Самая общая теория всего

1 января 2000 Сефора не слышала взрыва, но он однозначно произошёл. Все окна зажглись убийственной белизной, а все цвета на мгновение качнулись в сторону фиолетового. Она вся сгорбилась и обомлела. Никто не заметил. Все улюлюкали, танцевали и целовались, поклоняясь красному углу с голубым ореолом телевизора, в котором только что досчитали до нового миллениума. Только Сефора глупо озиралась. Небо на миг побелело, и никто не придал этому значения? После вспышки глаза так и остались застланы слабой бело-сиреневой пеленой, но та понемногу сходила. — Что за фейерверк? — кричала Сефора, распихивая пьяные плечи. — Кто-нибудь знает? Вместо ответа ей на руку плюхнулся шмат пивной пены. Сквозь все людские перипетии она подобралась к братьям. — Ирвин, Роуэн, вы видели вспышку? Роуэн качал головой. Ирвин покачивался. — Нет, какую вспышку? Кто-то фотографировал? — Нет, вспышку в небе, — сказала Сефора. — Она произошла как будто ровно в полночь. Это такой странный большой фейерверк? — Не было в этой глуши большого фейерверка, иначе бы все знали и пошли бы на улицу, — рассудил Роуэн. — А местные ребята говорили, что свой фейерверк будут в половину второго запускать. Сефора думала и смотрела по сторонам. Может кто-то так же сконфужен, как и она? — Да что же это такое… Роуэн взял её за плечо: — Ты что-то принимала? Может, у тебя галлюцинации? Сефора развела руками. — Да в том-то и дело, что нет! Лучше бы это была галлюцинация! Я сейчас даже не пью, потому что у меня чёртов гастрит начался за неделю до Рождества и Нового года! — Да, точно, бедняжка, — Ирвин почесал рыжую бороду, отпил из бутылки, проанализировал во рту содержимое и глотнул. — Может, тебе почудилось? Тебе, поди, тут скучно, душно и спать хочется, если тебе даже энергетики нельзя. Сефора обняла себя за живот, полный сырых бананов, рисовых хлебцев и миндального молока. — Да, это вполне вероятно. Я тогда пойду на воздух, освежусь. — Только аккуратно, малышня, никуда не пропади, — сказал Роуэн. Сефора усмехнулась. — «Малышня»? Алло, мне двадцать четыре. Ты старше меня всего на год. — Но ты все равно малышня, — заметил Роуэн, поднимаясь во весь рост — метр девяносто четыре сантиметра. Сефора, ростом метр шестьдесят девять, ткнула пальцем между пуговок на его фланелевой рубашке. — Фу, какое у тебя некрасивое пятно! Он опустил голову, Сефора дёрнула его за нос и смылась, слыша, как хохочущий Ирвин чуть не опрокинул себя на океанических размеров миску с розовым пуншем. В кургане одноликих кожанок она выкопала свою, с нашивкой слона на спине, намотала овечий шарф, вытащила и положила на него рыжие локоны. Открыла дверь, и её вздёрнутый носик ущипнул морозный озон. На каменной кладке столпились мрачные силуэты с красными огоньками меж пальцев, погрязшие в сплетнях, сумрачных поцелуях и табачной около-философии. Сефора подняла взгляд, и обомлела. Небо так и не потухло, а наоборот, обретало узор. Словно мраморная белая вязь из изгибов, витков и развилок, из мириад полупрозрачных светлых нитей в разных пропорциях, как будто кто-то налил в полуночную вязкую синь титановые белила, а потом долго и трепетно орудовал кистью, перемешивал, пока неповоротливое слияние не превратилось в узорную певучую рябь. Волокна блестели, мягко обвивали луну. Были приправлены звёздами. Переливались, как плывучая акварель: из белого в малость сиреневатый и синий. Это было настолько красиво и переменчиво, что Сефора не могла оторвать глаз. Она почти плакала от немого восторга. Как будто самую необъятную в мире симфонию нарисовали как абстрактное марево на полотнище размерами с космос. Сефора взялась за сердце, истерзанная красотой, и шепнула: — Что ты такое? Она оглянулась на курящих и галдящих людей, понимая, что спрашивать бесполезно — никто даже не смотрит наверх. Она двигалась из стороны в сторону, оценивая небесную вязь с разных точек. Достала карманное зеркальце и покрутила его, чтобы задеть отражение неба — узор никуда не исчез. Или так её замороченный