Самая общая теория всего

— Я не расист, — признался Уильям Гарлик, кладя руку на сердце, — но вся эта затея с «детьми Миллениума» уже слишком далеко зашла. — Но вы же их сами придумали —заметила Алиса. — Этот термин. — Я придумал, — кивнул Уильям Гарлик, — я придумал, что он один, ребёнок Миллениума. Когда он был один, было нормально. Приятно. Много — это уже конкуренция. Совершенно неприятно. И ненормально. — И как долго это он был «один»? — Примерно минус один час. Вот видите, всё сразу пошло не так. Чем дольше Алиса Маццони говорила с Уильямом Гариком, тем больше это становилось похоже на погружение во всем известную бешеную шахматную дыру. Она поняла, что это за человек, примерно на третьем «Я не расист, но…». — Вот как. Алиса Маццони была больше брендом, чем человеком: недосягаемым и элитным. Одно только знание, что она существует, было знаком статуса и принадлежности к иной, богатой Вселенной. Дама средних лет, белобрысая, коротконогая, широкобёдрая, с плывучими линиями лица, большим лбом, по-мальчишески зализанными волосами, одетая в самый модный на эту секунду сливочный костюм с манжетами цвета переспелого персика. Она расположилась в кресле в легендарном поместье Гарликов, перекидывая ногу на ногу напротив его хозяина — Уильяма Гарлика, в этот момент очень сильно рассерженного. — И что же вас беспокоит насчёт так называемых «детей Миллениума»? — Слишком много шума вокруг них. Как будто голливудские звёзды, помноженные на три: убийства, теракты и видеоблоги. Алиса переменила ногу. Три недели назад аноним, облитый сумраком Интернета, перевёл ей солидную сумму, чтобы она поднажала на популярность скульпторши Хании и распустила по Интернету мысли в пользу имиджа детей Миллениума. У неё вполне получилось — Альберта Цвайнштайна снова начали цитировать, все шушукаются, что он делает новую интересную технологию, покруче, чем что-либо, что у него было раньше. В память о Леонтине сняли документальный фильм и скоро откроют экспозицию в ведущем музее современных искусств — и какую! Такого никогда раньше не было. А Бенедикта Кнокса уже вроде бы знают по имени. — Ах, я понимаю, о чём вы. И правда, везде они, да они… Уильям Гарлик махнул рукой в сторону развернутого экрана ноутбука. — А это?! Вы видели это безобразие? Он стукнул средним пальцем по пружинистой кнопке пробела. — Здравствуйте, — заговорил его же молодой голос из динамиков, исходящий от его же молодого, но более длинного лица, — я Бенедикт Кнокс, и сегодня мы будем распаковывать ПОРОКИ СОВРЕМЕННОГО ОБЩЕСТВА. — Да, я это уже видела, — кивала Алиса, и, несмотря на это, не могла оторвать глаз от экрана. — Он очень метко ударил сразу по двум демографиям: одни любят распаковывать, а другие — обсуждать пороки общества. Уильям Гарлик проиграл видео полностью, чтобы подпитать свою злость и наглядно и бессловесно продемонстрировать свою точку зрения. Алиса рассматривала Бенедикта с глубоким и тонким профессиональным интересом. — Он очень обаятельный. Он умеет покорить зрителя своей харизмой, простой, но стройной аргументацией и непробиваемым, слегка придурочным шармом, хотя делает это неосознанно. У мальчика гигантский потенциал. Ну, и глупо не учитывать его аппетитную британскую внешность. Было бы мне пятнадцать лет, его постер уже висел бы в моей комнате напротив кровати. — Я считаю, что это видео глупое, — заявил Уильям Гарлик, перенаправляя мысль беседы в правильное русло. — И всё это — развлечения для пустоголовых расистов. В его ровном тоне ощущалась тусклая угроза подбросить Алису над забором, если она несогласна. — Да, — сказала Алиса твёрдо. — И всё же, что я