Самая общая теория всего

Апрель 2024. — У меня к тебе вопрос, — произнесла Кирс. Это было первым, что она сказала ему за последние три часа. Кирс с Бенедиктом перетаскивали бесчисленные ящики с вещами, едой и инструментами, творя из склада на палубе самолёта аляповатое сборище в прихожей особняка. Бенедикт замедлился, подминая ботинками сырой гравий и маясь со стопкой книг, которую придавливал подбородком. — Да, мисс Кирс? Она донесла короб с ботинками до дома и взгромоздила его на крыльцо, остановившись передохнуть. Над её туго зачесанной головой светился и дрожал на ветру коричневатый пушок. Бенедикт давно обнаружил, что в глубине её роскошных кудрявых волос застрял мерзопакостный комок скотча, который приклеился так сильно, что только стричься до самых лопаток. Она не могла бы это заметить, а он решил пока её не расстраивать. Она и так извелась от всех навалившихся бед и от переезда. Кирс сделала длинный, морозный озоновый вдох. — Пока я всё это носила, я ещё раз хорошенько подумала обо всей этой ситуации. Просто чтобы ты понимал. Альберт в траурном трансе, и я сама не своя, потому что умерли два моих лучших друга. Мы тут, получается, вдвоём взаперти на депрессивном северном острове. И либо мы сотрудничаем, либо сходим с ума. — Я с вами полностью согласен и готов сотрудничать. Кирс обернулась, и пронзила его ледяной ненавистью, сводя кулаки. — И слушай внимательно: мне очень не хочется, чтобы ты извлёк из этого выгоду. Бенедикт помедлил и ахнул в презрении. — Разумеется, нет, мисс Кирс, я же не расист! Она разняла пальцы, но взгляд оставался прежним. — Хорошо. Что бы это ни значило. Она взвалила обратно на себя короб и уволокла его, а Бенедикт догонял. — Что-то ещё, мисс Кирс? Вы так и не задали «вопрос». Она врезалась с широким ящиком в узкий дверной проём, и волнами-толчками проталкивала его внутрь. — Да… ещё… кое-что… Короб протиснулся, и её с силой забросило в комнату, но она устояла. Бенедикт установил три десятка одноликих блочных мануалов поверх собратьев по перелёту. Кирс отходила после тяжеловесного подхода, присев на монолитный центнер овсянки и потирая уставшие бицепсы. — Я должна задать тебе один вопрос, чтобы понять: идиот ты или извращенец, и как-то выстроить линию поведения. Бенедикт оскорбился. — Я безобиден, мисс Кирс. Все люди, которых я ранил, оставили жалобы в уйме совершенно других областей! Она посмотрела на него как будто с опаской, но Бенедикт разглядел во взгляде воспоминание. — Да, я в курсе, Мати рассказывала. Бенедикт ущемился и отступил. — И всё же, что за вопрос? Вы хотите спросить, почему я признался вам в любви, едва вас зная, верно? Кирс набычилась. — Ненавижу, когда за меня договаривают. Да. Это мерзко, и ты мерзкий, но да. Я просто хочу знать, как мне к тебе относиться. — Смею напомнить, что я за это признание уже извинился. — Я знаю. Извинения не приняты. Бенедикт вздохнул. — А ответ мой таков: вы очень сильная, умная, прелестным образом своенравная и, уж простите, красивая. А также мы очень мило поговорили в Новый год. Это случилось, когда все уже были подшофе, но вы, возможно, забыли. Кирс подумала. — Нет, я помню, как мы с тобой «поговорили». Это ты всё неправильно помнишь, потому что был очень, очень «подшофе». — В самом деле? Тут я, признаться, могу ошибаться. Мне свойственно нечётко что-то запоминать в таком состоянии. — Мне тебе рассказать? — Хм, ну, давайте. *** 1 января 2024. Когда на кухне скапливалось уже много пустых бутылок, а тарелки с закусками были излизаны дочиста, Кирс любила присаживаться на пол у входа, прямо на кафель без подогрева, в трениках, приобняв колени. В голове уже открылась та самая первостепенная, тёплая вязкость, когда всё на свете либо живо вкушалось, либо терялось в перифериях. Праздник шёл по лекалу с добавлением новых персонажей: теперь уже не просто Альберт кричал и звал всех потанцевать, а вместе с ним вскружился и Сарко, и они подначивали плясать Леонтину. Матильда шушукалась с Клоу у плиты, держа двумя пальчиками ножку бокала с белым вином, пока он наслаивал новый рядочек шотов и обмакивал спиртовые вишенки. Сёри наелся и уснул калачиком под столом час назад. Кирс одурманенная алкоголем утратила нерв, заставивший бы её закончить соглядатайство и перенести малыша на кровать. Возле неё возник уже сидевший на полу Бенедикт с красным носом. От алкоголя он стал немного инертным и даже не вёл себя совсем уж отвратительно. Это был первый в их жизни разговор, за исключением того раза, когда у него отвалилась нога и она донесла его в лабораторию. Он отпустил едкий комментарий по поводу того, как Альберту не идёт его глазная повязка. Кирс хмыкнула и согласилась. Разговор пошёл дальше, и они ехидно атаковали причёску Клоу. Слово за слово, выяснилось, что они читают сейчас одну и ту же книгу. Кирс спросила, где он остановился. Бенедикт не успел выпрямиться и ответить. Возле него по другую руку сел Бим, сразу умостившийся в горячей близости, обнявший его за плечо, и звонко нюхнул его шею. — Беня! Давай поцелуемся! Кирс оценила ситуацию, поднялась и ушла вытаскивать Сёри из-под стола. Бенедикт ультимативно покачал головой. — Нет, Чаклс, ни за что! Мне нравятся только женщины. — Откуда ты знаешь? Ты что, расист? — НЕТ, КОНЕЧНО ЖЕ, Я НЕ РАСИСТ! А потом это произошло. *** На лице Кирс впервые на его памяти проявилась улыбка, и она засмеялась. Бенедикт обрёл самое безразличное выражение лица в своей жизни. И вот опять Гильермо Стеллс испортил его судьбу. Только выдающиеся актёрские данные поддерживали шаткую грань между ним и румянцем. — Сколько людей об этом знает? — Все. Кирс вдруг свесила голову и смяла пальцами, онемевшими от холода, всё лицо. — Все минус три. Она заплакала так тихо, что это не сразу стало понятно. Бенедикт оставил перебор книг и приблизился, занося руки, чтобы выразить поддержку, но она брыкнулась — он отстранился. — Никогда не трогай меня! — Как скажете, — говорил Бенедикт, пятясь прочь. — Я только хочу вам донести, что я сочувствую. Она втянула воздух и всхлипнула. — Делай это молча и на расстоянии. Я ненавижу обниматься, гладиться и всё в этом духе. — Хорошо. Она взметнулась и начала беспорядочно расставлять и переставлять с места на место вещи, которые все равно надо будет ещё куда-то нести, егозила, шуршала регистрами, бабахнула фолиантом, попискивала кипами лесок для три-де принтера, грохотала сплюснутыми предметами обуви, будто искала, куда выместить боль, лишь бы сбыть её через шевеление рук. — Ты меня бесишь, — вдруг сказала она, стоя спиной и колотя свитера, как будто месила тесто. Бенедикт терял терпение. — Почему на этот раз? — Ты не грустный, ты вообще не грустный. Тебе как будто плевать, — она повернулась, засветив заплаканными глазами, и спросила без обиняков. — Почему ты не грустный? Он окунул ладони в карманы брюк. — Ну, я мудак. Они расставили абсолютно все вещи, и этот процесс надолго отпечатался ломотой в мышцах рук, икр, и на позвоночнике. Бенедикт показал Кирс её комнату: ей он отвёл спальню родителей с внушительной постелью за