мозг дополнял иллюзию, согласно собственным ожиданиям? Это не сон и не галлюцинация. Она знала, что такое галлюцинация. Все её трипы с друзьями с кафедры приматологии, если судить по осознанности и точности, прошли фактически в лабораторных условиях. Сефора была адекватной, трезвой и даже почти не хотела спать. Особенно теперь. Она отошла от дома, обошла его. Самые толстые и выразительные нити опускались на землю, перпендикулярно остальному узору. Несколько столбиков светились в недостижимой дали и как будто приходили с Востока. На Западе ничего. Сефора бродила, пялилась в небо и думала, что это может быть, и почему это видит только она. Погрызла батончик из хмурого изюма и овсяных опилок. Узор дивно двигался и светил немного слабее луны. Вспышка. Сефора вскрикнула. То же самое произошло снова — батончик из серого стал буровато-фиолетовым, в глазах белизна, но всё было не так грандиозно, и гораздо быстрее, чем в первый раз. Когда всё потухло, на западном горизонте уже плясала новая нить. Сефора напряглась. Посмотрела на наручные часы — ровно час ночи. Прошлая ударила в полночь. Сефора пошаталась ещё, глазея наверх, перекинулась парой слов со знакомыми о проблеме 2000 года, попутно спросив невзначай, не изменилось ли для них небо, дождалась времени 1:59, сконцентрировалась на ночном куполе и снова её ослепила вспышка, и снова значительно меньше. Ещё одна нить появилась ещё дальше на Западе. Следующую она может и не увидеть. Так будет каждый час? Если сложить дважды два: каждый час с Востока на Запад — получалось, что вспышка ударяла на каждый Новый год в каждом часовом поясе. Это страшно и странно. Сефора усмехнулась и сказала сама себе: — Ни черта не понятно. Восхитительно. Мне это нравится! По ощущениям, один из лучей, местный, был относительно недалеко. На гуляния Сефору и братьев пригласили друзья из Уэльса и сейчас они находились в трафаретном коттеджном районе в пятидесяти километрах от Кардифа. Нить взвилась где-то в той стороне. Сефора тряхнула поясной сумкой, убеждаясь, что услышит лязг ключей от машины, и зашагала по гальке, усыпанной окурками, к братскому фордику — она вернётся раньше, чем заметят пропажу, и тем более раньше, чем кто-то протрезвеет. Не хотелось объяснять Роуэну, зачем ей приспичило отлучиться. Она сама этого еще не знала. На трассе не было ни души: только она и узор, нависший над головой. Он наполнял лобовое стекло и отражался в зеркале заднего вида. Сефора надавила на газ и доехала за тридцать минут. Она въехала в другой коттеджный район, намного богаче. Все дома были разными и помпезными, с бирюзовыми бассейнами минералки, роскошными фигурными садами, прудами с японскими карпами, причёсанными газонами. У некоторых зданий на фасадах с золоченными засечками блестели названия — «Вилла Русалка», «Резиденция Пикок». Даже шины по здешнему асфальту заскользили изящнее. В высоких окнах полыхали вечеринки цвета шампань. Нить была над самым здоровенным, дворцового вида особняком. В такой близости Сефора могла бы сказать, из какой его части она исходила. Она пронзала покатую бурую крышу, словно призрак. Сефора остановилась неподалёку от входа и подошла к позолоченным прутьям ограждения. И что дальше? Она просто смотрела на нить, как та вьётся, словно сигаретный дымок. Позвонить в домофон? Сверкнуло жёлтое солнце — приближался сторож с фонариком. — С Новым годом. Вам что-то нужно, мисс? — С Новым годом, — улыбнулась Сефора, жмурясь от яркого света. — Прошу прощения, а кто здесь живёт? Мне ничего не нужно, мне просто интересно. Такой красивый дом. Охранник опустил фонарик чуть ниже её лица, чтобы её не ослеплять. — Уильям Гарлик тут живёт, с женой, а теперь ещё и с сыном. Родился, вот, только что, в полночь. Сефора задрала брови. — Ясно. Мои поздравления! — Кривоватый, правда, говорят, родился. Без ноги. Сефора помрачнела. — Ужас. Охранник хмуро кивнул. — Я его не видел ещё, конечно, но вся прислуга об этом галдит. Жалко ребёнка. Ну, во всём остальном в жизни ему пока что очень