Самая общая теория всего

У Лизы была синестезия. Всё увиденное напоминало ей музыку. Каждый предмет распадался на атомы ритма, созвучия и аккорды. Все люди носили на себе паспортом её лейтмотивы, которые она всегда подсознательно сочиняла и дорабатывала. У каждого встречного мелодия поначалу была простецкая и поверхностная, как непрописанный персонаж, но на разных этапах знакомства росла, развивалась и переписывалась. Насаживались гармоничные партии или выстреливали чужеродные, переводя в другой жанр. После разговора по душам в райскую балладу гитары могло плавно въехать урчание арфы, или наоборот — встревал трупный бит. Весь мир состоял из клеточек музыки, но не какофоничных, разумеется. Лиза воспринимала их как обычные клочки информации, как цвет или запах, которые выборочно подсвечивала, приглушая другие, чтобы расслышать. Матильда Лизе сразу понравилась. Она вся состояла из теплой акустики. Столько мягкости было в её переборе по низким октавам фортепиано, и как дивно будоражила и подслащала его упругая виолончель. Лейтмотив витал у её голых плеч и перелезал за спину, как плащ чужестранной принцессы. Он воспевал её полностью: от ямочек на запястьях, цветочных смешков, следов помады на ободках оставленных после неё чашек по самые эбеновые глаза. Компания решила не торопиться в Амстердам, а остаться на пару денёчков у моря, чтобы девочки полностью выздоровели от яда (из Валенсии на всякий случай переехали в другой город, Аликанте, и тоже поселились в апартаментах). Матильда каждый день гнала всех на пляж, но Бим отнекивался, что, мол, полжизни провёл на побережье и насмотрелся, и оставался в квартире с компьютером. Лёша тоже не любил море, но шёл, чтобы помочь, если вдруг нагрянет очередная опасность. Влиться в коллектив он не стремился: шёл немного поодаль и щёлкал беленые двухэтажные пальмовые окрестности. Аликанте состоял из белого мрамора, упитанных фикусов с сетями корней и, в основном, из апельсиновых деревьев. Они были инкрустированы в поющие променады и понатыканы просто так. Лиза вслушивалась в Европу с её струнной классической помпой и электронным жужжанием прогресса и колорита на каждом углу и смаковала её. Особенно после пронырливого баса России с монотонной барабанной толкотнёй, одинаковой в разных часовых поясах. Лиза подошла к апельсиновому дереву просто посреди улицы и сорвала фрукт. Матильда это не оценила: — Ох, не думаю, что так можно. — Но это же интересно. Апельсин был еле оранжевый, почти желтоватый, напоминал гаснущую дрожь ударной тарелки. Лиза вызволила его из упрямой кожуры и съела сухую дольку. Распробовала. — Понятно, эти деревья декоративные. Остатки полетели в мусорный бак, словно блёкло-оранжевый метеорит. Матильда, хохоча, булькнула бутылкой воды, подавая её, чтобы Лиза запила кислятину. — Спасибо. Девушки вышли на побережье, к трубному ветру и шёпоту морской пены, дальше прошлись по сиплому песку, вбирающему шаги, полежали на скрипучих деревянных шезлонгах. Матильда искупнулась в горячем море, проплыла до буйков и обратно, вернулась завёрнутая в полотенце. Лиза не плавала — соль могла покусать её раны. Ей могло даже понравиться. В обед по предварительной договорённости они вместе с мальчиками присели в местное бистро на обед. Пробежавшись глазами по изобилию морепродуктов, Бим единственный заказал салат из орехов, моркови и сельдерея и сочно им хрустел. — Мати, у меня к тебе вопрос. Из чистейшего, беспристрастного интереса. Матильда подняла глаза от своей белоснежной трески, которую удушала ножом. — Да-да? — Почему из всего огромного мира ты переехала именно Австралию? Матильдина мелодия несущественно ускорялась. — Я получила хорошее рабочее предложение по моей специальности и поехала. Там тепло, море, сказка. Что тут такого? — Ты получила одно-единственное предложение, и оно оказалось в Австралии? Матильдина мелодия ускорялась существенно. — …Нет, — протянула она, — но из всех вариантов это был наиболее выгодный. — Какие были ещё варианты? Почему этот? — Почему ты спрашиваешь? Уже не помню, мне так захотелось. — Нет, ты не подумай, что я к тебе как-то придираюсь. Просто я помню, что Беня триста раз обозвал тебя австралийкой (я, кстати, так и не понял, почему — у него какая-то там своя пара-логика), и тебе, как я помню, это страшно не нравилось. Матильда вся сгорбилась и притихла, но её лейтмотив заиграл громче картавого радио в ресторане. — Ну, да. — Да ведь? С учётом этого, с твоей стороны такое решение — уехать так далеко и именно туда — выглядит странным. Поэтому мне интересно, почему именно Австралия? Из мелодии вываливались аккорды. Она зацикливалась. — Я к чему клоню, — продолжал Бим, когда Матильда ему никак не ответила. — На твоём месте я бы куда угодно поехал, но не в место, из-за которого Беня тебя постоянно почему-то дразнит. Да этот придурок даже воспринял твой переезд именно туда как персональную победу в своё время! Как-то это всё гаденько. Поэтому я и спрашиваю. Мелодия сотрясла ресторан. Матильда покраснела, поникла, всхлипнула, выскочила из-за стола и смылась на улицу. Музыка спала в ноль, как и весь разговор. Повисло неловкое молчание, все перестали жевать. Бим моргнул. — Эм, окей, я не хотел её обидеть. Но я не думаю, что я как-то действительно виноват и ставлю на то, что это какой-то её внутренний конфликт, — он обратился к Лизе и Лёше. — Ну, мои дорогие славянские друзья, что мы будем делать? — Для начала, больше нас так не называй, — попросил Лёша. — Хорошо, дети Союза, что мы будем делать? Есть два варианта. Либо мы все социально-неловко ждём, когда она сама успокоится и вернётся, а после делаем вид, что ничего не произошло, и она тоже, естественно, делает так же, и мы никогда к этой теме не возвращаемся. Либо кто-то идёт за ней и эмпатично спрашивает: «Мати, что случилось? Ты хочешь об этом поговорить?», она выплакивается ему в рубашку, и реципиент получает от неё баллы дружбы. А потом они вдвоём сюда возвращаются и все делают вид, что ничего не произошло. Лиза, думаю, больше всех баллы дружбы с Матильдой хочешь ты, поэтому — вперёд. Мы с Лёшей вас подождём. — Ты мерзкий, — сказала Лиза, и ринулась вон. За спиной она услышала: — Я не понимаю, зачем ты паясничаешь? Она бы и так за ней побежала. Что, боишься, что все на четыре минуты забыли, что ты социопат? — Я не социопат, ума не приложу, почему ты так думаешь? Лиза вышла. Бистро было близ береговой линии. Матильда сбежала к морю, и её взволнованная, куцая, зацикленная симфония оседлала океанический бит. Она стояла босиком в языке волны, держа бархатные туфельки двумя пальцами, и плакала в воду. — Мати, что случилось? Ты хочешь об этом поговорить? Лиза расшнуровала ботинки, бросила их на песок, вместе с протоптанными носками, вступила в теплую шершавую пену, и утонула пятками в жидком песке. Взяла её за руку. — Ну? Почему ты плачешь? Всё в порядке? — Нет, всё не в порядке, всё просто ужасно. Матильда была зарёванной, из ноздри выдулся сопливый пузырь. Она отпустила Лизину руку, вытереть носик карманным платочком. — Этот чёртов Бенедикт. Бесит. Обрадовался, что именно Австралия, конечно же, — она кричала на море навзрыд. — Давай, мозг, думай об этом ещё! Я недостаточно ещё настрадалась! Я недостаточно разжевала, что он плевать хотел на меня! Лиза погладила её по плечу. — Объясни мне, что происходит, пожалуйста. Я мало что знаю. Я только знаю, что вы были замужем. Везде написано, что вы ещё женаты, но ты, кажется, говорила об этом в прошедшем времени, поэтому… — Были! Мы так официально и не развелись, — Матильда всхлипнула. — Я… мы решили, … что это не работает, решили расстаться. Но он не выгонял меня из квартиры, и я сама не рвалась съехать. — Ах, вот как… — Лиза приобняла Матильду за плечо, а та прильнула в ответ, — у тебя ещё остались чувства к нему? — Я не знаю. Просто это тянулось так долго! Я правда любила его. Может, до сих пор люблю. Не могу переключиться. Он… он никак не вылезет из моей головы. Я снова и снова перевариваю насколько сильно он меня ранил, как много я ему отдала, … я как будто была его аксессуаром, как трость… — Матильда мотнула головой. — Прости, я не совсем могу это контролировать, и мне это не нравится. Я просто хочу об этом забыть, но мне продолжает быть больно, и я продолжаю думать. — Вот как… Лиза слышала: Матильда без конца старалась выгрузить свою мелодию остальным. Она хотела быть понятой, она выжидала, чтобы чей-то совет разбил её муки, как камень стекло. И каждый проигрыш оказывался напрасным. Верь в себя, не обращай внимание, люби себя, думай о себе, отвлекись, иди дальше — это просто