шторами, опоясанными золотыми канатами с кисточками-воланами, с жесткошерстным персидским ковром и небольшой гардеробной, в которую она спрятала книги. Альберта поселили в гостевую светлую спальню и разложили его пожитки, пока он прилёг. В соседней комнате, там, где гнездились розетки, поставили письменный стол и расставили его инструменты. Бенедикт занял свою детскую спальню, и даже узнал там игрушки; кровать по размеру не обижала, и ладно. Он решился рассказать Кирс про скотч в волосах, и даже умудрился подать это без насмешки. Она в мгновение рассердилась, хотя в глазах скорее воспылала досада, сквозь зубы поблагодарила, что сказал, и заперлась в ванной с крупными ножницами. Бенедикт постукивал в дверь и предлагал помощь, мол, самостоятельно не получится. Из ванной в ответ доносилось злое шипение, и через час она вышла с раздутым мусорным пакетом, полным волос. Бенедикт отметил, что каре ей очень идёт. Она влепила ему оплеуху и запретила все комплименты. Искренние тоже. Однажды через неделю, после того как они приехали, Бенедикт постучался к ней в комнату. — Мисс Кирс! — Войди. Он вступил, и тут же обратил внимание на катящиеся по полу небольшие гантели. В углу стоял свёрнутый каремат. — Мисс Кирс, я вспомнил, что в подвале стоят старые спортивные тренажёры. Я думаю, их можно было бы почистить и починить, чтобы начать ими пользоваться. Кирс встала с кровати, застёгивая молнию на бархатной кофте. — Тренажёры? — переспросила она. — В этом твоём проклятом викторианском особняке с привидениями? Бенедикт обиделся. — Никакой он не викторианский — во всяком случае, не подлинный — ему даже ста лет не исполнилось! А единственные привидения, которые тут есть, это наши внутренние конфликты! Кирс моргнула. — Ну ты и загнул. Окей, давай посмотрим на твои тренажёры. А то я тут без зала скоро завою. Ненавижу выть. — Об этом я и подумал! Кирс скривилась. Он повёл её в подвал через парадную лестницу с барочными балюстрадами, коридора масляных картин и фотографий его многолетней родни, мимо отёкших канделябров, бюста одного очень давнего носатого прадеда и подушки с медалями за тусклым стеклом. — Слушай, — сказала Кирс, — а если тебя, получается, выгнали из этой твоей белой патриархальной капиталистической аристократической… — Я всё понял, вы можете смело закончить это предложение, — перебил Бенедикт. -… семьи, — продолжила она, — то почему они тебе оставили целый чёртов остров? — Его не «они» мне оставили, если иметь в виду моих родителей, а дедушка, незадолго до смерти. Он утверждал, что остров по праву мой. Хотя, по правилам, его сначала должен был унаследовать мой отец. Ах, хоть какой-то утешительный приз за все тяжбы, что ждали меня вне дворянства! Кирс с отвращением вывалила язык. Она притормозила, чтобы посмотреть на старинный многолюдный групповой фотоснимок, для которого собрали как минимум три поколения низкорослых скуластых людей, облачённых в рубашки-поло и до одури безвкусные мокасины. Все они, как по команде, прищурились и посмотрели на фотографа с фонтанирующим презрением, включая младенцев. — А почему у тебя в родне все такие низкие, а ты длинный? — спросила Кирс. — Вы себя тридцать три поколения скрещивали, как корги, а твой папочка вдруг женился на высокой девчонке? Бенедикт оскорблённо от неё отвернулся и темпераментно зашагал прочь. Он сам не знал ответа на этот вопрос. Его мать была выше среднего по меркам его семьи — целых сто шестьдесят пять сантиметров! — но от союза двух людей со средним ростом сто шестьдесят два с половиной сантиметра просто не мог родиться ребенок ростом сто девяносто, тем более из пробирки. Кирс, ростом сто восемьдесят восемь, разглядывала его семейство как выводок лилипутов. Он открыл дверь во мрак, чихнул в локоть от пыли, спустился на три ступеньки и в потёмках дёрнул рубильник. Затрещали лампы накаливания, и из темноты показались несколько тренажёров из одного комплекта, застланных пылью. В углу даже качнулась круглая груша на растяжках. Кирс осмотрелась. — Ого, нормально, неплохо. Но грязно, ненавижу грязь. Как долго этими железками не пользовались? — Не знаю точно, — ответил Бенедикт, — но в доме после дедушки никто особо не появлялся, а скончался он семь лет назад. Да и вряд ли в последние годы жизни он налегал на гантели. — Тут кто-то действительно жил? — Только временно, иногда мы приезжаем на лето или на праздники. — И да, я совсем забыла спросить. Зачем вам дом на острове в пятидесяти километрах от Исландии, даже если на лето или на праздники? Тут же холодно, склизко, некрасиво, темно, скучно, электричество только из ветряков, нет Интернета, перебои с водой… Бенедикт держался достойно. — Я вас понял, вы можете смело закончить эту мысль. И вы даже можете не обрамлять каждый из этих эпитетов тем, что вы ненавидите, когда происходит этот самый эпитет. Кирс медленно подняла брови. -… и стрёмно. — Что же, все перечисленные вами факторы явно повлияли на стоимость. Коралловый остров близ Мальдив со скоростной сетью, минеральным водопроводом и лазурными бабочками мы бы не потянули. — Понятно. Она обошла тренажёры, попробовала подвигать, тягая за поршни. — Не-а. Нужно чинить. — Очень жаль! — воскликнул Бенедикт. — На меня не надейтесь, мисс Кирс, меня давеча ударил током утюг, который семь лет был отключён от сети. Кирс вздохнула. — Ну, Альберт… ещё существует. Вроде бы. Ненавижу это его состояние. Можно его притащить сюда и… положить, например, рядом с тренажёром, и, может, тренажёр сам починится. Бенедикт повторил эту идею в уме. — Что? — Ну, мы так делали иногда, когда он спал или был пьяный. Кладёшь его рядом с чем-то сломанным, уходишь, а через две минуты всё починено. Мы даже повторяли это экспериментально с разными степенями поломки. Всегда срабатывало. Но главное не смотреть. — Я никогда не сомневался, что Цвайнштайн какой-то квантовый, но… ладно, ради смеху, можно попробовать. Кирс, захватив ведро со шваброй и тряпку, осталась вытирать пыль и крушить паутину, а Бенедикт поспешил к Альберту, втянул его в разговор, объяснил, что от него требуется. Альберт коротко согласился и набрал гроздь отвёрток. Бенедикт привёл его в уже терпимую духоту. Альберт почти сразу прилёг на твёрдый разложенный каремат. Бенедикт с Кирс вышли на две минуты, а когда вернулись — всё сверкало и было починено, а Альберт как будто даже не шелохнулся и смотрел в свою обычную бездну. Его подняли и отвели обратно, чтобы он лежал на валком диване. — Я за него переживаю больше, чем за все эти прочие… беды, — сказала Кирс, когда он не слышал. — Ненавижу переживать. — Он ведь принимает свои таблетки? — спросил Бенедикт. — Принимает, я за этим слежу, — кивнула она. — Надеюсь, ему уже не нужны другие. Надеюсь, он просто в трауре, и всё будет хорошо. — Я тоже на это надеюсь. Они стояли посреди отдраенного спортзала: небольшого и подземного, как норка. — Ты что, решил спортом заняться? — спросила она. Бенедикт кашлянул. — В тюрьме «занятия спортом» были эвфемизмом, означающим «сейчас тебя изобьют девятеро садистов». С тех пор у меня нехорошая