повезло. Дом, вон, красивый, как вы заметили, мисс. Сефора обронила улыбку. — Действительно. Я думаю, не будет проблемой поставить ребёнку протез, когда технология станет более доступной… впрочем, думаю, у этой семьи будут деньги на хороший протез. И что, прямо ровно в полночь родился? И в такую красивую дату? — Да. Конечно, он ровно в полночь родится, если его достать из пробирки ровно в полночь! Все люди празднуют, а его нарциссичный папаша уже строчит письма в газету, что, мол, у него в вот такую красивую дату родился ребёнок, чтобы это была первая и главная новость начала тысячелетия. Сефора хмыкнула. — Вам это не слишком нравится, как я погляжу. — Нет, мне в принципе всё равно. Я просто люблю поболтать. Знаете, как скучно сидеть тут с выключенным фонариком в темноте? — Ясно. И как же зовут сына этого «нарциссичного Уильяма Гарлика»? — Уильям Гарлик. — Ясно, ясно. А вы видите узоры в небе? Столб света прямо над этим домом? Охранник задрал голову. — Ну, прямо над домом нет, но вообще да, — он направил козырёк в направлении сдавленного свиста и грохота у Сефоры далеко за спиной, — вон, фейерверки в каждом дворе пускают. Уже часов пять. Или я вас неправильно понял? Сефора сглотнула. — Нет, нет, забудьте. Большое спасибо за разговор. Я, пожалуй, пойду. Охранник галантно приподнял козырёк. — Спасибо, что не устроили мне тут под забором какой-нибудь вандализм. Доброй ночи. — Доброй ночи. Он развернулся и ушёл, вразвалочку, подсвечивая стриженную траву под ногами — Сефора снова зазвенела ключами по дороге к машине — но вдруг закричал: — И не забудьте почитать утреннюю статью про моего дорогого начальника! Сефора засмеялась и крикнула, махая ему рукой: — Хорошо, обязательно! Он уже придумал для неё броский заголовок? — А то! Ещё неделю назад! «Ребёнок Миллениума»! Охранника скрыл мрак. Сефора с сущим возбуждением прошептала: — «Ребёнок Миллениума». Она ехала назад на вечеринку, всё так же под крылом разлитого космического крема для рук. Сефора чересчур точно угадала этим с новорождённым, чтобы считать это её личным помутнением. Одно дело иллюзии, другое — что-то найти, даже не зная, что ищешь. Она оставила мысленную заметку: утром кроме статьи о маленьком Уильяме Гарлике прошерстить и другие, международные газеты (или попробовать что-то найти в сети Интернет, хотя туда не так быстро доходят новости), не написал ли ещё какой-то родитель о чаде, которому взбрело начать толкаться и вылезти из матери именно в Новый двухтысячный год по местному времени. Или это касается именно детей из пробирки, которых эффектно достали в нужный момент? Время местное географическое или административное? Теоретически, финансы позволяли Сефоре слетать на выходных куда-то в Европу, неизвестно куда, неизвестно зачем. Чтобы снова неуклюже постоять у забора и перекинуться любезностями со сторожем, вероятно. И нельзя упускать возможность, что она вдруг перестанет видеть этот узор. К примеру, наутро, или когда во всём мире пройдёт Новый год. Или, когда пройдёт эффект неизвестного ей галлюциногена, который ей возможно подмешали в её… миндальное молоко из коробочки? Ну нет. Что это может быть? Сефора очень надеялась, что эти нити — не проекции человеческих душ или подобная религиозная, кармическая, эзотерическая белиберда, потому что в таком случае она в жизни очень много грешила, например, когда назвала это белибердой. Сефора на мгновение отвела глаза от дороги и взглянула на небо: — Пожалуйста, окажись чем-то не слишком антинаучным. Небо ничего не ответило. Сефора ехала дальше. Пустую темноту прорезали две её фары, на трассе никого, кроме редких бессонных грузовиков. Почему это видела только она? Какие у этого могут быть научные, реалистичные причины? Сефора упёрлась: нужно абстрагироваться и смотреть на себя как на пациента. И она сразу вспомнила. Она, сколько себя помнила, видела лёгкие светлые продолговатые ореолы у людей над головами, но это было настолько естественно, что она давно уже не говорила об этом и не обращала на это