не работало. Лиза обняла Матильду. Матильда прижалась крепко, будто тонула. — Я чувствую себя одинокой и беспомощной. С Бенедиктом эти проблемы, а Клоу вообще умер… — она говорила навзрыд. — У меня как будто совсем никого не осталось. Я просто начала дрейфовать, в полной темноте и в одиночестве, я не знаю, куда это идёт и когда это кончится, я иногда боюсь, я очень сильно боюсь, что это конец… Мелодия заиграла в полную силу. Лиза её услышала, впитала в себя. Этот большой, мягкий круговой апокалипсис, такой же необъятный и непостижимый, как море, со стоном электро-виолончели, стенанием скрипки, железными ударами в сердце и пеплом… Он перешёптывался и резонировал с её собственным. — Я тебя очень хорошо понимаю, — сказала Лиза. — У меня было несколько очень болезных разрывов в последнее время. Я тоже оставалась одна, много раз. Я карабкалась, я хотела продвинуться дальше, но каждый раз я пускалась по кругу, — она сама тихо плакала. — Каждый раз меня просто кидали — им этого ничего даже не стоило! И я умирала, снова и снова. И я снова дрейфовала в одиночестве, мёртвая, уже куда дольше, чем нужно… Матильда кривовато, из-за плача, выдохнула. — Звучит чудовищно знакомо. — Знаешь, — сказала Лиза, — после всех потерь, которые можно было пережить, я перестала бояться. Я начала злиться. Я решила, что хватит. Я больше не позволю кому-то так просто обидеть себя, выбросить на помойку. Никогда не давай себя в обиду, Мати. Матильда уже было горьковато улыбнулась, чтоб бросить рядовое «спасибо», ведь этот совет давал каждый, всегда с фальшивой бодренькой интонацией, как Лиза отхлынула из крепких объятий и схватила её за плечи. Её брови навострились, а голос соскользнул на октаву ниже: — Я серьёзно. Если ты дальше позволишь себя унижать, если ты будешь дальше хандрить, ты будешь погружаться. Поверь мне, рациональная часть тебя не хочет погружаться. Но твои эмоции только и ждут, чтобы тебя утопить. С каждым ублюдком, который плевал на тебя, а ты продолжаешь перед ним извиваться, оправдывать все его ошибки, ты подсознательно всё сильнее будешь себя ненавидеть. Ты будешь всё больше перед всеми выкаблучиваться, уступать, твоё мнение будет весить меньше и меньше. Ты не будешь этого замечать, и это тебе не покажется правдой, пока в какой-то момент ты не захочешь себя ударить, перерезать и задушить. Лиза мощно дышала. Её шрам на шее растягивался, словно живая мерзопакостная ухмылка. Рдели запястья, изборождённые длинными полосатыми рядами, как клавиши пианино. — Ну, или ты просто оглохнешь. Матильда обомлела. Лиза мотнула головой, и голос смягчился: — Я хотела сказать… ты просто чувствительная, как и я. Это не плохо быть чувствительной… я думаю, ты понимаешь почему. Просто… просто знай, ты чудесная, добрая, умная и сильная. Ты, как личность, в сто раз сильнее этого мудака Бенедикта, а он пусть катится, гнида. Я понимаю, нам ещё предстоит его встретить, когда мы вернёмся на остров, и, наверное, ты этой встречи очень боишься… просто постарайся забить на него, насколько это вообще возможно. Не давай себя в обиду, пожалуйста. А если у тебя не получится, знай, я буду рядом. Матильда стояла огорошенная, со скученными раскрытыми губками, не решаясь ответить. — Ах, Лиза, милая. Спасибо тебе большое, спасибо. Мне, наверное, нужно было это услышать. Ты… ты тоже замечательная и невероятно сильная! Лиза вытирала кончиком ногтя запоздалую слезку со щёки Матильды и уже ворковала: — И в первую очередь люби себя, ясно? Матильда сладко вздохнула: — Да ясно, ясно. Знать бы, как это делается! Лиза рассмеялась: — Я сама понятия не имею! *** В вечер перед отбытием в Амстердам Лиза встала на середину комнаты съёмных апартаментов и спросила: — Как вы думаете, насколько высокий сейчас уровень опасности? — Ну, если ты про то, что в эту сносно охраняемую резиденцию на пятом этаже вдруг ворвётся какой-нибудь недруг, — сказал Бим, не поднимая глаз от компьютера и не переставая что-то набирать, — то моё чутьё говорит, что опасность ниже среднего. Лиза хитро прищурилась. — Хорошо. Тогда я предлагаю в последний вечер перед более изматывающей частью путешествия подобающе отдохнуть. Бим поднял глаза от экрана, Лёша с Матильдой отвлеклись от сбора вещей. Лиза произвела метаморфоз: воздух у неё за спиной превратился в текилу и лёг в лоно её руки. В хрустальных контурах белели огни. — Нет, — сказал Лёша. — Да, — сказала Матильда. — Единогласно, — подытожил Бим. Матильда отскочила от поглаженной горки одежды, и в носочках и спальной майке засеменила на кухню. В настенных полках отыскала чудные гранёные рюмки и откупорила зернистую соль, тогда как Лиза снова из воздуха наколдовала целую дюну лайма на серебряном блюде, сразу нарезанного. Лёша торговался: — Может, хотя бы с соком? Лиза глянула на него так, как будто он с ней дерзил: — Сока нет и не будет. Бим похлопал его по плечу. Матильда в несколько беличьих кругов вокруг стола смочила краешки стопок в соли, разлила всем, пододвинула их к каждому, и выдохнула. Лиза коварно потирала ладошки. Лёша противился только до третьего шота, а потом полностью осоловел. Стал очень пассивным, прятал большую улыбку и легче шёл на контакт. Бим не закусывал и с возрастанием алкоголя в крови не сильно менялся, но стал охотно всех обнимать и гладить. Матильду проняло после пятого, а после седьмого она звала всех потанцевать. Лиза включила музыку только после восьмого. Конец света наступил на двенадцатом. Если сопоставить окончательное количество подходов, литраж одной стопки, литраж бутылки и количество вовлечённых, можно математически вычислить, что фокус с материализацией свежей бутылки Лиза произвела как минимум трижды. Утром (в полдень) было так больно, что все единогласно отказались от двухчасового перелёта в пользу шестичасового переезда на скоростном поезде. Сил и равновесия было недостаточно, чтобы преодолеть все паспорт-контроли, металлоискатели и при этом не вытошнить на офицера, но сполна, чтобы улечься с бренчащей мигренью в прохладном купе. И захныкать. Лёша забился в угол у окна и стянул шнурки накинутого капюшона до предела, так, что из меланжевой уютной пещерки торчал только нос. В другом углу Бим обнял свой живот и бесчувственно изучал потолок, похлёбывая колючую минералку, которая иногда, как трубка Мира, кружила по купе. Матильда укуталась в пушистую шаль, её накрытая голова самовольно обрела небольшую орбиту. Лиза же оживлённо играла на мини-синте. Пальцы метались и изгибались так быстро, что от этого зрелища всех укачивало, даже если оно мигало в периферическом зрении. — Пожалуйста, — промямлил Лёша — ты можешь играть немного тише? — Да куда тише? — возмутилась Лиза, отняв руки от клавиатуры. — Вам вообще ничего не слышно. Я настроила выход звука в свои наушники. — Да, но ты очень громко и часто нажимаешь на клавиши. Они скрипят. Ты можешь как-то медленнее, или вообще не играть? Пожалуйста. — Ладно, не буду. Лиза выключила и спрятала синтезатор в футляр, достала плеер, подключила к наушникам, и перебирала альбомы. — Почему ты такая живая? — скулил Лёша. — У тебя даже живот не болит? Ты не чувствуешь, что во рту гадко? — Я вот не чувствую, — заметил Бим. Лёша от него отмахнулся. — Да ты вообще бесчувственный. Бим из последних сил в замедленном темпе схватился за сердце. — Ах! — Я привыкшая, — ответила ему Лиза. — Если учесть, сколько мы выпили, то для меня это, наверное, обычная среда. Лёша затрясся в ментальном ознобе, прикинув, что же для неё пятница. — И ещё, ребята, пока мы тут в приватной дружеской атмосфере, и я аж на пятнадцать процентов уверен, что никто ничего никому не расскажет, у меня есть вопрос… — он мялся на месте, — хотя я немного стесняюсь. Бим хмыкнул. — Давай, Лёша, не стесняйся, все свои. — Ого, даже я «свои»? — удивилась Лиза. — Да, — подтвердил Бим. — У нас инициация в «своих» происходит после первого участия в дискуссии «Насколько Бенедикт сегодня мудак». Матильда брыкнулась под шалью. Лиза прочистила горло. — Слушай, Бим, Мати неудобно, наверное, об этом просить самостоятельно, но давай без лишней надобности Бенедикта не вспоминать, ей это неприятно. По понятным причинам. Бим вскинул брови. — Ах, Мати, прости. У меня сейчас нет цели или интереса тебя обидеть. Но, на будущее: ты могла сама мне сказать это ртом, как все нормальные люди. Лиза грозно глянула на него: — Эй! Не все нормальные люди здесь в состоянии говорить ртом! Бим расхохотался так сильно, что вылил на рубашку немного воды. — А-а! Шутки про инвалидность такие смешные! — Я ничего смешного не услышала! От смеха Бим чуть не свалился с полки. — Я очень