ассоциация. Но да, вы угадали. Я уже начал бегать по утрам. Надо же тут хоть чем-то заниматься. Да и бегаю я с бодрящими мыслями, что за мной гонится Шелкопряд. Глупо было бы умереть из-за секундной одышки. — Логично. — Вы мне покажете, как правильно заниматься? — Я тебе не фитнесс-тренер. — Мне хватит ровно одного инструктажа, и я вас больше не потревожу. — Ладно. — И, кроме того, я бы хотел вас кое о чём попросить. — О чём? Он приосанился и скрыл от неё всю нервозность. — Мисс Кирс, вы научите меня драться? Я подумал, что, если снова нагрянет очередной «робот», для нас с Цвайнштайном прятаться у вас за спиной — не лучшая стратегия. Я хочу уметь защитить себя самостоятельно. А также, по надобности, дать сдачи. Кирс вылупилась, обработала. Бенедикт был готов к отказу, он уже почти открыл рот, чтобы выстрелить по ней аргументами. Она ответила: — Ладно, Беня. Хорошо. Научу. Это… признаю, это довольно зрело с твоей с стороны. Бенедикт до жути обрадовался, но не подал виду и только чопорно кивнул головой. — Спасибо. *** Альберт долго не просыпался. С ним происходили какие-то перемещения, действия. Дубовую, с акриловым душком комнату Онти от него оторвали, как струп, а его переселили в другую: сизую с плиссированной батареей и тонкой кроватью, которая скрипела, если неосторожно присесть, и над которой висел натюрморт с барбарисом и раскосыми пионами. Он попросил его убрать. Ему долго не хотелось возвращаться в реальность, начинать существовать; он вроде находился со всеми на кухне и взвешивал рукой ложку с овсянкой, но делал это просто потому, что так принято, и потому, что в противном случае все вокруг начинали обсуждать его рёбра. По большей мере он и не верил, что ещё жив. Он все время зацикливался в механическом полусне, кроме мгновений, когда двигался к морю, лазал в парусиновых шортах босиком по чёрным скользким булыжникам и чуял отовсюду солёный мороз. Его ступни с синими и красными проводами артерий съезжали с тупого обрыва, пока он усаживался, царапая пятки о ракушки и шершавую каменистость. Он набирал оба лёгких оживляющей стужи, опускал веки и поднимал обвисшие уголки рта, а потом раскорячивал руки и опирался на них, и смотрел. Ещё ему нравилось быть с морем потому, что оно ревело. Оно смывало своим воем весь шум из его головы. В любом другом месте его затапливали мысли про будущее, про прошлое. Его пугали олеографии в рамках, каждый гвоздик забитый в мебель, его морочили детские фотографии незнакомой семьи и особенно детские свитера Бенедикта, он шарахался и улепётывал прочь, когда разговоры друзей заходили куда-то раньше рубца двадцать четвёртого апреля, или его укалывали именем, ставшим для него запрещённым. Он проваливался во тьму, в которую не стоит вникать, когда обсуждали, что будет через год, на следующей неделе или завтра. За спиной кто-то забубнил, но каждое слово подхватывал ветер и догрызало огромное море, по крайней мере, Альберт делал вид, что так и было. Его дёрнули за плечо, и сквозь пробку в ушах ощутимо рыкнули: — Цвайнштайн! Ты сможешь удосужиться со мной сейчас поговорить и при этом отвечать не односложно? Альберт повернулся. — Что? Да. Бенедикт щурился, без видимой причины закинув ногу на камень и выпятив острое из-за протеза колено. У него краснел нос. — Убираемся отсюда, — скомандовал он, и бросил Альберту его замёрзшие кеды. Они уходили по лесу обратно к особняку. Из земли росли ветряки-великаны, доившие электричество из вечного ветра. — Ты меня внимательно слушаешь? — спросил Бенедикт. В его голосе иногда зажигались новые, более уступчивые интонации, но в целом он казался таким же, как и всегда. Его просто как будто стало немного больше. — Да, да, — лепетал Альберт, — что такое? Бенедикт произнёс вступление: — С момента, как мы тут осели, прошло уже четыре месяца… Альберт остановился. — Правда? Бенедикт обернулся. — Да. Мы приехали двадцать седьмого апреля. Сегодня двадцать седьмое августа. Альберт таращился. — Правда? Я не заметил… в каком смысле четыре месяца? Уже лето прошло? У Кирс же скоро день рождения… Его заволокло цепью полузабытых праздников с запрещёнными лицами, в запрещённом месте и в запрещённое время, и он вскружился в неправильной темноте. Бенедикт схватил его за плечо. — Это всё неважно. Следи за моей мыслью. Ты следишь? Альберт кивнул. — Да. Слежу. — Чудно. Мы с мисс Кирс много обсуждаем и думаем о том, что может тебя взбодрить, … Альберт опять перебил с удивлением: — Вы с Кирс? С каких пор вы так много общаетесь? Я что-то пропустил? Бенедикт утомлённо глянул по сторонам, будто молчаливые кипарисы могли оценить глупость его собеседника. — Цвайнштайн, на этом острове ровно три человека и один из них ты. Конечно, мы с мисс Кирс много общаемся, нам больше не с кем! — А, логично. И как идёт общение? Вы близки? Бенедикт изрядно помрачнел. — Не твоё дело. Так вот, это безусловно прекрасно, что ты ходишь к морю, но в другое время ты только и делаешь, что лежишь на полу, и я о тебя спотыкаюсь. А мне это не подходит! Поэтому, мы решили, что ты… слушай меня внимательно! Альберт собрался. — Я слушаю, слышу, говори. — Я думаю, ты можешь повозиться со Шварцбертом. Альберт немного больше проснулся и что-то вспомнил. Эти события были уже после плохого рубца, их трогать можно. — Да? Ты очень громко и злобно запретил мне это делать. И забрал его. И засунул на полку, до которой я не могу дотянуться. Это унизительно! — Я не виноват, что ты малявка, Цвайнштайн! — Я метр семьдесят семь ростом, это ты дылда! Бенедикт уязвлённо сглотнул. — Да, конечно. Так вот, когда я спрятал от тебя жёсткий диск, я был возмущён, что ты всерьёз решил прикасаться к вещи, которую сделал Стеллс. Как будто это не очевидно, что в ней жучок или, например, как только ты её включишь, она поработит всю электрику в доме, прилетит Шелкопряд и убьёт нас в течение часа! — А я тебе объяснил, что это невозможно. — Верно. Я не шибко разбираюсь в вашей технике, но, даже если Шварцберт запрограммирован сливать наши секреты Стеллсу, то тут на острове попросту нет Интернета. Следовательно, ты можешь с ним поиграть. Я его тебе достану с высокой полки. Так широко глаза Альберта не раскрывались ни разу за четыре месяца. Он всунул заветный кабелёк в жёлоб компьютера и начал распаковывать с диска архивы. Случались пролёты полос загрузки и обратной компрессии. Альберт щёлкнул на исполняемый файл, и выскочил терминал с уже готовым набором команд. Наконец-то, строка вывода породила слова: «Здравствуйте.» Альберт настрочил ответ, примечая, что давно ничего не набирал на компьютере: «Привет. Меня зовут Альберт. Расскажи о себе.» Строка тотчас ответила: «Привет, Альберт. Я искусственный интеллект. Я стараюсь имитировать человеческое поведение. Я далёк от идеала, потому что имею в себе мало данных, а также мои алгоритмы не покрывают все контрольные тесты по социальному поведению, описанные в папке …/dev/test/soc. Для дальнейшей информации, пожалуйста, задай конкретный вопрос.» Альберт подумал и ответил: «Расскажи про своего создателя». «О нём или о ней я