должна для вас сделать? — Я хочу, чтобы вы его убили. Алиса моргнула девять раз. — Я занимаюсь продюсированием и пиар-менеджментом. Уильям Гарлик процедил воздух сквозь зубы и измождённо повёл головой по кругу. — Фигурально! Я говорю фигурально! Я хочу, чтобы вы убили его как медийную личность. Чтобы о нём больше никто никогда не говорил, не помнил, не знал! — Ага, — она скрестила пальцы. — Вот как… интересная задача, мне нравится. Она забарабанила тупыми ногтями по полированной ручке кресла. — Первое, что нужно понять: нельзя ни в коем случае начинать войну. Нельзя никак явно его ограничивать. Допустим, мы начнём банить его видео за нарушение авторских прав (если сильно надо, их можно нарушить, даже если выставить видео без звука и без картинки). Ну, забаним мы ему одно видео, второе — он выпустит третье, где будет кричать, что кто-то пытается его заткнуть, начнёт требовать справедливости, начнёт просить его распространить, и только привлечет внимание. Ни к чему хорошему это не приведёт. Поэтому действовать нужно либо до невозможности тонко, либо до невозможности грубо — так грубо, чтобы он просто взял и заткнулся. — А как это — «тонко»? — Тонко — это найти его и лично убедить, что он должен заткнуться. Например, подкупить. — Подкупить не получится, — прямо сказал Уильям Гарлик. — Быть звездой — это единственное, что ему нужно от жизни, с самого раннего детства. Деньги его интересуют исключительно как средство подпитки своего имиджа. — Поняла, значит, нужна манипуляция. Насколько он умный? Можно толкнуть ему какую-то религию, наркотики или курсы по саморазвитию. У него резко переменятся ценности, и он исчезнет с радаров. — Он достаточно умный, чтобы это не сработало. — Ага… ну да, ну да… Уильяму Гарлику позвонили, и отлучился в другую комнату. Алиса Маццони же, погрузившись в раздумья, поднялась с кресла и прошлась по мраморному кабинету. Изучила циркониевый глобус, книжные полки и всякие типовые эпизодики в дымке фамильных фотографий — стаи коротышек Гарликов, разрезания ленточек на новых трикотажных заводах и самая актуальная цветная чета — муж, жена и дочурка, или просто дочурка в фехтовальном мундире со шпагой и кубком с четырёххвостым отблеском на позолоте округлости — ей уже двенадцать лет. И ни одной фотографии старшего сына, невесёлого лощёного гимназиста, ребёнка Миллениума. А ведь Алиса могла бы поклясться, что лет пятнадцать назад дела Гарликов пошли в гору как раз-таки благодаря ассоциации с золотым лобиком. Противно чавкнуло кресло — Уильям Гарлик вернулся. Алиса повернулась к нему с пластикой кошки, которая передумала нападать, и резюмировала свои размышления. — Что же, чтобы о нём никто не говорил, и он точно больше не высовывался, легче всего правда буквально его убить. Причём очень срочно, пока он не сильно известный. И как-нибудь очень скучно, неброско. Что-то вроде «поскользнулся и попал под машину». (И никакого «повесился», а то опять начнутся разговоры про «социальные проблемы», которые постоянно будут стекаться к нему). В самом худшем случае, об его смерти пошуршат пару дней, выставят пару черно-белых самых удачных фотографий с ним и забудут. Как вам такое? Уильям Гарлик сложил локоть на подлокотник. — Я согласен. — Есть альтернативы, разумеется, но мне кажется, эта мера — самая эффективная. — Да. Согласен. Убивайте его. Алиса дожидалась, когда закончится шутка. Кто из них двоих первый даст трещину, спасует, пыхнет в губы и расхохочется? И она поняла: Уильям Гарлик в такие игры не играл, а шутить не умел. — Я правильно поняла, что Бенедикт Кнокс — это ваш родной сын? И вы заказываете у меня его