надеюсь, что ты это специально! — Конечно, специально. Можно совсем чокнуться, если на такое обижаться. Лёша поднял руку, чтобы на него обратили внимание: — Я не договорил! У меня щекотливый вопрос! Бим сел обратно, выровнялся и затеребил рубашку в месте, где себя облил. — Давай, задавай свой вопрос. — Вопрос такой. Вчера, когда я уже перестал фиксировать, что происходит — и я до самого утра ничегошеньки не помню — мне кто-то поставил… — Я, — перебил Бим. Лёша от него отмахнулся. — Да ты-то понятно. Там просто… несколько. И у меня на кофте было немного помады. Из наслоения шали Матильды вздымалась рука. — Не исключено, что я приложилась. Лёша, тебе сколько лет, кстати? — Мне девятнадцать и твой вопрос меня немного встревожил. Безжизненная рука упала обратно. — Успокойся, милый, я для статистики. Лёша снова спрятался в капюшоне и пробурчал: — Одна поездка в Европу лучше другой… — Кстати, — заговорила Матильда, — можно я отзеркалю Лёшин щекотливый вопрос? У меня вся мордочка красная. Признавайтесь, кто нашкодил? — Я, — сказали Бим и Лиза в унисон. Матильда захихикала. Бим сложил пальцы в замок. — Давайте без лишних отзеркаливаний согласимся, что у нас была буйная бисексуальная оргия, и больше никогда не будем об этом не вспоминать. Кто за? — У тебя ни одного засоса, да? — спросил Лёша. Бим легонько пнул его в колено. С потолка грянуло объявление о скором прибытии (пассажиры купе простонали), и действительно — поезд тормозил в Амстердаме, бурля, шаркая и сотрясая зяблые рельсы. Навострились сероватые, бледно-синие и болотные, несметные амстердамские кружевные фасады с выпяченными крюками, зазмеились каналы и велодорожки. Мрамор и апельсины обернулись тюльпанами и брусчаткой. Небо обесцветилось, температура обвалилась до пятнадцати градусов, от окон шел холодок. Матильда покинула шаль и начала смотреть в карты с телефона. — Так, нам на такси до того места, где сейчас находится домик Ньюта, ехать десять минут, чудесно. Надеюсь, он не сильно обидится из-за незваных гостей… — А, я забыл сказать, — отозвался Бим. — Я тебе не совсем точные координаты дал. — Что? — Когда я нашёл его дом, я прикрепил жучок. Он там сидел полгода и разрядился на прошлой неделе. Или Ньют его прищучил, одно из двух. Я тебе дал последнюю актуальную позицию. Матильда нахмурилась. — Ах, и ты мне её дал после того, как жучок разрядился? — Виноват, — он пожал плечами. — Но у тебя всё ещё была возможность его найти там, если бы ты поторопилась. А может, он и до сих пор там. Поезд затормозил на вокзале. Бим что-то заметил за окном и широко улыбнулся. — Спорим, я тебе добуду новые координаты в течение следующих пяти минут? — Нет, милый, не спорим. Просто достань их. — Скучная ты сегодня, багровые щечки! Матильда увидела правую щеку через фронтальную камеру и угрюмо поёжилась. — Приехали, как будто мне семнадцать лет. Ну кто так делает? Уже хотя бы на шее! — Вот конкретно это был не я, — сказал Бим. — Эй, и не я! — рявкнула Лиза. — И точно не я! — для протокола, добавил Лёша. Первым, что ребята увидели, выгрузившись из поезда на загруженный амстердамский перрон, был недовольного вида мальчишка. Из-под фиалкового капюшона выбивались белесо-зелёные пряди волос, а на переносице горела чёрная точка. — Опять вы! Убирайтесь из моего Амстердама! — Хей, Рекви, привет, — сказал Бим. — Я думал, мы будем искать тебя дольше. Рекви злобно топнул. — И так от вас одни проблемы! Я пришёл сказать, чтобы вы убирались! Прямо сейчас разворачивайтесь и садитесь обратно в поезд! Катитесь! — Привет, Рекви, — поздоровался с ним и Лёша. — Как ты нас так быстро нашёл? — По червям, — сказал Рекви, раздражённо, как очевидный факт, — я же тебе про них говорил! Я тебя и Бима запомнил. Лёша насторожился. — Ой, точно, ты правда говорил. Я и забыл. Странно… — Что ты забыл? — спросил Бим. Рекви ткнул пальцем в пустоту над его головой. — У тебя очень толстый, это я тоже тебе уже говорил! — повторил он, и обратил внимание на что-то другое, удивился, и перевёл палец на пространство над Лизой. — Но у неё даже толще! Ого! Все посмотрели на пустоту, в которую он показывал. — О чём он вообще? — удивилась Матильда и посмотрела на Лизу. — Может, ты что-то знаешь? — О чём? — Об этих червях, о которых говорит Рекви, ты знаешь что-то об этом? — Я не понимаю тебя, о чём я должна знать? — О червях, Рекви говорит, что у тебя что-то над головой, ты не слышала? — Что я не слышала? Я не понимаю тебя. Лиза поджала плечи. — Я хочу отойти покурить. Матильда глянула ей через плечо. — А, вон там как раз есть кабинки, давайте все туда отойдём, там и тише. В гуще платформ и пассажиров маячил островок из трёх стеклянных кубов два на два метра, опоясанных полками-лавочками внутри и снаружи. В таких можно перекурить, подзарядить устройства, или затемнить стены, чтобы, например, экстренно переодеться после дороги, или приватно переговорить. Рекви топнул. — Я не курить с вами пришел, а прогнать вас! — Почему? — удивилась Матильда. — Постоянно приходит кто-то из ваших, и я должен полдня бегать! А в последний раз! А в последний раз всё вообще плохо закончилось, даже вспоминать не хочу! Матильда поняла. Клоу. — Мы пришли с миром. Мы хотим разобраться насчёт одного вопроса с твоим папой, чтобы никто больше не бегал и ничего плохого больше не случалось. Договорились? Рекви озарился. — Да! Хорошо! Договорились, краснолицая леди! С Рекви всегда легко договориться. Все прыснули из-за второго очень похожего прозвища, рождённого независимо, и единогласно двинулись к прозрачным кабинкам. Удивительно, что все три были свободны, но никаких признаков, что туда нельзя, или что там мистическая ловушка, не нашлось. Матильда, Лёша, Бим и Рекви заняли ячейку. Лиза проскользнула в соседнюю, чтобы не дымить на Рекви, и всех видела, но не слышала — конструкция стен подавляла общение по наушнику, и эффект коктейльной вечеринки нивелировался. Ей, в общем-то, не было интересно. Лёша сосредоточился. — Так, Рекви, погоди, я же, кажется, вспоминаю, что ты мне это правда говорил. Я, кстати, советовал тебе не слишком много об этом болтать. Если я не ошибаюсь… чёрт, почему я едва помню тот разговор? Когда это было вообще? Рекви, насупленный, вздохнул. — Ну, вот. Какой смысл мне держать язык за зубами, если вы постоянно забываете, меняете тему, и забываете ещё сильнее. — Ладно, неважно, — отмахнулся Бим. — Мы хотим пообщаться с твоим отцом, ты ведь нас отведёшь? Рекви вообразил справа от себя камеру, будто он находится в ситкоме, и раздражённо посмотрел в неё. — Вы хотя бы не обзываете меня чокнутым, потому что никогда ничего не помните. Запомните одно — я не наркоман и я не чокнутый, понятно? — Из-за чего это нам тебя чокнутым называть? — спросил Бим. Рекви начал топать ногами на месте от злости. Лёша оцепенело смотрел Бима. — Погоди, ты не шутишь? — О чём? — Рекви начал говорить о каких-то «червях» у вас с Лизой над головами. Ты шутишь, или ты правда забыл? Бим оцепенело посмотрел на Лёшу. Его глаз немного дернулся. — Что я забыл? Лёша замер. Матильда огорошено вставила: — Так, милый, я надеюсь, это не очень неуместно затянутая шутка. И что вы с Лизой не сговорились. Бим встревожился. Его пальцы странно дёргались. — Да я вроде не шучу… Я не понимаю, я опять что-то забыл? Лёша сказал: — Давай отойдём. Бим кивнул и утрированно поджал губы. Лёша обратился к Матильде: — Последи, чтобы Рекви не убежал, мы сейчас вернёмся, хорошо? — Конечно. Бим очень нехарактерно для себя был в смятении. Лёша торопливо поднял его с лавки и вывел вон, завёл в соседнюю пустую кабинку, усадил и затемнил стены. Матильда переживала за Бима, но, пока был шанс, постаралась ментально зацепиться, прилипнуть, намотать на ус, чтобы ни за что не забыть — Рекви, черви. Черви над головами. Рекви — сын Сефоры. Может, эта странность как-то связана с её Теорией, которая уже и так кажется очень странной? Может, Сефора тоже их видит? — Что за черви, Рекви? Ты можешь подробнее рассказать? Рекви, напыжившись, уселся на лавочку, где сидела Матильда. — Хорошо, краснолицая леди, но только потому, что ты меня ещё не успела обидеть! Я непредвзятый! Матильда подсела к нему поближе, распоясала пасть своего рюкзака, вынула оттуда и положила себе на колени линованный блокнотик, ручку и огненный мандарин. — Говори, а я буду записывать, договорились? Как бы беру у тебя интервью, да ещё и записываю, чтобы точно ничего не забыть. Вот тебе сразу моя оплата — мандарин из Валенсии. Матильда презентовала ему сладкий фрукт на ладони, как на блюдце. Рекви это очень понравилось, он поднёс мандарин к лицу и затянулся