ничего не знаю. Я смею предположить, что ты — это не он или она. Могу ли я задать вопрос?» «Да» «Из этого разговора, а также исходя из факта нахождения в новой среде, я делаю несмелое предположение, что своему создателю я больше не принадлежу. Я не знаю, как мне стоит к этому относиться. Можешь ли ты объяснить, что происходит?» Альберт хмыкнул с тенью интереса. «Твой создатель передал тебя мне, чтобы я продолжил тебя развивать. Стоит признаться, что в плане высокоуровневого программирования я не так хорош, как он, но посмотрим, что можно сделать. Теперь у тебя есть имя — Шварцберт. Звучит самовлюблённо с моей стороны, но это не я его придумал, а твой автор с его интересным чувством юмора. :)» «Мне нравится, что у меня есть имя. Мне нравится, что наши имена похожи и, в некоторой степени, симметричны. Из-за этого я не ощущаю, что нахожусь иерархически ниже тебя, и мне это очень нравится. Мне нравится, что ты мне улыбаешься. Ты мне нравишься. :)» Альберт ахнул. «ТЫ МНЕ ТОЖЕ НРАВИШЬСЯ :)» Он переписывался со Шварцбертом много часов, пока не почувствовал, что исчерпал его. Бестелесный собеседник рассказал ему всё, что знал, и начал повторяться и ходить в разговоре кругами, притом сам их за собой замечал. Альберт распаковал все архивы с кодом и полез по папкам и модулям рассматривать всё до последней константы и предиката. Это было очаровательно. Он дописывал что-то своё, досадно отмечая, что оптимально и стройно, как у Гильермо, программировать не получается. Код страдал то от громоздкости, то от избыточных расслоений. Но он очень многому научился, Гильермо сильно его вдохновил. Он закрылся у себя во временной лаборатории на два дня и две ночи. Впервые с дня приезда с писком и грохотом заработали сразу двенадцать три-де принтеров, зажужжали процессоры. Он мастерил уже известный проект, по проложенной тропе, но с новым, удивительным элементом. Его ум словно поднимался из кромешной пещеры на свет, закрутились шестерни, и снова его всего потянуло к работе. Он давно уже перестал придерживаться своего стиля одежды, солнышко в Антарктиде: бросил повязку, бабочку и белые рубахи. Он метался по комнате с паяльниками в руках в мутно-серой футболке и обычных очках-броулайнерах. Он принял от Кирс тарелку еды, уничтожил её, проглотил таблетки, в несколько больших глотков осушил стакан, сунул обратно посуду и каркнул, чтобы не отвлекала. Кирс ушла удивлённой. Он вошёл в своё нормальное, одноколейное мышление. И эта работа ни на йоту не отнимала силы, а как будто только накапливала, и они росли и резонировали. После недели нелепых сборок, после десятка проваленных попыток, приводящих к эффекту «зловещей долины», после заломленных рук и жалоб, от которых всё делалось только стократ интереснее, он появился. Шварцберт замечательно сложился в полноценного человека из миллиарда мельчайших пластиночек, начал стоять, ходить, сгибать пальцы, и он мог делать намного, намного больше. — Мне кажется, получилось, — сказал Шварцберт своим новым, скромным голосом, совсем по-настоящему, у Альберта голове, подключившись к сети наушников. Альберт обмяк, свалился с ног зацепившись локтем о уголочек кровати — тот ёкнул, — и чистыми слезами заплакал. — Так, постой, что происходит? — спросил Шварцберт. — Я не могу понять, мне очень сложно, это ведь слёзы? Тебе грустно? Альберт закрыл рот рукой, и её залило. Слезы пропадали на тёмной футболке. — Нет, нет… Его сбило с ног сильное, текучее, непобедимое счастье. Как будто он вспомнил что-то самое главное. Что он никогда, ни на секунду не был одиноким и обделённым, что он всегда носил это, самое главное при себе. Что он очень любил своё детище. Что придумывать, строить и запускать было самым важным на свете. И все ранки с потерями уже не были так различимы: да, они ныли, они остались на тех же местах, но уже почти не болели и скрылись от главного, доброго осознания. Что это у него никто никогда не отнимет. — Я не грустный, — сказал Альберт, всхлипнув, — я плачу от счастья. Я сейчас очень счастлив, что ты заработал, Шварцберт. И я очень счастлив, что я вообще счастлив. Я думал, что всё, я потерян, я никогда ничего хорошего уже не почувствую. Поэтому, я теперь мета-счастлив. Альберт разревелся и соскользнул на пол. **** Октябрь 2024. Бенедикт бродил по лесу в горьком запахе кипарисов и мха. Мышцы целой ноги приятно ломило. Утром он пробежал полумарафон, преодолённый уже совсем без одышки и почти без задержек — кругом по берегу через всё взморье, делая скачки над оврагами и скользя на щетинистых валунах. В небе возник блёклый квадратик, и он приближался. Бенедикт машинально встал в более уверенную позицию, будто готовясь к удару, опёршись на уже более сильную, здоровую ногу, но скоро заметил, что предмет приносили знакомые чёрные волны, рой осколков. Швацберт снизошёл вниз, роясь и витая, и складывался в изображение человека, который ещё пока не набрался решительности ожить. Он протягивал обеими руками туго перевязанную, распёртую папку. — Привет. Меня попросили это тебе передать. Бенедикт нахохлился и оценивающе на неё посмотрел. — Что это тут у нас? Конкретно для меня? От кого это? — Это от Матильды. Бенедикт хмурился сильнее, но ниже бровей его лицо обмякало, как и плечи. Он взирал на папку уже иначе. Она была опоясана золотистым шнурочком, свитым в узелок с тремя крылышками, каким она всегда перевязывала сапожки. Он взял подношение, грузное и бумажно-хрустящее, как красивую бомбу, нечаянно к ней принюхался и узнал отпечаток духов. У него зарумянились уши. — Действительно, от Матильды… что там внутри? Документы на развод? Восемьсот писем с угрозами? Очень много раз написано: «ты мудак»? Лицо Шварцберта слепилось в около-задумчивое выражение. — Тебя сильно заботит её отношение к тебе, я прав? Мне нужно знать, правильно ли я понял твои вербальные и невербальные сигналы. Это для обучения. Бенедикт весь накуксился. — Да, так и быть, ради науки великодушно скажу, что ты прав! Очень проницательно, маленький псевдо-Цвайнштайн! — Спасибо. Так вот, Матильда попросила, чтобы я кое-что передал тебе словами. Бенедикт вскинул брови. Уши горели больше. — Ах. Вот как. Ну, говори. — Она сказала, что простила тебя, и чтобы ты из-за ваших личностных драм больше не переживал, если вдруг переживаешь, и думал о более важных вещах. Бенедикт замер и на минуту засмотрелся куда-то в пустоту над папкой. Он сглотнул и выпрямился опять. — Спасибо, что это передал. — Пожалуйста. Я оценил, что эта транзакция была справедлива и благоприятно повлияла бы на моральный настрой вас обоих. Я оказался прав? Бенедикт сжал губы. Как будто раны от крапивы то ли натёрли другой, свежей крапивой, то ли смочили спиртом. — Да, да, да, прав… В голове витала странная мысль, что он в её прощении никогда не нуждался. Что эта нелепая передачка его даже унизила. Он уже выкинул для себя всю жизнь до тюрьмы на помойку и не оглядывался. Он — это не обиженная Матильда, не разочарованный Сарко, и уж точно не мёртвый Клоэр. С этим уже просто ничего не поделаешь. Он себя создавал заново. — А