убийство? Не поймите неправильно, я могу это сделать, и всё будет безупречно, я просто хочу убедится, что мы с вами друг друга понимаем. Уильям Гарлик не пошелохнулся. — Он мне не сын. Это просто какой-то неудачный комок моих генов, который со мной до сих пор почему-то ассоциируется, хотя я приложил все усилия во имя обратного. Его выходки только портят нам имидж бренда и негативно влияют на продажи — вот всё, что я к нему испытываю. Алиса сложила ладони и уважительно кивнула. Она всё-всё поняла. — Понимаю, спасибо. Не беспокойтесь, мы засунем этого крысёныша… — Хорька, — поправил Уильям Гарлик, — хорьки длинные. Он хорёк. Он длинный. Противный, длинный расист. — Да. *** Дурацкое. Вот подходящее слово, чтобы описать настроение Бенедикта в последние пару дней. Бенедикт разочаровывался, злился и закрывался. Опять Альберт — герой века и гений, великий изобретатель. Это случилось опять. Опять он более успешный, талантливый и уравновешенный. Очень хотелось его ударить. Очень хотелось переломать его руки из платины, которыми он делает свои унижающие Бенедикта открытия, только так, чтобы никто не заметил. Но так нельзя. Бенедикт детектив, он хорошо это знал: вся гнильца станет явной. От злости он побежал, записал и смонтировал своё первое видео. Это был репортаж о том, что он жив, что он не виноват, подробный разбор того, как и почему его занесло в тюрьму святой Александры, со всеми фактами, справками и протоколами. Он оборвал его на высокой ноте, сообщив, что за всем стоит Гильермо Стеллс, что именно он подстроил трагический взрыв, и пообещав, что все детали (например, что он вообще жив) раскроются в следующий раз, через неделю. Видео было великолепно, идеально и совершенно ничтожно, если сравнивать сорок минут его тарабарщины с Машиной Времени на ладони. Ну ладно, совершенно непонятно, какое там видео получилось на самом деле, пока его никто не посмотрел. Может, лучше, чем Машина Времени на ладони, шансы пятьдесят на пятьдесят. Бенедикт, как и договаривались, пригласил Кирс на премьерный просмотр (для неё — просмотр видео, для него — просмотр её переменчивого взгляда во время просмотра видео). Ползунок прогресса дошёл до краешка линии, и видео кончилось. — Ну, — процедил Бенедикт, — как вам? Она инертно кивнула. — Да, думаю, менять ничего не надо. Альберту ещё только это покажи… — Да, разумеется, — перебил Бенедикт, — а вообще как? Вам понравилось? Моя подача, мой текст, и вообще — как я оформил картинку? Вам понравились мои скромные потуги сделать цветокоррекцию? С очень долгой, невозвратимой, тлетворной, красноречивой задержкой, она сказала подобие «да», и больше ничего. «Да» со шлейфом несказанного «но». «Но» она не была в восторге. Её односложный ответ был свёрнут из высокомерного «на любителя», флегматичного «сойдёт» и отрешённого «я такое обычно не смотрю». Бенедикт потупился, кашлянул слово «спасибо» и погрузился в себя ещё глубже. Его трудов недостаточно. Он может лучше. Он это знал и без её ответа. Он ненавидел всех и вся, возненавидел себя, он возненавидел это видео, и так его и не выставил. Ах, если бы не Цвайнштайн! Нет, нет, нельзя винить Цвайштайна, он объективно ничего плохого не сделал. Но очень хотелось. Бенедикт это всё объективно испытывал. Немного охолонув, он показал видео ему, послушал его тусклые комплиментишки и всё-таки выставил, но сразу про него забыл. Почти не следил за просмотрами и обратной связью. Однажды он машинально запнулся посреди бального зала, на том самом месте, где сказал памятное «Их начальник— это я». Очень старый, гнусный, постыдный поступок. Совсем другой возраст, совсем другая полустёртая