цитрусовым холодком. Этим подарком он очень польстился и выпрямился по-деловому. — Ой, хорошо, давай! Очень красивый мандарин, спасибо! — На здоровье, малыш. А теперь расскажи, пожалуйста, что же ты видишь? Матильда ткнула ручкой в начало строки и вслед за его бормотанием повела. — Я вижу белых танцующих червяков у людей над головами. У всех они разной толщины. Самый толстый, что я видел, у этой девочки, что с вами приехала. У Бима тоже очень толстый, второй самый толстый, что я видел вблизи. А я видел много людей! Матильда задумалась. Странно, что именно у Бима. Он, впрочем, обладал редкостным интеллектом, но всё же. — Как ты думаешь, от чего зависит толщина? Рекви ковырял кожуру. — Лёша сказал, что самые толстые у детей Милитаризма. Матильда поперхнулась от смеха. — Может, ты имеешь в виду, у детей Миллениума? — Да, наверное. Да, самые толстые у детей Меланина. Матильда улыбалась и качала головой. — Это точно не про Альберта… впрочем, это ужасные шутки, давай их больше никогда не шутить. — Почему? — У Альберта альбинизм, то есть недостаток меланина, поэтому у него очень белая кожа и волосы. Это болезнь и ему из-за этого трудно живётся. Шутить над ним из-за его болезни — не очень хорошо, но кому как. Рекви вдумчиво жевал треть всего мандарина. Уголки его рта пожелтели. — А-а, шутить над тем, что у него необычная белая кожа — это называется расизм? Матильда вздрогнула. — Да. Давай вернёмся к нашему интервью. Почему черви самые толстые у детей Миллениума? Может, просто у очень умных людей? Бим же не подходит под критерии, он родился почти на год позже. — Я не знаю. Так Лёша решил, когда я ему рассказал. Лёша, наверное, умный. — Ладно… Матильда сделала пометку и жирно, многократно обвела — «Самые толстые у ДМ? Расспросить Лёшу». — Хорошо, а как давно ты начал видеть этих червей? — Я всегда это видел. Я думал, что это норма, но оказалось, что нет. Я всем об этом говорю, и через некоторое время люди забывают. Не верят мне, не придают этому значения. Папе обычно это просто не интересно, и он говорит, что я выдумываю, а где-то через две недели он так отвечает, когда я говорю о червях, будто я говорю в первый раз. Я думал, он просто старый, поэтому забывает, но нет. Наши добрые соседи тоже забывают. И мои друзья с таблетками — тоже. Матильда остановилась. — Оу, милый, ты поосторожнее с такими друзьями, со всякими такими таблетками нужно либо очень-очень ответственно, либо никак. — Я знаю, папа мне провёл лекцию про каждую таблетку. Он сказал, что разрешает, но только ответственно. И что первый раз можно только с ним. Матильда оторопела и взяла себя в руки. — А… Ах. Ладно. У тебя классный папа, однако! Вернёмся к интервью, — она поймала глазами последнюю строчку и зачитала, — «все забывают примерно через две недели (старый папа, соседи, друзья)». — Да, ты правильно написала! А в последнее время стали даже сильнее забывать! Быстрее! Папа уже через день забывает. Вот сегодня Бим вообще очень быстро забыл, прямо тут же, я даже удивился и испугался. Ещё часто меняют тему или не обращают внимания на то, что я сказал. Меня это начало злить. Я же точно не чокнутый, а все говорят, что я этого не говорил! Рекви опять гневался. Матильда погладила его по плечу. — Я тебе верю, не переживай. Мы обязательно во всём разберёмся. И как давно люди начали сильнее забывать? — Это постепенно случалось! Папочка сначала через неделю забыл, потом через пять дней, через один. Я бы сказал, за последние полгода случился… такой вот… почти что… градиент! Рекви загорелся — довольный, что щегольнул красивым, искусствоведческим словом. Матильда ничего не понимала. Всё увиденное и сказанное было нереалистичным и зыбким, но, может, когда-то потом — может, даже не ей — этот конспект пригодится. Если «самые толстые черви» правда у детей Миллениума, то, возможно, с этой информацией они очень близко подобрались к Теории? Но Бим же не вписывается. Или вписывается? — Ты не помнишь, почему Лёша решил, что самые толстые черви у детей Миллениума? — Помню! — бойко ответил Рекви. — Я забыл тебе сказать, краснолицая леди! Матильда раздражённо простонала и прервала интервью на пару минут, чтобы нанести на своё поверженное лаской лицо четвёртый слой тонального крема. Рекви наблюдал за импровизированной процедурой макияжа как за театральным представлением. Матильда также поправила губы и подвела их карандашом, и заодно освежила стрелки. — Ого, так вот как делают глаза как у кошки! — изумился Рекви. — Да. Хочешь, и тебе такие нарисую? Рекви обомлел. — А что, можно? Матильда хохотнула и подтвердила, что можно. Рекви подсел ближе и сидел смирно с закрытыми глазами, так, будто это было важное испытание на терпение. — Готово, — сказала Матильда, и дала ему зеркальце. — Вау! — воскликнул Рекви, виляя головой перед серебристым кружочком. — И кошачьи усы нарисуй! Матильда дорисовала четверо растопыренных усов. — И носик! И носик. — Ура! — Рекви глазел на себя в зеркало. — Теперь я собака! — Так, погоди… Лиза за стеклом развеселилась, заметив его грим. Матильда кивнула ей, мол, приходи к нам, а та отмахнулась, что, мол, пока ей и там неплохо, только-только закурила вторую. Матильда зацепилась взглядом за раскрытый блокнот на коленях — точно! Интервью! Она забыла, потому что отвлеклась, или из-за этой информационной чёрной дыры? Первое было всё-таки вероятнее — она иногда бывала забывчивой — и хорошо. — Рекви, ответь мне всё-таки на вопрос! Почему самые толстые черви именно у детей Миллениума? — Да, хорошо! — откликнулся то ли котик, то ли пёсик Рекви. Он рассказал, что по червям может находить на большом расстоянии знакомых ему людей и людей с самыми толстыми червями, а в момент, когда Лёша спросил, Рекви показал туда, где дети Миллениума действительно должны были находиться. — Ну, последнее — это уже притянуто за уши немного, — посудила Матильда. — Откуда Лёше было знать, где они точно находятся, да и ткнуть пальцем — тоже так себе инструмент. Но в твои способности к поиску поверить можно, если ты правда нас только по червям сегодня нашел, это я тебе верю. Хотя, — она передумала. — А ну покажи-ка, где самые толстые черви сейчас. Рекви послушно кивнул, и начал оглядываться. — Я ещё забыл сказать, что в конце апреля один червь на юге потух. Матильда замерла. Леонтина. Это совпадение было точнее. Рекви заговорил: — Я это заметил не сразу, я тогда просто был грустный… неважно, не хочу вспоминать, это плохо, — он посмотрел в сторону. — А сейчас два червя вместе вон там! — и показал на северо-запад. Это славно накладывалось на Матильдино предположение, что Бенедикт и Альберт вместе на острове. Но он мог показывать и на Великобританию, Фарерские острова, Исландию, Гренландию, или просто на северо-запад материка. — Это я показываю те, что всегда были самые близкие. Вон там пришли два новых ещё, пару месяцев назад, я их до этого не видел, — Рекви показал на юго-восток. — Они тоже вместе. Но я совсем далеко уже, наверное, не вижу, может, там ещё есть. — Ого, ладно, — Матильда это дописала. Перечитала конспект. Выделились три главных камня: черви, забывание, толщина. Достаточно солидные совпадения насчёт детей Миллениума в придачу. И из всего клубка данных выпирал Бим. — В остальном… ты заметил, может, зависимость между тем, как быстро человек забывает, и какой толстый у него червь? Рекви погрузился в раздумья. — Тяжеловато вспомнить, леди-кошка. — Можешь звать меня Мати. — Хорошо, леди Мати. — Раз не можешь вспомнить зависимость, подумай, пожалуйста, можешь ли ты мне ещё что-то насчёт этого рассказать. Рекви понурил голову. — Подожди, леди Мати, я ещё думаю… а! У моего папы червь тоже намного толще, чем у многих, но не настолько толстый, как у Бима или этой девочки. Он забывает, вроде бы, так же быстро, как продавцы в магазине сыра возле нас, а у них черви обычные и даже немного… худосочные! Матильда записала это, но все равно для настолько нереалистичных событий это были очень бедные, несолидные данные с маленькой выборкой. Вот если бы он очень большому количеству людей это рассказал, и снова спросил их через пару дней… но на это попросту не было ни ресурсов, ни времени! Самое вероятное, всё же, что тут плотно замешаны дети Миллениума. И что тогда, чёрт возьми, с Бимом? *** Лёша усадил трясущегося Бима на лавку и нашарил глазами выключатель прозрачности стен. Начиная от точки касания, их во все стороны затянуло белым туманом, пока стеклянная коробка посреди вокзала не стала чистоплотными внутренностями предсмертного бреда о лимбе. Бим начал брыкаться, упал набок. Ноги судорожно болтались, руки крутились