамы в возрасте, которая к тому же направлялась в сторону сокращения его личного пространства, сияя очками-половинками и взбалмошными серьгами, похожими на хромированные елочные украшения. В странной манере она накрасила помадой только нижнюю губу. Проблема заключалась в том, что последний бокал Бенедикт ненароком выпил молниеносно, был третий час пополуночи, а прошлой ночью он спал час ввиду увлечённости книгой, и последствия уже проступали. — Здравствуйте! Вы — Бенедикт Кнокс? — Да, это я. — Сефора Макфи, очень приятно с вами познакомиться, я давно мечтала, особенно с вами! — Я польщён. — А я-то как! Сразу к делу! Я очень интересуюсь детьми Миллениума, можно сказать, изучаю. Я пытаюсь докопаться до истины, почему вы существуете, почему родились именно в ту дату, почему вы такие умные. — Это интересно. Я не думал об этом. — Вот! Вот! — она воздела указательный палец. — Большинство людей об этом не думают и сами дети Миллениума тоже. Разве это не странно? — Возможно. — Сразу к делу. Я разрабатываю теорию, почему это так. Слушайте меня внимательно: это только мои догадки, я не претендую ни на какую точность, я пока только собираю данные и пытаюсь найти минимальную логику. Мне нужно задать вам пару вопросов. — Допустим, я отвечу. — Отлично! Понимаете, перед тем, как изучать детей Миллениума, необходимо дать четкое определение, кто же они такие. Ребёнок Миллениума — человек, рождённый примерно между 23:57 и 0:03 первого января двухтысячного года. Этот человек имеет физический недостаток или хроническую болезнь, чаще всего имеет проблемы с одним или больше органом чувств. Есть корреляция между количеством информации, которую человек недополучает из-за болезни, и субъективным объемом его творческих или же умственных способностей, но только корреляция. Большинством людей он считается очень умным (у «быть очень умным» не может быть четкого определения) и занимается каким-то делом, в котором очень хорош. И тут у меня появляется проблема с вами, Бенедикт. — Какая еще проблема? — Я вам открою секрет. В мире намного больше четырех детей Миллениума. Не все они известны СМИ. Я уже изучила многих из них и собрала некоторые данные. В дефиницию ребёнка Миллениума обязательно входит его коронное занятие… творческое занятие. Инженерное дело, рисование, танцы, программирование, флористика, кулинария, стихи, музыка, проза или схемы для мошенничества. Главная суть детей Миллениума — это генерировать идеи и что-то с ними делать, создавать. У вас есть занятие, кроме детектива, в котором вы действительно хороши, творческое занятие? — Ах… нет, я думаю, нет, ничего серьёзного нет. Сефора раздосадовалась и будто бы стала ниже. — Как же жаль. Но давайте не вешать нос! Я вам получше это объясню. Понимаете, моя теория, она … Сефора потеряла равновесие на полуслове. Её подрезал вопящий Альберт, роняя за собою дорожку белых комочков марципана (сыпались они то ли из волос, то ли изо рта). Сефору выровняла Скру, извинилась. — А ты, кстати, мудак, зум-зум! — крякнула она Бенедикту. С ощущением выстрела в него блеснули сразу все камушки у неё на накидке. Скру побежала за Альбертом. Он шмякнулся лицом на пол и всасывал его с раздутыми щеками. Сефора им любовалась. — Это — Альберт Цвайнштайн, верно? — К сожалению, да. — Очень интересный образец. С ним бы я тоже хотела поговорить этим вечером. Классический пример той корреляции, о которой я говорила, если не ошибаюсь. Очень умный и очень несчастный. Скру с усилием перевернула Альберта на живот. Он гоготал, бил ногами по полу и пока она отвлеклась схватил её за грудь. — Очень несчастный, — подтвердил Бенедикт.