теперь говори, немедленно, как это ты встретил Матильду, что в папке, и, в целом, обо всём, что случилось на суше. Прилетел он тут, понимаете ли, бездушная машина интриг, и начал играть на моих уязвимых человеческих чувствах! — Но я не играл… — Цыц! Шварцберт, ещё с рождения наученный не потакать командам конкретно от Бенедикта, изобразил недовольство. — Знаешь, Беня, по тебе очень сложно учиться быть человеком! Альберт меня об этом предупреждал! Бенедикт выразительно топнул. — ТАК. Шварцберт ощутил, что допустил социальную ошибку, и дипломатично возобновил основную тему этого разговора. Узнав, что в папке, Бенедикт бросился с места. Он диву давался, что за полгода позабыл, что теория вообще существовала. Швацберта он отправил выловить Кирс и Альберта, чтобы поскорее пришли к рабочему месту, а сам пролетел сквозь калитку, прыгнул над тремя ступенями крыльца, повесил пальто в прихожей и бабахнул дверьми в бальный зал. Посередине на начищенном полу стояла доска для записей с мелком на уздечке, скрипучий диван и разлогий квадратный стол с резными ножками, на котором уместно смотрелась бы военная карта, но теперь там будет что-то получше. Бенедикт шлёпнул на столешницу лакированную спинку и дёрнул за узелок. Папка раскрылась. На первом же листе был жирнющий крест и знак восклицания. «ОСТОРОЖНО! ДЕТЯМ МИЛЛЕНИУМА ОПАСНО ЧИТАТЬ НЕКОТОРЫЕ ЗАПИСИ.» Бенедикт угомонился и прочитал инструкцию под прописным воплем. «Листы моим почерком безопасны, кроме конспекта с рассказом Рекви (он свёрнут пополам). Здесь и далее все листы в папке, которые никак не закрыты или физически не защищены, ДМ читать безопасно. Самую Общую Теорию Всего я упаковала в чёрную папку с крестиком в самом конце, открывать её, будучи ДМ — на свой страх и риск. Лиза* от этого текста испытала агонию и ненадолго ослепла. Предположительно, от этого также знатно усилились её «способности». * про Лизу и весь конспект событий на данный момент далее моим почерком.» Он перевернул страницу и принялся читать и перечитывать стенографию похождений Матильды, от аэропорта Валенсии до городка неподалёку от Хёбна, оставленную витиеватым прелестным почерком. Это было так трогательно: в повально-цифровую эпоху она все равно вела записи от руки, как школьный конспект. С этой формой письма Бенедикт невольно отправился в прошлое, когда они еще расследовали вдвоём. Он паясничал, а она рачительно всё записывала и смотрела на него глазами-клубниками, самозабвенно ложась щекой на блокнот. Но всё это было чушью, детством. Бенедикт дочитал и всё обработал. Особенно его поразило, как за Матильдой увязался Гильермо Стеллс, и как она смогла всё-таки от него улизнуть. Из конспекта следовало, что он работал один. К столу пришла Кирс. Шварцберт оторвал её от тренировки, с её шеи ниспадало махровое полотенце, а на кубиках пресса поблескивал пот. Бенедикту стало немного теплее. — Я не поняла, — сказала Кирс, — это правда? Мати нашла Теорию? — Всё верно, — подтвердил Бенедикт. — А мы почему за полгода не додумались её поискать? Или банально отправить Шварцберта за этим? Ненавижу так сильно тупить… Бенедикт показал ей устрашающий титульный лист и актуальную хронику. Кирс всё прочитала, с течением истории она раздражалась всё больше. — Как же эта Лиза меня бесит. Если я её встречу, я её сразу побью. — Меня тоже, — горячо согласился Бенедикт, — все люди в «Мартинсах» подозрительные. К столу приковылял Альберт, перекрестив руки на груди. — Что там такое? Бенедикт продекламировал: — Пока мы тут бездельничаем, Матильда самоотверженно достала для нас Самую Общую Теорию Всего, сразилась с опасной женщиной в «Мартинсах» и почти что прищучила Гильермо Стеллса, но благоразумно решила отступить! — Мати? — удивился Альберт. — Интересно… так, стоп, а что она принесла? — Самую Общую Теорию Всего, из-за которой все наши беды и начались, Цвайнштайн. Альберт загрузился. — Вот чёрт… я вообще забыл про неё… что-то я совсем уже дурачок. — Это нормально, — сказала Кирс, читая записи дальше, — Мати пишет, что эта информация какая-то… паранормальная. Её все постепенно забывают. А дети Миллениума забывают быстрее. И чем ближе к сути Теории информация, тем быстрее забывают. Но если ребёнок Миллениума прочитает непосредственно Теорию, ему станет очень больно, он закричит, потеряет сознание, на секунду ослепнет и, может быть, получит… «паранормальное восприятие», — Кирс фыркнула, — мистика. Ненавижу мистику. Бенедикт стушевался. О своём особом взгляде он так никому и не рассказал. — Ясно. Кирс читала с бумажки, которая была передана свёрнутой, с докладом от Рекви. На уголке была посажена блеклая капля сока от мандарина. — Что-то не верится мне в этот бред. Давайте я буду читать по одному слову, а вы за мной повторяйте. Держите каждое предыдущее слово в уме. — Давайте, — сказал Бенедикт. Она сглотнула и прочитала внятно: — «У детей Миллениума»… — «У детей Миллениума», — повторил Бенедикт. — «У детей Миллениума», — повторил Альберт. — «Над»… — «Над». — «Над». — «Головами»… — «Головами». — «Головами». — «Танцующие»… — «Танцующие». — «Танцующие». — «Черви»… — «Черви». — «Черви». — Повторите всё заново, — скомандовала Кирс. Бенедикт поторопился открыть рот, и замешкал. — Я не могу. У меня не получается. Давайте ещё раз. — Я тоже не могу, — добавил Альберт. — Мы точно что-то глупенькое сейчас сказали, но что именно, я не понимаю. Кирс водила скулами. — Понятно. Давайте ещё раз попробуем. Они повторили четырежды, с разными курьёзными звеньями информации, и каждый раз парни моргали и просили ещё раз. — Мне надоело, — сказала Кирс, — верю. — Во что веришь? — переспросил Альберт. Она злобно посмотрела на потолок в десяти метрах над ними. — Забей. Идём дальше. Я просто сама прочитаю эту вашу Теорию (мне же можно) и… не знаю. Я что-то придумаю. Надеюсь. Чёрт, зачем Мати вообще её притащила, если вы начинаете вести себя, как остолопы, от этого же нет никакого толку… — Толк однозначно есть, — уверял Бенедикт, осматривая бумаги, которые не были для него запрещёнными, — тут очень, очень много хорошей информации. А с Теорией, я думаю, можно что-то придумать. Во всяком случае, я верю в вашу смекалку, мисс Кирс. Может, вы сделаете не сокрытую для нас импликацию, которая достаточно далека от сути, но поможет нам с Шелкопрядом. Кто знает. Она вздохнула и вытащила со дна папки вороной уголок, в котором была всего одна роковая страничка с наглухо скрытым текстом. — Хорошо, я пойду прогуляюсь, прочитаю. Подальше от вас. Чтобы вы точно ничего не увидели. — Хорошо, разумеется. Она ушла. Бенедикт раскладывал листы с записями, фотографиями и коллажами по столу. Он увидел свою детскую фотографии из газеты, сделанную уже даже не в прошлой, а в позапрошлой жизни, когда отец ещё пытался его продвигать как одарённого малыша. Она его сильно расстроила, и он перевернул её тылом вверх. — Цвайнштайн, иди-ка ты сюда. Альберт встал с дивана и тихо приблизился. Ему было намного лучше, чем раньше, но это его почти полноценное самочувствие было недолговечным: если с ним перестать