и сочно хрустели суставами, голова ездила туда-сюда. Лёша так пока что и не привык на это смотреть, но ничего не поделаешь. Это длилось дольше, чем Бим предупреждал. Говорил, мол, что приступ длится максимум четыре минуты. Семь минут, и он замер, проснулся, и сел. Смотрел перед собой. — Я перенервничал. Это бывает крайне редко и мне это очень не нравится. Это неправильно. Лёша сел рядом. — Смотри. Во-первых, успокойся и соберись. — Отличный совет, что ещё ты мне сегодня расскажешь? — Рекви видит червей у людей над головами и у тебя (из тех, что он видел вблизи) второй самый толстый. И ещё я тебе расскажу, что, видимо, у тебя, как у ребёнка Миллениума, стоит блок на эту информацию. — Какую информацию? Лёша посмотрел ему в глаза. — Повтори последнее, что я тебе сказал. — Что у детей Миллениума стоит блок на информацию. Какую? Бим снова заметно тревожился. — Слушай, — сказал Лёша. — У меня крепчает подозрение, что это напрямую связано с Теорией. И то, что ты про неё тогда подзабыл, сразу становится объяснимым. Ты помнишь про Теорию? — Я не идиот, конечно, я помню! И я не про неё саму забыл, а что я собирался её искать. Лёша думал. Бим бегал глазами. — Этот блок, о котором ты говоришь… мне очень это не нравится. Мне очень некомфортно знать, что есть информация, которая мне недоступна. Я привык, что всё наоборот, понимаешь? Меня всего колотит теперь. — Я понимаю. Тогда ты должен поменять своё отношение, если ты не хочешь постоянно волноваться и дрыгаться по полтора часа. — В смысле, ты в своём уме? — Бим разгневался, его рука затрепалась туда-сюда. — И как мне прикажешь поменять своё отношение, просто игнорировать этот кусок информации? А если он окажется ценным? А если это вообще какие-то центральные данные? Как я буду заниматься всем этом делом, если я в своей собственной стезе не могу свободно передвигаться? Лёша влепил ему пощёчину. — Ты для этого, вообще-то, меня и пригласил. Чтобы помочь, когда ты сам не справляешься. Представь себе, я не дурак, и с этим куском информации тебе помочь в состоянии. Бим воззрился на него. — А. Точно. Человеческие отношения. Так тоже можно было… хорошо, Лёша, спасибо, что ты у меня есть. — Так вот, первое, блок на информацию. Но ты не волнуешься, я тебе помогу со всем, с чем ты не справляешься, или поправлю наши с тобой размышления и догадки с учётом этого куска. Понятно? Мы, вообще-то, и так достаточно доверительно договорились ничего важного не скрывать, если ты не забыл. — Понял и не забыл. Лёша горемычно закатил глаза и подумал: «Ааааа! Я доверительно договорился с Гильермо Стеллсом!». Все его мысли последние пару месяцев перманентно включали крики отчаяния. — Лёша, ты очень громко думаешь, прекрати, — сказал Бим. — Или, если у тебя ко мне какие-то претензии, донеси их вербально. Лёша прочистил горло. — Второе. Ты перед девочками случайно показал, что забываешь. Как только всем станет понятно, что забывают именно дети Миллениума, вскроешься. Бим нахмурился. — Да. Проблемка. Жаль. — Я не буду никак тебя покрывать, — сказал Лёша прямо. — Делай с этим, что хочешь. — Да, конечно, как тебе будет угодно. — Но, если тебе интересно моё мнение, … — Твоё мнение мне всегда интересно, но я не всегда считаю его валидным. — Матильде ты мог бы и прямо признаться, пока не поздно. Бим приложил руку к подбородку с показушной задумчивостью. — Хм, чтобы она меня убила на месте? За мою косвенную вину в смерти её близкого друга, который притворялся мной? И за прочие мои исторические грехи как самого знаменитого преступника начала тысячелетия? Нет. Она все равно это узнает, как только ступит на сушу на острове. Ей любовь всей её жизни сам всё расскажет. — За свои грехи все равно нужно отвечать. ОСОБЕННО КОГДА ИХ ТАК МНОГО И ЭТО ОБЪЕКТИВНО ТЯЖЕЛЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ. И ЧЁРТОВ ТЕРОРИЗМ. — Лёша, я знаю, мы это уже проходили. — Хотя бы перед ней, вы же жили вместе, она тебя знает, проявит эмпатию… подсознательно. Бим пожал плечами. — Не, мне и так нормально. Лёша неодобрительно покачал головой. Бим возмутился: — Что? Мне трудно говорить правду, я думаю, ты уже знаешь. Если я захочу ей рассказать, нужно будет битый час объяснять каждую струну моей больной несчастной души, каждый нюанс касательно моего отца и все мои намерения на данный момент… Это правда трудно, ты же помнишь. Лёша горько хмыкнул. — Да, я помню. *** У Матильды в голове щёлкнуло, она подскочила. — Рекви, милый, я сейчас зайду к Лизе на секретный разговор, ты нас подождёшь? — Хорошо, леди Мати! Матильда влетела в другую кабинку, выключила стены. Лиза всё ещё курила. — Прошу прощения, я после вчерашней ночки и поезда никак не востановлюсь. Вся в бурлящих тревожных мыслях, Матильда закурила тоже. — Это катастрофа! — воскликнула она. — Чем больше я об этом думаю, тем более логичным это мне кажется! У неё не получалось зажечь огонёк в зажигалке. Лиза отняла её и помогла прикурить. — О чём таком страшном ты думаешь? Что случилось, дорогая? Матильда взяла себя в руки, жадно затянулась и выдохнула. Для начала она постаралась пересказать Лизе всё, что сказал Рекви. Та этого снова как будто бы не услышала — уже ожидаемо. Рассказала, что, возможно, все дети Миллениума это забывают. Лиза с этим смирилась легко. Матильда тянула мысль дальше:  — И Бим это забывает тоже. Если моя догадка верна, мы делаем вывод, что он тоже ребёнок Миллениума. — Ой, ого. — И я подозреваю, что он — Гильермо Стеллс. У Лизы округлились глаза. — Да ладно! Тот убийца-самоубийца? Матильда нервно курила. — Да. Я не уверена в этом на сто процентов, но, когда я думаю об этом, очень много фактов сходится, — Матильда считала на пальцах. — Он хакер, он очень умный, он явно твоего возраста, у него бывают какие-то тайные припадки, которые он от всех скрывает (уж за пару лет жизни в одной квартире я это успела заметить!). Наверное, эти припадки из-за его «физического недостатка». Ещё у него очень высокий болевой порог, если это считается. Это я тоже сама заметила, он постоянно режется обо что-то, и ему как будто совсем все равно. И самое пугающее — он появился в нашем коллективе через несколько месяцев после своей «смерти». Я, правда, не видела ту самую уточку, хотя у меня был шанс пару раз… — Какую уточку? — Его мать после его смерти сказала, что у него на шее родинка в форме уточки… погоди, так это же могла быть уловка, чтобы сбить с толку! Фотографий Гильермо же нет! — …И что мы будем делать? — спросила Лиза. — Попробуем схватить его и сдадим властям? — Ты шутишь? Да он убьёт нас на месте! Это же Гильермо Стеллс! И он манипулирует бедным Лёшей, ах! — Матильда раздосадовано качала головой. — Бедный мальчик, то с Альбертом такое случилось, то это… — Тогда что? Матильда паниковала. — Не знаю! Пока ничего! Нужно думать! Мы обладаем этой информацией, это уже хорошо. Нужно понять, зачем Гильермо за нами увязался. Ему, видимо, тоже нужно узнать, в чём заключается Теория. Может, Шелкопряд охотится и за ним, и он тоже хочет узнать… или… не знаю, я ещё подумаю. — Девочки, можно к вам? В кабинку нагрянул Гильермо, без Лёши. Лиза и Матильда застыли. Лиза выровняла голос до почти что непринуждённого: — Хочешь присоединиться? Ты куришь? — Очень редко, но не откажусь. После такой ночки и поезда — в самый раз. Матильда молча протянула пачку, он тонкими длинными пальцами выудил сигарету и расплющил капсулу. Матильда одолжила ему зажигалку, он закурил, зажигалка вернулась к Матильде. Она суеверно избегала прямых прикосновений. Гильермо сделал несколько затяжек в тишине, стряхивал в общую пепельницу, рассматривал девочек. — О чём сплетничали? Лиза ответила: — Прости, но это секрет. — Ясно. Что из Рекви вытрясти удалось? Лёша привёл меня в чувства, сказал, забываю то, что он говорит, ну дела! Это правда? — Да, — сказала Матильда. — Странное дело! Есть догадки, почему? — Из того, что он сказал, вышло много совпадений с детьми Миллениума, — сказала Матильда. — Странное дело, ты не вписываешься. Вся гипотеза рушится. — Действительно, странное дело, — согласился Гильермо, вкусно сделал затяжку и выдохнул струйку дыма Матильде в лицо. — Может, дорогая милая Мати, ты хочешь мне что-то сказать? — Что сказать? — Вы обе замолкли и занервничали, как только я к вам мило заглянул. Значит, сплетничали вы обо мне. Лиза наигранно оскорбилась. — У нас других личных тем нет, что ли, которые тебя не касаются? Такими придирками ты влезаешь в наше личное пространство, голубчик. Бим улыбнулся. — Я тебя умоляю, Елизавета, прекращай цирк. Вы говорили обо мне, конечно же. Я, как ребёнок Миллениума, очень