внимания. И только однажды в детстве, когда у неё ещё были рюшечки на носочках, но в шкафу уже лежали упитанные энциклопедии про животных, мама сводила её к врачу. В кабинете офтальмолога Сефора впервые увидела рисунок разреза человеческого глаза: выпуклый и добротный, как автомобильное колесо. Доктор проводил какие-то измерения, ей было слишком скучно и хотелось домой, чтобы не забыть все подробности, но диагноз был назван. Она просто видела невидимый свет. У неё была чрезмерно редкая мутация, из-за которой она могла воспринимать свет с длиной волны на несколько нанометров короче, чем граница видимого спектра для человеческого глаза. Она видела около-ультрафиолетовое излучение. От доктора она также узнала, что видит небо более светлым и монотонным, чем все остальные, из-за ультрафиолета из космоса. Это тогда её страшно поразило и озадачило, хотя она и знала, что в кино и на фотографиях небо выглядело почему-то иначе, чем в её личной реальности. Сефора сладко вздохнула, снова разговаривая с узором. — С этим вроде разобрались. Не то, чтобы совсем. Но прогресс явно есть, верно? Даже если бы она просто видела маленькую часть света, недоступную обычному человеку, настолько чёткие узоры и переливы цветов она бы не разглядела. И в особенности нити, плясавшие настолько далеко. — И что же ты такое, чёрт возьми? Если предполагать, что узор настоящий, и существует не только у неё в воображении, или во сне, получалось, что где-то в небе находились сгустки энергии, которые и излучали ультрафиолет. И что они подключались к людям. Вероятно, ко всем. Сефоре скрутило живот. Она въехала во двор, припарковалась в ту же прорезь между двумя другими машинами, откуда уехала, хлопнула дверью и проследовала на вечеринку, которая заметно поутихла, а сигаретные разговоры как будто потяжелели. Все словно начали видеть узор, но с опозданием, и смотрели совсем не туда: при виде Сефоры знакомые и незнакомые люди замолкали и глядели на неё, не решаясь что-то сказать. Сефора оглядывалась. — Что такое? Что-то случилось? Из стайки куривших выпуталась Шиван, её подруга с кафедры антропологии, и поймала Сефору за плечо. — Где ты была? — Нет, сначала ты, что случилось? Шиван кинула окурок под ноги и притоптала его с таким видом, словно пришлось его проглотить. — Ирвину стало плохо, он явно перебрал. И Роуэн мог только отвезти его в больницу самостоятельно, потому что в такое время так много казусов, что до скорой не дозвонишься. Сначала искали тебя, потому что у тебя ключи от его машины и ты здесь единственная трезвая, потом поняли, что ни тебя, ни машины нет… — Погоди, как так? Тут целая тусовка биологов и ни одного доктора? Шиван мотала головой, ударяясь скулами о звонкие кольца серёжек. — Нет, да и первой помощи было бы недостаточно. Это, возможно, не обычное алкогольное отравление. Сефора выпучила глаза. — Что с Ирвином? Прямо сейчас? — Я точно не знаю. Они буквально пару минут назад уехали наконец-то, на другой машине. Если бы Роуэн успел тебя застать… Он очень долго искал хоть кого-то трезвого. Все собирались тут ночевать, и праздник такой, что никому трезвым быть не хотелось, ну, ты понимаешь… В общем, Роуэн рвал и метал. Тут теперь каждый человек в доме знает, что Ирвину было плохо, а ты пропала. Глаза Сефоры поневоле расфокусировались и стали совершенно стеклянными. — Ясно. Как смешно. Ро эксплицитно сказал мне «не пропади». Шиван убрала руки за спину. — Прости, но он прав. Ты иногда… витаешь в облаках. Сефора хотела что-то сказать, но заткнулась. Она видела, как дрожат её руки. — Дай мне сигарету и зажигалку. Я быстро покурю, чтобы успокоиться, и поеду за братьями. Остатки ночи и желтеющий рассвет она прокуковала в больнице, сидя напротив Роуэна в комнате ожидания, пропитанной запахом дезинфекции. Она думала, что он будет её отчитывать, но он сделал хуже — просто молчал, и даже не смотрел на неё. У нее на коленях чернели так и не съеденные бананы. Ирвина выпустили поутру — всё-таки обычное алкогольное отравление. Узор продолжал