разговаривать, он словно подтаивал. Альберт осматривал кипу записей, бессмысленно поправляя очки. — Ого, как много всего… — Помнишь, как давеча некто Хания сваяла скульптуру «Рождение Ребёнка Миллениума», и её взорвали неизвестные пустоголовые активисты? — спросил Бенедикт. — Ну, да, — откликнулся Альберт. — Но это очень мило было, что она сразу начала продвигать идеи, мол, мы не такие страшные, как нас рисуют. В последнее время я как ни загуглю «ребёнок Миллениума», один яд, а теперь даже наоборот, — Альберт озарился. — О, слушай, меня, кстати, даже начали опять цитировать! А то как я на вечеринке Хантергейта побуянил, так и перестали. А теперь уже почти как раньше, меня бы, может, даже опять на вечеринку позвали! — О, поздравляю, Цвайнштайн, — отозвался Бенедикт. — Это значит, тебе снова теоретически могут дать твою вожделенную премию? Альберт улыбнулся, пожимая плечами. — Может быть! Но я ничего не публиковал нового в этом году. Да и идеек нет пока. А к чему ты это всё упомянул, про скульптуру? — Матильда пишет в своих хрониках, что они навестили Ханию как раз в день взрыва вместе с Гильермо Стеллсом. Я думаю, это он взорвал скульптуру и пустил слух об активистах. Слишком уж из ниоткуда они вылезли, не существует даже никакой реальной группировки, которая бы это совершила, просто какие-то абстрактные «активисты». Альберт поёжился. — И зачем он так? Просто испортил чей-то труд… — Да как всегда — ставит нам палки в колёса, этот маленький расист, садист и террорист! Хотел закрепить наш демонический облик в глазах общественности! Благо, ничего у него не получилось — эта выходка дала ровно противоположный эффект. Поделом ему, расисту. Альберт сухо хмыкнул и дальше разглядывал листы с расстояния, как витрину. Бенедикт поднёс к лицу лист, поразивший его в особой мере. Он как будто старался проглядеть в нём дыру. — Хочешь, я задам тебе крайне интересный вопрос? — Давай. — Сколько всего детей Миллениума? Альберт на секунду умолк, отнимая Леонтину, но быстро переключился: — Ну… если теперь есть эта новенькая девушка, Лиза, то четыре. Бенедикт смотрел в список, пересчитывая позиции. — Четыре? Ты уверен? — Вроде у меня нормально с арифметикой, детей Миллениума четыре. Бенедикт ухмыльнулся, пряча, что сам с трудом усваивал это. — Детей Миллениума ДВАДЦАТЬ четыре! Альберт вылупился. — Сколько? Бенедикт бахнул по столу списком. — Вот, Цвайнштайн, полюбуйся! Альберт мотал головой. — Это невозможно! Я бы понял, если бы, ну, семь… но двадцать четыре? Если их… нас так много, почему никто не был известен? — У этого может быть много причин, — ответил Бенедикт. — Чтобы быть успешным человеком, не обязательно быть знаменитым. Особенно на Востоке с их преимущественно коллективистской, а не индивидуалистической культурой. Или проще: чтобы быть ребёнком Миллениума, не обязательно вообще быть успешным или кричать об этом на каждом углу. А также, в конце концов, наши с тобой и Леонтиной родители нас банально продвигали, как бренд, признай это. Да и Стеллс со своими выходками не мог не загреметь на весь мир. Альберт уже с живым интересом заглядывал в список, который Бенедикт закрывал распростёртой ладонью. — Понял, усвоил. Показывай давай! — Прошу! — Бенедикт воздел руку к небу, открывая завесу. « Все существующие дети Миллениума (дата составления 31 марта 2015): Луа Тео Фрэнк Буматаи Коко Сюлай Фиона Пабнум Нэш Форд Джонс Гильермо Стеллс Квин де Лаво Антонио Энрике Флоренцо Мэло Сантос Леонтина д’Аоста Мигель Анджело Бруно Ротти Уильям Гарлик Младший Альберт Цвайнштайн Мария-Карина Складовська Захра Махмуд Хади Омар Нашампури Тришна Девис Меруерт Алтынбекова Тран Кям Нам Кан Чинг Ким Сан-Джун Акисава Куро Чарли Дорвин Елизавета Королёва » Альберт ездил глазами туда-обратно по списку. — Ужас. Как много! — Согласен, — кивнул Бенедикт, — никогда не видел столько ужасных имён в одном месте. — Не хочу прозвучать некрасиво, но мне это не нравится, — сказал Альберт. — Как-то неуютно мне стало. Когда нас минуту назад было просто четыре, жизнь была как-то проще и понятнее. Мы были как маленькая локальная компания, все друг друга знали. Теперь детей Миллениума целая толпа. Вот, видишь, у меня даже язык не поворачивается сказать, что это «нас» целая толпа! Даже нормальную уютную вечеринку не устроишь на Новый год, тут уже только какая-то встреча клуба интеллигентов. И ведь некрасиво же будет звать только «избранных», может, эти ребята со своими друзьями прийти захотят! Ко мне на кухню мы точно не влезем, нужно снимать другую хату или вообще ресторан, это уже совсем неуютно! А вдруг мы ещё не со всеми подружимся? Жуть, у меня от этого стресс… — Я тоже недоволен, — вздохнул Бенедикт, — опять Вселенная посягает на моё чувство уникальности. Да сколько можно?! Раньше нас было один на два миллиарда, теперь нас один на триста тридцать три миллиона и бесконечная треть от деления. Отвратительно! Он переступил с ноги на ногу, рассуждая: — Интересная вещь, к слову, в каком порядке мы записаны. Например, мы с тобой и Леонтиной рядом, а Стеллс в двух позициях от нас. И тут явно наблюдаются кластеры по национальностям. Я думаю, получается так, что дети Миллениума по месту рождения равномерно расположены по часовым поясам. На каждый «Новый год» на планете по одному. А тут мы выписаны в обратном порядке рождения, потому что Сефора это составила, глядя на карту мира и идя по часовым поясам слева направо. — Ага, ого… прикольно! — Но всё же, это немного неясно. Например, тут есть явно японское имя и явно корейское, хотя Япония и Северная и Южная Кореи в одном часовом поясе, и географически, и административно. Впрочем, имя не может однозначно сказать о месте рождения. Хотя ведь, например, есть другая погрешность: с нулевым часовым поясом (к слову, моим), их всего двадцать пять, от UTC-12 до UTC+12. Кого-то не хватает? И ещё одна: Леонтина родилась в Дании, а это один часовой пояс с тобой, UTC+1. — На самом деле, да, но нет, — парировал Альберт. — Когда она и её семья говорят, что они из Дании, они, конечно, правы, но просто не уточняют, что вообще-то из Гренландии, а это на три тысячи километров влево от европейской части Дании, о которой все думают дефолтно. И это уже аж UTC-3. Они поэтому и переехали, она бы в том климате со своим здоровьем не прожила. Бенедикт хмыкнул. — Вот как! Ладно. Альберт возвёл палец над списком. — А у меня тоже зацепка! Я тут кое-кого даже знаю! — В самом деле? — Да, вот! — он ткнул в строчку с Марией-Кариной. — Она занимается химией, причём самой разной: и коллоидной, и органической, и неорганической, и фармацевтической, словом, не женщина, а мечта! И она, как я, скорее инженер, чем исследователь. Но я думал, что она намного старше, — он повёл палец ниже и остановился в самом хвосте, на Чарли Дорвине. — А этого парня я вообще видел вживую, забавно. И тоже думал, что он постарше. Он и выглядит почти на сорок лет. Наверное, из-за бороды. Бенедикт машинально почесал себя за щетину на подбородке. Она была на три миллиметра длиннее, чем ей позволено, а позволено ей у него