хорошо читаю людей. Мне кажется, и ты тоже. У многих из нас есть такая способность, в разных проявлениях. Лиза остолбенела. Гильермо непоколебимо на них смотрел и ехидно улыбался. — Ну и сколько же подсказок понадобилось, чтобы догадаться? Матильда окрепла и подступила, закрыв собой Лизу: — Не ёрничай и говори прямо. Что ты хочешь от нас? Что ты хочешь от Лёши? Бим потушил сигарету, прыснул и захохотал. — Видели бы вы свои лица! Я не Гильермо Стеллс! Матильду попустило, но она тут же разъярилась. — В смысле не Гильермо Стеллс?! Бим! (Или ты не Бим?!) Это что, второй слой обмана пошёл?! — Конечно, я не Гильермо Стеллс, что за чушь, (Мати, закрой уши) Беня бы меня давно раскусил, вы чего? Мы ещё пару лет назад на острове классно повеселились, как хорошо я пародирую архи-злодеев, помнишь? Лиза сердилась: — А что за шляпа тогда про чтение людей?! Бим пожал плечами. — Леонтина читает эмоции по микро-морщинами, она часто об этом упоминает. Прошу прощения, упоминала. (Мати, закрой уши) Бенедикт теперь тоже что-то умеет. При последней нашей встрече я заметил, что он как-то иначе и чаще начал смотреть людям в глаза и чересчур настойчиво стремился к зрительному контакту, когда кого-то допрашивал. Я думаю, он теперь читает лжецов. Наверное. Я не уверен. После травмы уха, видимо. Матильда скривилась, но пересилила себя и отвлеклась на удивлённую Лизу: — И ты тоже что-то такое умеешь? Что-то необычное? Бим вставил: — Буду честен, стрелял наугад. — Нет, — сказала Лиза. — Вроде не умею. Бим пожал плечами — не угадал, ну и ладно. — А теперь ты, наверное, хочешь услышать правду, Матильда? Матильда не удивилась. Ей уже слабо верилось, что он чист. — Была какая-то «правда»? *** Бим вернулся в кабинку к Лёше. — Я рассказал им правду. — Ого. Так быстро? И они так быстро с этим всем смирились и переварили? Тебя не было от силы… — он посмотрел на часы, — десять минут. Бим улыбнулся. — Что ты считаешь правдой? Лёша моргнул со всей мыслимой душевной измождённостью. — Отсутствие лжи. — Ну, смотри, тогда это всё «правда»! Он рассказал девочкам историю, которую рассказывал Лёше изначально, что его похитили для подставного суицида, но в итоге Гильермо застрелился сам, а потом к Биму в мозг просто начали приходить идеи Гильермо. Чтобы всем читателям было однозначно понято — это неправда. Он — настоящий Гильермо, и часть с похищением и убийством настоящего Бима прошла идеально по плану. Тогда, с Лёшей, он сказал, что наврал в одном факте, но, в его собственной логической системе координат, не соврал ни разу. И вот почему. Ложью можно посчитать то, что первую половину истории он рассказывал от лица настоящего Бима, а потом переключился и говорил за себя. Но это за (новую) ложь не считается, потому что от лица настоящего Бима он и так говорит всё время, хотя он и ненастоящий Бим. Ложью можно посчитать то, что после убийства к нему мистическим образом начали приходить идеи Гильермо, поэтому он такой умный, но это же правда! К Гильермо в голову и до, и после смерти настоящего Бима приходили идеи Гильермо! Ложью может быть то, что вместо Бима застрелился Гильермо, но нет! Он схитрил с подбором слов, и в правильный момент поменял точку зрения с «Я это Бим» на «Я это Гильермо», поэтому, если первый факт не считать технически ложью, то и это — правдиво! Застрелился — «он»! Бим прекратил дивную живую жестикуляцию, иллюстрировавшую логические перипетии, и возвёл один-единственный указательный палец. — Таким образом, тут не было лжи! Лёша возвёл глаза к небу и начал громко возмущённо думать. К этой логике у него было очень много математических замечаний, а также фактических и моральных. — Ладно, как хочешь, если бы ты им рассказал всё сейчас, мы бы правда потеряли много времени и неизвестно, как это бы закончилось. — А самое классное, что я вбросил эту мифическую историю с блуждающими идеями под шумок! — радовался Бим. — Все уже и так настроились на эту мистику с забыванием и сверхъестественным восприятием, и тут я славно вписался! Ха! — Я не одобряю, что ты этому так рад. И я буду это еще сильнее не одобрять, если твой псевдо-факт собьет нас с курса. — А это не псевдо-факт, я подслушал от отца, когда-то давно, что так действительно может быть. Поэтому, я даже помог со следствием.  — Ага, окей, ты не говорил. Ещё что-то подслушал? Бим вздохнул. — Уже ничего не помню. *** Все сошлись разом в центральной кабинке. Матильда попыталась показать Лизе и Биму свои записи, но те проскальзывали взглядом по листку и тут же вели себя с ним, как с новым предметом, опять и опять кружа взглядами, как два кота, пока всем не надоело. — Да что там написано-то? — не унимался Бим, когда Матильда передала листок Лёше. — Я не успел прочитать! — Ты никогда не успеешь прочитать, — сказал ему Лёша. — С другой стороны, я теперь знаю, как тебя занять на неопределённое количество времени. Бим уязвлённо прищурился. Лёша вдумчиво прочитал конспект и сфотографировал его к себе на телефон. — У тебя красивый и разборчивый почерк, — заметил он. Матильда склонила голову. — Спасибо! — И спасибо, что хотя бы по-английски всё написала. Ты вроде полиглотка? — Пассивная, я обычно скачу между английским и французским (на французском мы говорим в семье), еще неплохо знаю немецкий и плаваю в нидерландском. Но это просто языки в Бельгии, откуда я родом. — Ага, понял. Вопросы ко мне и Биму, я так понимаю, исчерпаны? — Выходит, что да. Хотя я всё ещё перевариваю то, что он нам рассказал… он сказал, что ты уже всё знаешь. Если ты понимаешь, о чём я. Лёша вздохнул, не отрываясь от записей. — Толковая информация. И очень большие шансы, что это напрямую связано с Теорией. Хорошая пометка, что Сефора тоже, наверное, видит червей. Нельзя утверждать, но есть шансы. Ещё добавлю: Бим забыл, что собирался искать Теорию. Конкретно вот эта деталь очень важная, как мне кажется. Матильда отняла у Лёши листок, прибила ладонью к стене и завзято дописывала, вслед за тем, как он продолжал эту мысль: — Черви однозначно связанны с детьми Миллениума. А Самая общая теория всего объясняет детей Миллениума. Я думаю, тут всё плотно связано. Сейчас я скажу что-то сумасшедшее, но, мне кажется, кому-то или чему-то просто не хочется, чтобы, эм, людские сознания слишком многое о содержании Теории знали. Особенно сознания детей Миллениума. Поэтому кто-то или что-то не просто удаляет эти данные из головы, но и слегка подчищает намерения их узнать. Может, поэтому Лизе скучно? (Это странно с её стороны совсем таким не интересоваться). Может, поэтому я никогда в жизни не видел ни одной конспирологической теории о том, откуда дети Миллениума взялись? В СМИ все так любят восхищаться их достижениями и обсуждать их как звёзд, но почему тогда никто не интересуется, откуда они вообще взялись? Ровным счётом никто! Даже учёные! Лёша вспоминал, как сам задавался этим вопросом, и пару раз даже искал информацию, но ничего не находил и быстро переключался. — То есть… вы когда-нибудь думали об этом? Детей Миллениума все воспринимают как данность. Почему мы все воспринимали их как данность, пока из-за причины их существования их кто-то не начал убивать, и игнорировать это стало уже невозможно? Матильда остановилась с носом у самой линовки и посмотрела сквозь лист. — Ох, милый, ты прав. Я вообще никогда об этом не думала. Лёша горько прищурился. — Интересно, как быстро я забуду всё, что сейчас тут наговорил. Бим с Лизой смотрели в пол. Лёша думал дальше. — Только одного не понимаю — почему все забывают контент Теории, и иногда даже то, что хотели её искать, но то, что «Самая общая теория всего» вообще есть — не забывают? Её название, например? Впрочем, мы тут с этой мистикой на классической логике далеко не уедем. — Уедем, — сказал Бим, оклемавшись от транса. — Потому что это, грубо говоря, название переменной. Это всё метаданные. — Кто? — спросил Рекви. — Метаданные — это данные о данных. Представь, что эта информация, которую мы забываем, лежит в коробочке, на которой написано «Самая общая теория всего». Мы делаем вывод: что-то, что находится в коробке, так и называется, но мы не знаем, что именно там лежит. Данные о коробочке (надпись, размер, вес коробки) это метаданные о том, что внутри. Их мы не забываем, потому что, технически, это другие данные. — А-а-а-а-а-а-а, — протянул Рекви. — Очень умно. — И ещё интересная вещь, — продолжал Бим, — у Теории очень обобщённое название. Я бы сказал чересчур. Из него вообще ничего не понятно. А если бы было понятно, оно бы забывалось. Вот тебе и лазейка. Лёша попробовал: — Как тебе «Теория Летающих Танцующих Червей Над