двигаться и перемешиваться на небе, никуда не пропадая, но Сефору уже не манил. Она решила не гнаться за этой загадкой. Пока что у неё и не было времени: она писала дипломную работу по полевой зоологии и в промежутках пыхтела на курсах редактуры и журналистики. Она строчила, исследовала и училась, а нити не исчезали. На Востоке всё так же виднелось три, на Западе две, но, скорее всего, потому что дальше был Атлантический океан, и ближайший ребёнок родился бы как минимум в Ньюфаундленде или на востоке Южной Америки. В какой-то момент одна западная ниточка буквально перелетела на юго-запад и так там и осталась. Маленький Уильям Гарлик всё так же топтался где-то близ Кардифа. Пару раз за всё время Сефора предпринимала попытки — не слишком упорные, по собственным меркам — узнать, видит ли ещё кто-то в мире этот узор. Листала форумы в безлюдной сети Интернет. Писала об этом посты, точно описывая свой опыт. Ничего. Она снова абстрагировалась, назвав себя пациенткой, а не уникальным очевидцем, и повела себя к психотерапевту. Её выслушали, наговорили что-то, с чем она была не согласна, а после пригласили на второй сеанс. Она вернулась. Доктор даже не помнил, о чём она говорила. Сефора хлопнула дверью. Она рассказывала об узорах друзьям, её никто никогда не слушал, все постоянно забывали, что она рассказывает. Половина людей называли её историю фантазиями, инфантилизмом и витанием в облаках, вторая, мыслившая критически, советовала обратиться к психиатру. Она обращалась. Психиатры выписывали ей таблетки, от которых она то становилась сонливой, то начинала видеть кошмары, то теряла аппетит, то набирала вес, и забывали, что она вообще к ним приходила, а в небе всё так же светились и крутились узоры. Сефора сдалась. Она перепробовала слишком много таблеток и слишком безукоризненно проходила все тесты на адекватность, чтобы искренне не понимать, почему врачи про неё забывают, а марево никак не погаснет. И все вокруг забывают её россказни, даже те друзья, которые ведут себя с ней внимательно и непредвзято. Легче всего было просто это игнорировать. Ну, небо стало другим, появились эти столбы, и что дальше? Это видит только она и ей никто никогда не поверит. А даже если поверит, забудет на следующий день. За годы упорной работы она выбила себе место редактора научного материала на главном природоведческом телеканале Британии. Она непрестанно всё делала в срок и перерабатывала, налаживала связи, занималась харизмой, постановкой голоса, добралась до стрессовых проб с тридцатью претендентами. И наконец-то получила место телеведущей в составе полевых экспедиций, потому что рыжие кудри лучше всего вписываются в палитру саванн, джунглей и хвойных лесов. Но до съёмок было ещё далеко, в первые несколько месяцев её посадили участвовать в вечернем ток-шоу. Приглашали несколько гостей-учёных, с которыми по три часа, с гибким сценарием, болтали о новшествах в сфере биологии, а потом монтировали это в двадцатидвухминутный формат, так, что между склейками у всех в стаканах туда-обратно прыгал уровень воды. В то утро две тысячи пятого года она, как всегда, сделала нефтяной растворимый кофе, распаковала пончик с сахарной пудрой, и уселась потчевать себя на узком подоконнике, потому что в её съёмной квартире самым близким подобием стола была тумбочка, погребённая под горкой нестиранной одежды. Окно выходило на север, и ни одной нити через него она, к счастью, ни разу не видела. Но не сегодня. Новая нить объявилась посреди Лондона, и она двигалась. Сефора была уверена, что она не из тех, что жили «неподалёку». Вероятнее всего, к ней прилетел пятилетний турист. Сефора мотнула головой. Нет, не к ней. И что ей делать? Прибиться к незнакомому ребёнку? И что? Неловко на него посмотреть? Она запихнула в себя остатки завтрака, причесалась и отправилась на работу. Есть дела поважнее — сегодня снимают новый выпуск с нейробиологами из Америки. Она приехала к многоэтажной стекляшке, давно ставшей знакомой и утратившей субъективную нотку