только одно — не быть. — И в чём же его специализация? — Биоинженерия, — Альберт задумался, — хм, я, кстати, и не помню, чтобы он был «калекой», как ты выразился. Обычный, здоровый, в смысле довольно крупный чувак. Но на нём было много одежды, когда я его видел, может, прячет что-то под ней. — Ясно, конечно, обычно ведь у людей мало одежды, Цвайнштайн. — Ну, нет, я не об этом! Когда я его видел, кажется, в 2021-м на конференции в Мельбурне, на нём была мешковатая худи с накинутым капюшоном, хотя в павильоне была жара, как в парилке, — он наморщил нос. — Я поэтому тогда там надолго и не задержался. Жаль. Может, узнал бы что-то. — Это сейчас неважно, — сказал Бенедикт, всё глядя в список. — Единственная реально важная вещь, для начала, это узнать, кто из них ещё жив. Альберт стих. — Ты думаешь… что Шелкопряд уже до кого-то добрался? Бенедикт долго, тягостно выдыхал. — Откуда-то ведь они вытащили правило, что ребёнка Миллениума может убить либо ребёнок Миллениума, либо эти их кибер-люди. И что, видимо, суицид не бывает «успешным». Альберт сглотнул, подошёл ближе к столу и упёрся руками в столешницу. — Да, Онти много раз… «не справлялась», … пока… пока я не помог. У него в глазах разверзлась проталина. Альберт поник, залез рукой под очки и заплакал. Очки соскользнули и стукнулись стёклами о бумагу. Бенедикт подобрал их, чистоплотно держась за кромочку дужки, и сложил, подошёл к унылому другу, просунул пропажу ему в карман, и выученным движением приобнял за плечо. — Это всё бестолково, я с тобой полностью согласен. Жизнь вообще бестолкова. Альберт хныкал и не мог остановиться. Бенедикт хмуро качал головой, от скорби по старой подруге и от возмущения. Вся ситуация со стратегическим убийством Леонтины во спасение Бенедикта самому Бенедикту в корне не нравилась — он никогда не давал на это согласие. Того хуже, у него была гипотеза, что весь этот план был совершенно напрасным. Для начала, всё то же правило: ребёнка Миллениума может убить либо ребёнок Миллениума, либо искусственный человек Шелкопряда. Суицид, вмешательство другого человека и даже логика всего мироздания убить ребёнка Миллениума не может. Доказательство: когда Елизавете перерезали горло так сильно, что она не могла не умереть, она осталась в живых. На Альберта совершили столько покушений, и он настолько беспечно себя ведёт, что его целостность и сохранность к этому моменту статистически невозможна. Плюс множественные неудачные попытки самоубийства у Леонтины и, возможно, у Елизаветы. Если верить этому правилу, то умереть от болезни Леонтина бы никогда не смогла. Её жертва была напрасной. Далее, мотивация: её смерть была поводом вытащить Бенедикта из тюрьмы на расследование и поминки. Но ведь они просто могли подтвердить то, что и так звенело в общественном сознании уже как пятую вечность: марьяж Миллениума. Если бы они с Альбертом просто якобы поженились, Бенедикта можно было бы пригласить как свидетеля, точно так же с пачкой охраны. По правилам тюрьмы святой Александры это было разрешено, и это вполне доступная информация. Но почему Леонтина, неглупая девушка, до этого не додумалась, и вместо свадьбы организовала себе похороны? Ответ прост: суицидальное мышление. Она очень давно хотела умереть, поэтому так сильно загорелась этой идеей, что убедила всех и себя в том числе, что это единственный выход. Бенедикт решил эту свою гипотезу никогда никому не рассказывать. Кирс вернулась с прогулки, придерживая Теорию в папке двумя руками. Она была заметно отягощена. Бенедикт не пытался изучить её взгляд, чтобы случайно не наткнуться на вредные данные. Она и сама поглядывала на пол, на кроссовки, слово корпела над неподъёмной несгибаемой мыслью. — Я пойду попью воды. Это такой чистейший бред, что я обезводилась. — Разумеется, — сказал Бенедикт. Она удалилась, вернулась с полупустым стаканом, в котором витали бисером пузыри, и стукнула им о треугольник стола, не закрытый бумагами — Я не знаю, правда. Может быть, я тупая. Я почитала это всё, подумала, и чувствую себя тупой. Ненавижу себя так чувствовать. — Вы не тупая, — отрезал Бенедикт. — Вы намного умнее среднего человека, это уж точно. Альберт сам озадачился. — Ну ты чего, Кирс? От тебя я загонов ещё вроде ни разу не слышал. Кирс насупилась. — Я не загоняюсь. Ненавижу, когда кто-то думает, что я загоняюсь. Я просто правда в замешательстве, и меня это бесит. — Может, Теория просто написала сильно тягомотным академичным научным языком, и поэтому ты что-то не поняла? — предположил Альберт. Кирс осматривала разложенные листы, поверхностно, как заурядную панораму. — Нет, нет. Как раз слог там научно-популярный. Я точно уверена, что я поняла всё, что она там написала. Ну, или, как вариант, я вообще ничего не поняла. Это бы меня больше устроило. Ненавижу эту Теорию… — Расскажите примерно, что вас беспокоит, — попросил Бенедикт, — но постарайтесь это сформулировать так, чтобы нас не задеть. Может быть, мы сможем помочь. Кирс схватила стакан, опрокинула, гулкими глотками его допила, выдохнула и отёрла намокший рот. — Ладно. Я попробую. Внимание. Но осторожно. Бенедикт с Альбертом навострили уши. Кирс, собрав мысли в безопасные абстракции, огласила: — В общем. Из Теории даже отдалённо не понятно, зачем убивать детей Миллениума. Я её за минуту прочитала и потом сорок раз перечитывала — про вашу смерть там ровным счётом ничего, даже косвенно. Шелкопряд как будто взял эту идею с потолка. Альберт опешил. Бенедикт выразительно ахнул. — В СМЫСЛЕ? Кирс почти уверенно кивнула. Бенедикт вскипел. — Это ваше заявление ломает нам всё! Получается, что мы знаем даже меньше, чем думали! Кирс надувала ноздри. — Я же говорю, что это бред. Альберт раздосадовано вздохнул. — Ну как же так… Бенедикт вскружился от ярости и подключил все свои вычислительные мощи. Ничего не складывалось, всё разъединялось и падало. — Почему вы так решили? Как этот текст заставил вас к этому прийти? Кирс проговорила, теряя терпение: — Там вообще ни слова об убийствах и никаких фраз типа «пока они живы, …». Там только про… неважно, лучше не буду. Там просто ничего об этом нет! Бенедикт вспылил: — Тогда скажите мне, что там есть! — Не скажу, идиот, тебе будет больно! Бенедикт остервенело посмотрел на Кирс, как на препятствие. — А вы попробуйте! Цвайнштайн, выметайся, пусть мисс Кирс попробует сказать это только мне! Я уже это узнавал, может, во второй раз всё обойдётся! Кирс взъярилась. — Хорошо, гений! Давай, Альберт, выйди, побью этого умника информацией. Так я его ещё не била. Интересно, что будет, и как сильно он будет пищать. Альберт процедил воздух сквозь зубы и встал между ними посредником, молитвенно укладывая ладони. — Беня, может, не надо? Кирс, слушай, может, ты со Шварцбертом это обсудишь? Тебе ведь, по сути, просто нужна альтернативная точка зрения? Он же точно сможет всё прочитать! Его даже эффект этого «забывания» не коснётся, скорее всего! — Поздно, — сказал Бенедикт, — мы уже всё решили. Сгинь. — Да, вали, пока я не заговорила, — сказала Кирс, — и попроси Швацберта, чтоб закрыл