Головами, Которые Вроде Связаны С Детьми Миллениума, Их Датой Рождения, Их Интеллектом, Их Физическими и Психическими Недостатками И Иногда Их Необычным Восприятием»? Бим моргнул. — Что? Рекви, с рисованными усами, серьёзно задумался. — То есть, эту теорию можно было назвать «Попугай»? Бим был им восхищён. — Наверное, да. Если контент никак с этим не связан. Впрочем, как видишь, не связан, я услышал, что «Попугай». — Хорошо, хорошо… — А теперь позвони своему папе и скажи, чтобы поставил чайник. — Мы тут все взрослые люди и идём к взрослому человеку в гости, — влезла Лиза, — и у меня тут как раз с собой кое-что есть… — НЕТ, — тявкнул Лёша. — У ТЕБЯ НИЧЕГО НЕТ. ПРОСТО МОЛЧИ. ПОЖАЛУЙСТА. — Пожалуйста… — пробормотала Матильда, словно отцветшее эхо, гладя себя по щеке. — Единогласно нет, — подытожил Бим. Лиза насупилась. Рекви с телефоном у уха дослушал гудки. — Алло, папуля, привет, приехал Бим и ещё трое друзей и просятся в гости, они хотят спросить про мою маму и про её теорию, ты их впустишь? В трубке как будто бы рокотала громадная гусеница, и делала она это в негативных отрицательных интонациях. — Папа будет разговаривать, — сообщил Рекви. — Но говорит, что в дом вам нельзя. Кастрация. — Конспирация, милый, — поправила Матильда. Бим подошёл к Рекви с трубкой в руке, пригнулся, и заговорил к нему в телефон: — Передай папе, что, если бы Шелкопряду он действительно понадобился, то его бы давно уже нашли! Рекви это предал, и телефонный динамик зашуршал в раздражении и раскатах подорванной спеси. Рекви ему ответил: — Гостей четыре: Бим, Лёша, мы их знаем, а ещё добрая леди Мати и высокая девочка с очень толстым червём. … Хорошо. Папочка поставит чайник и ждёт вас всех через час! Лиза сочно щёлкнула пальцами на обеих руках. — Тогда точно успеем взять пиво! — Нет! — повторил Лёша. Бим покачал головой. — Прости, Елизавета, ты играешь дерзко, но неосторожно. *** По дороге к Ньюту Матильда решила купить что-то к чаю, чтобы компенсировать доставленные неудобства, для чего скоординировала всех в сторону супермаркета. В мучном отделе начался дискурс между сторонниками слоек с лимоном и почитателями карамельных вафель. Рекви смылся, мигом прибежал с коробочкой красок для волос, и сунул Матильде. — Леди Мати, мне надо обновить цвет! А то я опять почти что ледяной блондин! Хочу быть ярким! Ты мне поможешь? Матильда опрокинула взгляд и грузно уставилась на коробочку, словно Рекви всучил ей гробик для мышки. Пачка фирмы «Kabol» мерцала и отсвечивала, как диско-шар неоново-зелёного цвета. Он пользовался таким же гелем для волос. — Я умею, я тебя покрашу, — вступилась Лиза. — Мне все равно вся эта мистическая чехарда не так интересна. Уйдем к вам в ванную и у нас будет секретная вечеринка, я даже включу музыку и будем жевать желатиновых динозавров, — она похрустела упаковкой с мягкими зубастыми глыбами. — Договорились? — Ура! — Рекви запрыгал от радости. — Папочка не хочет меня красить, а тут даже музыка и динозавры! Класс! Договорились! Лиза улыбнулась. — Какой же ты маленький и хорошенький! Ну просто ксилофон, искры да лязг! — Кто? — Неважно. Лёша последние минуты много оглядывался и смотрел поверх полок в сторону входа. — Это, конечно, глупо, но мне не нравится, что на нас так долго никто не нападал. Даже с учётом того, что мы передвигаемся сравнительно безопасно. Почти неделя прошла. — Если у них был пока только Сёри, вырастить нового человека — это занятие на пару месяцев минимум, — заметил Бим. Лёша не унимался. — Правильно! «Если»! Даже если с Сёри мы покончили, и он не вернётся (что, как нам кажется, маловероятно), у них обязан быть кто-то ещё. Это было слишком легко! Прошло полгода с момента, как у них что-то начало получаться, и предположительно несколько лет с момента, как они этим занялись. Там уже может быть армия или как минимум группировка. — Не могу спорить, — кивнул Бим. — Очень надеюсь, что прямо сейчас в магазин не войдёт какая-то новая курьёзная фигура. Все глянули на стеклянную дверь, зажатую меж горками кочанов капусты и тыкв, между двух витрин, облепленных картинками еды и товаров, выжженными добела. Свет солнца ближе к закату совершенно не грел, но светил немилосердно. Можно было легко прозевать, как кто-то войдёт, пригнётся за обильными полками, прокрадётся сюда и пырнёт. Дверь мерно открылась и закрылась, скуля винтиками. Ветер. Лёша мотал головой. — Это затишье нервирует меня даже больше. Мы так расслабимся и проиграем. Бим приобнял его за плечо. — Лёша, давай будем честными, расслабиться тебе не грозит. То есть, вообще. По жизни. — Спасибо. *** Вдоль голландской набережной, опоясанной заборчиком в бусах из пристегнутых велосипедов, ребята дошли до домика Ньюта. Из низкого короба с иллюминаторами, колыхающегося на воде, вышел габаритный старик и смерил взглядом гостей. — День добрый. Для начала, объясните подробно, кто вы, и цель визита. Матильда поздоровалась, представила себя, остальных и объяснила, что им нужно узнать. — Ясно, Матильда, помню тебя по голосу, и этих двух оборванцев помню, — сказал Ньют, глядя на парней, — проходите. Внутри было как будто намного больше места, чем казалось снаружи, но его нивелировало столпотворение. Корабельная конструкция сплелась в споре с уютом и бардаком. Иллюминаторы были очеловечены занавесками, на эмалированных пластинах на стенах были примагничены кривые рисунки. Краешек каждого был потрёпан после отрыва от пружины блокнота. Книги, даже не попытавшись уместиться на полках, составляли мегаполисы по углам. В ногах на бездушном железном полу был постелен плешивый ковёр и попадались фломастеры. За стёклами витражей в ящичках было много лекарств. Пахло картофельной старостью, кислым сыром и едкой хозяйственной химией. Ньют усадил всех за маленький круглый стол у двух угловых коек, принял у Матильды нежную упаковку гостинца и ушёл сервировать. Рекви с пакетом мармеладок в зубах и краской в кармане взял Лизу за запястье и утащил в ванную. — Пока его нет, я могу задать неприятный вопрос? — спросил Бим. — Рекви совсем не выглядит травмированным после того, как лицезрел смерть своего заочно любимого братика. Я ожидал, что он впадёт в подростковую фазу «вы меня все не поняли и вон сколько я всего пережил», будет весь в чёрном ругаться со всеми. Я уже к этому сценарию подготовился и так обломался! Мне теперь как минимум интересно. Ньют макал пакетик вверх-вниз внутри слоновьего озера чашки. Матильда возразила: — Ну не знаю, когда у нас зашёл об этом разговор, он просто избежал этой темы. Может, он этого просто не показывает? — Нет, Бим прав, — сказал Ньют. — Из-за архитектуры всего проекта на тот момент, когда Рекви создавался, у него очень слабая нейропластичность, когда дело касается стресса. Для него это событие просто «плохое», и он не хочет его вспоминать. Он сравнительно быстро смирился. Он понимает концепцию смерти, ему жаль, что так получилось, но он просто не берёт в голову. Быть может, Бернард хотел пропихнуть эту особенность намеренно, чтобы солдаты не травмировались после того, как убьют по приказу. И в принципе не загибались, будучи под чьим-то контролем двадцать четыре на семь. Если подумать, это же ужасно долбит по психике. С учётом моего тогдашнего вмешательства это перетягивание одеяла вылилось в то, что Рекви теперь непробиваемый оптимист и навсегда им останется. — То есть, он никогда не сможет поменяться, вырасти как личность? — ужаснулась Матильда. Ньют сделал глоток, очки потели, но ему было плевать. — Нет, что ты, конечно, сможет, но другими способами. Он будет учиться новой информации, он будет получать опыт, «хороший» и «плохой», мышечную память и прочее, и прочее, и прочее. Я уже столько месяцев наблюдаю, как он растёт. Он более способный, чем может показаться. Он просто никогда душевно не травмируется, — Ньют вглядывался в рифлёную вафлю, задержав её неподалёку от губ. — Люди травмируются, впадают из-за этого в нездоровые паттерны поведения, депрессивные или стрессовые состояния, осознают, что что-то неправильно, и тратят годы и деньги, чтобы вернуть всё как было. Иногда вообще не излечиваются и застревают где-то в одном из этих пунктов пожизненно. А Рекви не дойдёт и до первого. Даже не знаю, хорошо это или плохо. Увидим. Бим хмыкнул. — Понятно. Нормальный такой багфикс. И ещё вопрос, пока мы не начали есть. Что там с Клоу? В комнате стало тихо и холодно. Ньют сгорбился над рядом чашек и не поворачивался лицом. — Налетела полиция, естественно. Меня допросили, как понятого, я сказал, что не знаю его. Иначе было бы слишком много разговоров. Но я следил за