архитектурного лоска, прошла все обряды утреннего фейс-контроля, получила инструкции и проследовала в комнату отдыха — знакомиться с гостями. Она открыла дверь и от неожиданности слегка зажмурилась. В углу, оббитом пластиковой травой и заваленном игрушками, сидел мальчик, и он светился. Нить выходила из его ореола над головой и обрезалась об потолок, продолжаясь, очевидно, до бесконечности. У него были тёмные буроватые волосы и детские овальные очки. Сефора застала его разбирающим игрушечную машинку на радиоуправлении. — Ой, а чей это мальчик? — Мой, — сказал мужчина с металлической хрипотцой. Справа на диване сидели гости. Один, мелкий и жилистый, отец мальчика, вальяжно раскинулся, закинув ногу на ногу в сером костюме. Второй, высокий и крупный, как братья Сефоры, встал и приблизился к ней. — С вами всё в порядке, мисс? Вы очень бледно выглядите. Он был синеглазым блондином с птичьим носом, в белом свитере и в шерстяных брюках, похожий на душевного моряка, хотя Сефора знала, что у него была учёная степень. — Я в порядке, спасибо, — улыбнулась она, стараясь не смотреть на ребёнка, — вы, вероятно, Ньют Митчелл? — Да, верно, а вы Сефора Макфи, очень приятно познакомиться, — сказал он, пожимая её машинально протянутую руку. Подскользнул отец мальчика, бойко спровоцировавший второе рукопожатие. — Бернард Стеллс, очень приятно! — Приятно, — кивнула Сефора, и попятилась в сторону малыша. — А как зовут…? Ребёнок ответил: — Гильермо. Сефора и ему улыбнулась, хотя он повернулся спиной. Бернард объяснил: — Прошу прощения, если смутил вас, что так явился со своим шалопаем. Он просто умолял взять его с собой, очень хотел посмотреть на Лондон. — Ограбить Тауэр, — поправил Гильермо. — Да, именно, — продолжил Бернард, — мне сказали, что не будет проблемой его тут оставить, пока мы снимаем, при условии, что ему не сильно нужен присмотр. — Ах, да, конечно, — кивала Сефора. — Он у вас такой самостоятельный? Бернард хмыкнул. — Больше, чем нужно. И давайте на ты. — Конечно, — она оперировала на наученной вежливости, не понимая, как себя вести рядом с этим ребёнком, — я, помимо прочего, пришла сказать, что кто-то из вас должен пройти в кабинет заседания и помочь составить опорные пункты сценария. Хватит кого-то одного, правда. Ньют вопросительно посмотрел на Бернарда, а тот фыркнул: — Я не могу, ты не видишь, я с ребёнком! Ньют хмурился. — Понятно, ты его взял, чтобы ничего не делать. Бернард пожал плечами. — Да. Ньют что-то пробурчал. Сефора, смеясь, показала ему дорогу и присела с Бернардом назад на диван. — Сколько Гильермо лет? — спросила она. — Пять, — ответил он, подтверждая догадку. — Знаешь, очень легко считать, сколько ему лет, и когда день рождения. Он очень удобно родился первого января двухтысячного года. Но психологический возраст у него уже где-то в фазе семнадцатилетнего анархиста. Сегодня мы грабим Тауэр, чтобы что-то кому-то доказать. — Разрушить статус-кво, — поправил Гильермо, серьёзно рассматривая детальки. — И я допускал возможность, а не серьёзно на этом настаивал. Чтобы правда такое сделать, нужно хорошо подготовиться… — Как скажешь, — сказал Бернард, — Сефора, хочешь чаю? Я хочу тебя угостить. Могу принести из вашего кафе, я видел его где-то на этом этаже. Сефора переминалась на диване. — Ой, ну, давай, почему нет. Я буду чёрный. — Славно, — Бернард встал и исчез, оставив за собой шлейф одеколона. Сефора осталась с «ребёнком Миллениума» один на один. Глаза уже аккомодировались к его свечению, и теперь она просто его рассматривала. На этом конце космической нити был обыкновенный умный ребёнок, в красной футболке с синими рукавами, который портил игрушечную машинку. Как странно, что судьба его так ей подсунула, подозрительно и почти возмутительно. Вопросы плодились и облепляли Сефору как миллиарды икринок — каждый был мелким, и одинаково важным, и ни один нельзя упустить. — Почему ты так на меня смотришь? — спросил Гильермо. — Солнышко, ты в курсе, что ты светишься? Гильермо моргнул. — А смотришь