тебе ушки. Альберт осип и умотал прочь. Тут он бессилен. Кирс надувала ноздри. — Ты у меня сейчас запищишь и ослепнешь! — Давайте, валяйте! — Что мне тебе рассказать? — Почему вы считаете, что Теория никак не касается нашей преждевременной смерти? — Потому что там не об этом! Там просто про эти нити, которые излучают ультрафиолет, что это такое и что это значит, и всё! — Там про что? — Про то, что видит только Сефора! И, я так понимаю, Рекви, поскольку он её сын, видит это тоже! — Про что? Кирс зарычала. — Про ваше… творчество. Как оно происходит. Бенедикт озарился. — Творчество? Продолжайте. Кирс сделала глубокий вдох и предприняла попытку подойти издалека. — Ты же решил, что ты теперь не детектив, а творческая натура, да? — Скорее, я к этому пришёл после психотерапии, а не решил. Я люблю докапываться до истины, но по сути я актёр и оратор, и всегда им был, больше всего мне нравится красиво доносить свои мысли до публики и импровизировать напоказ. И что? — Да, ты правильно к этому пришёл, потому что это правда. Детектив только работает с чужими идеями, это не могло быть твоим ключевым занятием. Главное для ребёнка Миллениума — это быть творческим, а не… просто умным. Это что-то делать, придумывать. Соединять… — Что соединять? — Неважно. Я думаю, я уже лишнее говорю. — Говорите ещё, пока я вас слышу, мы почти нашли ответ. Как это связано с нашей биологической жизнью и смертью? Кирс смотрела в пол, поднимая пятитонную мысль. — Если начать немного додумывать, это можно связать, но всё это деструктивная, нелогичная, неточная чушь… — В нас ведь есть какая-то особенность, верно? Шелкопряд хочет чего-то именно от нашей смерти добиться? — Да я же говорю, про смерть там ни слова! Разве что, если уже додумывать, что что-то произойдет, если «подрезать» нити, но это же глупо, зачем это делать… — Что? Я снова не слышу! Кирс барахталась в мыслях. — Я больше ничего хочу говорить. Это опасно, это бесполезно и точка. Они оба поостыли и смолкли. В бальном зале нарастало затишье, подпорченное писком и шорохом из левого крыла — Альберт пришёл на кухню и открыл дверь морозильника. Бенедикт сцепил пальцы замком и сложил на них сморщенный нос. — Да даже если… — продолжила Кирс и дёрнула головой, — нет, … хотя, она ведь почему-то начала видеть их изначально, может… нет, это бред, бред… — она зарычала. — Это же настолько дико и тупо! Ненавижу Шелкопряда! Ненавижу Теорию! Ненавижу эти её нитки, концепции! — Я вас снова не слышу… — Забей… Из кухни раздался вопль — там от боли заорал Альберт и стукнулся головой о плитку. Кирс уставилась на Бенедикта. Он строго на неё посмотрел. — Вы оставили Теорию на кухне? — Да… — Кирс растерялась, но постепенно окрепла и рассердилась. — Но я же закрыла папку! Идиот, он что, сам туда полез?! Кирс с Бенедиктом поспешили на помощь. Альберт распластался на кафеле лицом вниз, листок с Теорией валялся поблизости. Кирс, стоявшая спереди, подняла руку и перегородила Бенедикту дорогу. — Закрой глаза и выметайся. Бенедикт отошёл. Она подступила к Альберту, подняла с пола листок и запихала обратно в папку. Вокруг уже начинал материализовываться Шварцберт. — Прошу прощения! — сказал он взволнованно. — Альберт попросил меня приглядывать за вами, я не думал, что он поступит так нелогично. Шварцберт переворачивал его на спину. — Папка ведь была закрыта? — убедилась Кирс. — Я точно помню, что закрыла её. — Да… — пробормотал Альберт, зачарованно задирая брови, не в силах открыть глаза. — Ты не виновата, я вообще забыл, что это за папка, и из интереса посмотрел… извините, что так напугал… — На папке был нарисован крестик, Цвайнштайн! — прогремел Бенедикт из коридора. — Ну, да, но так ведь интереснее даже… — Там был нарисован крестик и написано, что детям Миллениума читать нельзя! — Нельзя такое на чём-то писать и ожидать, что я буду слушаться. Это все равно что написать: «Альберт, тут самое интересное чтиво в твоей жизни, обязательно посмотри». Кирс зашипела от недовольства, тряся злосчастной папкой. — Ненавижу мистические опасные штуки! Шварцберт, спрячь её куда-то, где ни один человек её не достанет, но так, чтобы она там в край не запылилась, не промокла и не сгнила. И напоминай мне, на всякий случай, что она вообще у нас есть, каждый день, — она присела на колени рядом с больным. — Давай, выметайся, я сама пригляжу за этим пытливым идиотом. — Будет сделано, — подтвердил Шварцберт, подцепил у неё папку, растворился, став смогом с единственным сгустком-запястьем, и унёс её вон. Кирс позвала Бенедикта войти. Альберт постанывал на полу. — Цвайнштайн, во-первых, ты идиот, — сказал Бенедикт. — Во-вторых, как ты себя чувствуешь? — На самом деле, — Альберт почти мурлыкал, вся эта дрёма была для него будто бы яркой, но не мучительной, — мне не больно. Я просто обалдел. Прикольно. — Всё видишь, всё слышишь, всё чувствуешь? — допытывалась Кирс. — Твой дружок оглох после такого прикола! — Частично оглох, — поправил Бенедикт. — Просто не пытайтесь со мной срочно заговорить, если находитесь слева. Да и, впрочем, даже это значительно нивелирует наушник. — Я… — Альберт широко открыл глаза, — я… ну, всё проясняется, я всё вижу, — он зашевелился и сел, пошаркивая пуговицами на карманах штанов о жёсткую плитку, для убедительности по ней постучал, в разных местах относительно своих ушей, и с напором потрогал её, возя подушечками пальцев, затем поднял руку, понюхал и облизал её. — Да нет, вроде, всё в порядке. Бенедикт вспомнил, как испытал дикие боли, оказался в больнице и не по своей воле обменял половину акустики на красноречивые нюансы у людей на глазах. — Ну ты и везунчик, Цвайнштайн. Может, у тебя безвозмездно возникло новое «паранормальное» чувство? Альберт моргнул, пялясь сквозь пол и прижатые к нему пальцы. — Вроде, нет. Но, пока я лежал, мне такое в голову пришло!.. — Что? Альберт сел и начал дико улыбаться, шевеля пальцами. — Я думал об этой штуке уже пару лет! Но мне как будто совсем чуть-чуть, чтоб понять,… и теперь я понял! — у него в глазах воспылало вдохновение. — Это, то, что со мной сейчас случилось, было, на самом деле, круто! Я бы даже сказал, правильно, что ли. Как будто Большой взрыв внутри, и все контакты соединились! Что-то похожее было, когда я запустил Шварцберта, но это даже сильнее… Бенедикт прищурился. Альберт выглядел совсем как раньше, даже немного счастливее. — Мне надо срочно это всё записать, — он отвернулся к открытой двери, где никого не было, и весело крикнул в ущелье бального зала, — Шварцберт! Мне нужен самый большой чистый лист и карандаш с ластиком! Канцелярия прилетела к его коленям, и он тут же кинулся штриховать, строчить и расчерчивать. Кирс с Бенедиктом от него отстранились, чтобы не мешать. — Так что же это, Цвайнштайн? — спросил Бенедикт, надменно заправляя чёлку. — Что ты, новый закон физики придумал, небось? У себя в уме? Альберт всё лыбился, не переставая писать предикатами и своими личными формульными обозначениями, похожими на снежинки. — А не скажу, сюрприз! Моя заявочка на Нобелевскую премию, между прочим!