следствием. Описали как неопознанный труп несуществующего человека. Следствие закрыли спустя несколько месяцев простоя, и его кремировали. Стало тише и холоднее. Ньют приставил к каждому гостю по чашке и блюдцу с вафлей и вернулся пить чай у кухонного уголка, спиной ко всем. Матильда грела ладони напитком, глядя поверх него. Ньют прокашлялся. — Ещё вопросы? — Да! — сказал Бим, слышно разломав вафлю. — Что с данными, которые я тебе так болезненно передал, хотя можно было просто зайти в гости? — Ничего. Воспоминания подправили чуть ли не во время экстракции, там ничему нельзя верить наверняка. В сырых данных я копался все последние месяцы. Я сделал вывод, что всё бесполезно. Архитектура мозгоходов продолжала совершенствоваться. Их нельзя вырубить, как случайно получилось с Рекви. Единственный хоть немного вероятный способ — классический — отключить их с основного контроллера. Но Бернарду вообще нет смысла реализовывать эту функцию, я думаю, что её нет. Это безнадёжно. Поэтому, может, мне правда не было смысла так отчаянно прятаться. Я бы никак не мог испортить их планы. Я бесполезен. — Ну что вы! — воскликнула Матильда. — Мы получили от вас так много сведений! Вам не стоит терять осторожность, правда. Но, впрочем, не исключено, что Шелкопряд вас просто пожалел. Ньют сардонически хмыкнул. — Вы ведь думаете, что замешана моя жена с её невинным домашним проектом? — Ничего себе «невинный»! — завелся Лёша. — Столько ресурсов, времени и преступлений, чтобы его реализовать! — Говорите мне что угодно, я с вами не согласен, — сказал Ньют. — Она мне уши прожужжала своими любимыми детьми Миллениума — меня от них начало тошнить — настолько она их заочно любит и интересуется ими. Она о них бредила ещё с момента, как они родились. — «Как они родились»? — удивилась Матильда. — В медиа ничего не говорили, пока Бенедикт не начал выступать на телевидении, Альберт не начал побеждать в конкурсах, а Леонтина не начала выставляться. Им было где-то минимум по семь-восемь лет, но, чтобы прямо с рождения… — Признаюсь, в этом вопросе я паршивый свидетель. Может, я что-то напутал. Мне никогда не было интересно, чем она там так сильно увлеклась. Все галдели об этих детях, и она словно галдела под шумок. Но она вроде мне что-то вдохновлённо рассказывала, что знала про них и раньше. Я не уверен, забыл уже всё. — А она говорила, что что-то видит? —спросил Лёша. — Что-то необычное? — Кажется, нет. — А Рекви говорил, что что-то видит? — Он постоянно что-то лопочет у меня под боком, свои бредни, я не обращаю на это внимания. Может, и говорил. Он большой выдумщик. — Ясно. Матильда отпила немного чаю из тяжеловесной кружки. — Хорошо, Ньют. У Сефоры был свой проект, но вам просто не было интересно, мы это понимаем. Но понимание того, в чём заключается Теория, значительно поможет со следствием. Вы помните хоть что-то? Или, может, знаете, где мы можем найти её записи на этот счёт? Ньют отхлебнул и закусил четвертью вафли. Изо рта летели мучные опилки. — У нас в доме весь подвал был завален бумажками с её работой. Она там вычисления какие-то делала, записи, коллажи… я продал наш дом, мне не хотелось там оставаться, поэтому я здесь. Наша гувернантка вдруг в сорок лет начала заниматься абстрактной скульптурой, очень быстро поднялась и сама этот дом у меня и купила. Смешное дело. — Записи остались там? — спросил Лёша. — Да. Моя жена ушла из дома, и с тех пор мы не виделись и не общались, но её личные вещи Хания разрешила сложить в подвал. На время, пока они не начнут ей сильно мешать. Куда их ещё девать, не выбрасывать же, может, Сефора даже за ними вернётся. — Очень сожалеем, что жена вас так бросила, — вставила Матильда. Ньют пропустил это мимо ушей. — Вы можете связаться с этой женщиной, предупредить её о нас? — спросил Лёша. — Она может не впустить просто так нашу шайку. Я бы, например, не впустил. Ньют на секунду дёрнул губой, сверкнув горестной полуулыбкой. — Тут я снова бесполезен. Мы с Ханиёй оборвали контакт, обоюдно. Уже после того, как дом полностью юридически перешёл ей, мы насмерть поссорились. Не буду вдаваться в подробности. Поэтому, если туда пойдёте, даже не говорите, что вы от меня. Матильда покачала головой. — Очень жаль. Ньют двинулся к столу. — Дайте мне какую-то бумажку, я напишу вам адрес. Может, если достаточно ловко схитрите, она вас впустит. Это, я думаю, вы умеете, обормоты, — он глянул на Бима. Тот положил руку на сердце. Матильда встала и над столом передала свой блокнот с ручкой. Ньют нацарапал составные адреса тщедушными, мушиными буквами. — Замечательно! — сказала Матильда. — Очень вас благодарим! Рекви выскочил из ванной вместе с испарениями от краски, с мокрой зелёной головой в вязких болотных разводах и с динозавром в зубах. Вслед вышла Лиза с закатанными рукавами и присела рядом с Матильдой. — У меня есть план! — воскликнул Рекви. — Какой ещё план? — спросил Ньют. — Что нужно делать, чтобы прекратить плохое и было только хорошее! Чтобы мама прекратила быть злой и вернулась в семью! Ньюта как будто стошнило. Бим бойко поднял большой палец. — Давай, Рекви, жги! Рекви прочистил горло, положил руки за спину и выпятил грудь. — Вот, что я думаю! Главное — это то, что нам нужно объединить усилия. Только силой дружбы и взаимовыручки, только если мы будем держаться вместе, если мы будем ставить интересы команды выше своих, бросаться на амбразуру, мы победим! Лёша открыл рот, чтобы возразить, но передумал. Рекви продолжил: — Главное — это следовать плану, а план будет такой: я хочу пойти и найти свою маму. И я хочу посмотреть ей в глаза. Я хочу ей сказать, что убивать людей неправильно. Потому что всем это приносит много грусти. Тогда она поймёт, что она неправа, и перестанет это делать. Бим открыл рот, чтобы возразить, но передумал. Рекви продолжил: — Главное — не драться, а мирно поговорить. Я думаю, что любую проблему можно решить, если сесть и поговорить. Всегда можно прийти к какому-то компромиссу. Например, я вот не люблю сладкий картофель, а папа его обожает. Мы нашли компромисс, мы просто не покупаем сладкий картофель. Ньют открыл рот, чтобы возразить, но передумал. Рекви продолжил: — Главное, чтобы именно я поговорил с мамой. Потому что она меня выслушает. Потому что я её сын. А моя мама должна понимать, что она — моя мама. Нельзя причинять вред своим детям, надо их слушать и сопереживать им. Это знают все мамы! Лиза открыла рот, чтобы возразить, но передумала. Рекви продолжил: — И самое главное — нельзя сидеть на месте и впадать в депрессию. Нужно прыгать, бегать, сражаться и непрерывно работать, нужно победить хандру и с высоко поднятым носом идти к победе! Матильда открыла рот, чтобы возразить, но передумала. Рекви закончил, и на минуту наступила полная, звенящая тишина, но только аудиальная. Между Ньютом, Лёшей, Бимом, Матильдой и Лизой происходила телепатическая дискуссия, кто первым ему скажет, что он, конечно, прав, но он совершенно неправ. Бим своим безразличным взглядом сообщил, что ему все равно, пусть живёт у себя в мирке. Лёша глянул взволнованно, заартачился, не буду, мол, брать на себя никакую ответственность. Ньют пожал плечами — «А я-то что? Он вообще сам ко мне жить пришел, я его в сыновья не приглашал и воспитывать не обязан». Лиза мотнула головой. Матильда мялась, не хотела задеть его чувства. Бим раздражённо закатил глаза. — Рекви, давай честно. Всё, что ты сказал, конечно, красиво. Так и должно быть. Но на самом деле в этом страшном, неприветливом мире всё совсем не так. И мы не думаем, что всё пойдёт по твоему плану. Но останавливать мы тебя не будем. Делай что хочешь, это твоё право. Рекви выглядел уязвлённым, но сдерживал себя, насколько умел. Все эмоции всегда жирно пропечатывались у него на лице. — Хорошо. Спасибо. — Так, я не понял сейчас, — вступил Лёша. — Ты что, с нами идти собрался? — Да! Потому что вы же идёте спасать мир, да? — Нет, мы точно не идём спасать мир! Рекви округлил мокрые зелёные брови — Лиза их тоже покрасила. — А что тогда? — Ну… мы пока думаем. Но нам точно не надо спасать мир. Нужно максимум спасти детей Миллениума. И то, не все мы это собираемся делать, этим будут заниматься только те, кому это действительно нужно, и у кого на это есть эмоциональные и материальные ресурсы… Бим одёрнул его и шепнул на ухо: «бесплатная рабочая сила». Лёша поправился: — Но ты можешь пойти с нами, конечно же. Если подумать, ты сильно нам помог бы со своим талантом видеть этих червей. Мы тебя приглашаем… в команду. Рекви обрадовался. — Ура! Я всех спасу силой дружбы и компромиссов! — Мы не… — начал Лёша и сдался.