ты на меня почему? — Так ты в курсе, или нет? Он подумал. — В курсе чего? Мне нужен контекст. Сефора вздохнула. — Ясно. Дети Миллениума забывают о том, что она говорит, даже быстрее обычных людей. Ну, или по крайней мере этот. — Слушай, у меня к тебе вопрос. Сефора не знала, что спросить. Она даже никогда не задумывалась о том, чтобы неловко приходить к ребёнку Миллениума и устраивать интервью. Что бы она сделала, если бы решилась? Собрала общие данные, провела для порядочности Стэнфордский зефирный эксперимент? У неё с собой даже не было зефира или достойной замены — только леденцы от кашля. — Ты считаешь, что чем-то отличаешься от других детей? — Почему ты задаёшь мне этот вопрос? — Не знаю, мне просто интересно. Все дети уникальные и чем-то отличаются друг от друга. Чем отличаешься ты? Гильермо оставил раздробленную машинку, и сел, скрестив ноги. — Нет, я с тобой не согласен. Сефора вскинула брови и облокотилась о ручку дивана. — Ясно. И с чем же ты не согласен? — То есть, да, все люди «разные и уникальные», — он показал пальцами кавычки. — Но я думаю, что эта уникальность преувеличена. Все люди, которых я видел, это перемешанный набор из уже знакомых мне черт, и иногда я просто встречаю новые черты среди тех, что я уже видел, но ни полностью уникальных, ни особо «усреднённых» людей не бывает. Потому что изначальное множество черт, из которых складывается каждый отдельный человек, конечное, как мне кажется. Иначе я так часто не напарывался бы на одно и тоже. Сефора хмыкнула. — Ясно. И какой набор черт лично у тебя? — А я откуда знаю? Я не скажу о себе ничего объективного. — Ты объективно можешь сказать, что ты, например, занимаешься скрипкой, или шахматами. — А, нет, не занимаюсь. Я люблю компьютеры, математику. И паять электросхемы. Сейчас мне нравится анархизм, но папа говорит, что это просто фаза. — Ясно, ясно, интересно, — кивала Сефора. — А что «уникального» в тебе, Сефора? — кольнул Гильермо. У Сефоры был один весьма конкретный остужающий душу ответ, но она решила промолчать. Мальчик как будто почувствовал, что смог её задеть. — Я так и знал. Бернард пнул дверь ногой, и впорхнул со сверкающим подносом с двумя чашками чая в одной руке и коробочкой сока в другой. Последняя тотчас славировала к Гильермо в выпяченную ладошку. — Тут не делают сок из гуавы, но, надеюсь, грушевый тебе подойдёт. Гильермо проткнул красной трубочкой маленький серебристый кругляш, и оттуда вспузырилась и вылезла сероватая кашица. — Никогда не пробовал грушу. Сефора взяла керамическую чашку, из которой пила уже уйму раз, с подноса и принюхалась. — М-м-м, они закупили новый чай! Бернард пил зелёный. — Ты часом не читаешь всякие статьишки со слухами, что там уже изобрели и толкают на чёрном рынке? Сефора вытерла нос салфеткой с подноса. — До меня кое-что долетает, но по большей части разные необыкновенные сюжеты в новостях. Всякие яды, которые идеально имитируют сердечный приступ… ужас. Научный прогресс в последние годы куда-то очень быстро движется и это здорово, конечно, но иногда это страшно. Бернард солидарно кивнул. — Я вот иногда беспамятно зачитываюсь статьями о всяких незаконных штуковинах. Представляешь, некоторые источники пишут, что недавно изобрели пищевую добавку, которую, например, можно добавить в кофе, или чай, и человек забудет всё, что произошло во время чаепития. Можно прийти так к кому-то и предложить, например, соучастие в ужасном убийстве, и, если человек согласится, просто назвать это черновым вариантом и повторить с ним этот же разговор «в чистовике». А если откажется и назовёт тебя безумцем, то случится откат, и всё — твои руки чисты. Сефора посмотрела в свою чашку, из которой уже порядочно отпила. И на Бернарда. И на Гильермо. И рассмеялась. И Бернард рассмеялся. И Гильермо рассмеялся. — Очень смешно! Я почти поверила! Бернард от смеха наотмашь хлопнул себя по колену. — Вот мы классно над тобой пошутили! — и посерьёзнел. — Ну, так вот. Насчёт ультрафиолета в небе, детей Миллениума и прочего.