жизнь, совсем другой, неотёсанный Бенедикт. Он сравнил, как он ненавидел Альберта в ту секунду, и как ненавидит сейчас. Одинаково. Он всё ещё этот самый человек. Он всё ещё такой же мудак. Такой же, только наученный опытом: нельзя никому это показывать. Нельзя делать ничего плохого, нельзя вести себя естественно, в прошлый раз это плохо кончилось. В прошлый раз от него поотваливались все близкие люди, прямо как зубы в нехорошем кошмаре, прямо как в позапрошлый раз, его кинули в тюрьму и били, каждый день били. И он чувствовал, что как личность он потихоньку черствел. Зарастал скорлупой: перестал интересоваться, как у кого-то дела, и сам на этот вопрос давал неохотные, покромсанные ответы. Однажды за завтраком Кирс бахнула рукой по столу у него перед носом. Так сильно, что овсянка в тарелке хлюпнула.  — Выкладывай. — Что выкладывать? — Я четыре года жила в ситкоме с тремя идиотами. Я все эти ваши кислые мины чую за километр. А если есть какая-то проблема, её надо обговаривать ртом, чтобы не умереть потом от передоза самобичевания, недопонимая или тупизны. Как ты мог догадаться, я ненавижу самобичевание, недопонимание и тупизну. Бенедикт пялился то на неё, то на овсянку, с ложкой в руках, как с бестолковым копьём. — Ах, раз уж вы так говорите, то конечно, — не сказал Бенедикт, и также он не сказал следующее. — На самом деле, я умираю вовсе не от миленького и знакомого каждому самобичевания, а от паскудной и очень неблагородной зависти и злобы. Я просто ненавижу Альберта. Почему? Потому что у него есть то, чего у меня нет. Потому что он лучше меня. Умнее меня. Все от него без ума. Как думаете, насколько гуманно будет его за это избить? И уж точно он не сказал это: — Кроме того, я, к сожалению, крайне одинокий человек, и обстоятельства так сложились, что я много месяцев живу на острове с женщиной, в которую всей душой и телом влюблён, и каждый шаг навстречу и врозь доводит меня до безумия. Вы не против, если я прямо здесь вас схвачу за затылок и поцелую? — Я сейчас не хочу об этом говорить, но буду иметь в виду, — учтиво сказал Бенедикт, сгибая ложку. — Ты согнул ложку, — заметила Кирс. — Всё верно, — смиренно согласился Бенедикт. — Это очень жесткая ложка, неплохо. — Спасибо. — Но жалко ложку. Она же, наверное, старинная. — Да, жалко. — Разогни её обратно. — Не получается. Было принято решение не высовываться. Выстроить фасад — приятный, беспроблемный персонаж, — и бесконечно отыгрывать роль. Уж это-то Бенедикт умел очень славно, это было его призванием! Имитировать, притворяться. — Ай! Кирс ударила его в грудь так сильно и неожиданно, что он свалился на землю. Чуть выше солнечного сплетения разгорелось обещание синяка. Бенедикту захотелось то ли согнуться в эмбриональную позу, то ли вовсе вывернуться наизнанку. Кирс подпрыгнула и подала руки, чтобы помочь встать. — Чёрт, прости! Я не хотела! Ты просто так быстро атаковал, что я испугалась и немного забылась. Ненавижу пугаться и забываться… Бенедикт поднялся с тяжелеющим сердцем. — Ох, мне стоит расценивать это как комплимент? Так хорошо дерусь, что не справляетесь со мной? — Ну, как видишь, справляюсь, гений. Но, да, ты уже очень неплох. — Спасибо. Кирс скатилась взглядом к ступням Бенедикта — у него задралась штанина, прятавшая неполную ногу. Он спустился на одно колено, чтобы её обтрепать и разгладить. — А каково это вообще — с одной ногой? — спросила Кирс. Он привёл себя в порядок и приосанился. — А каково это вообще — с двумя ногами? Она хмыкнула. — Поняла. Кирс с Бенедиктом пришли потренироваться на отшиб, обрывавшийся над пропастью пенистых волн, ради смены обстановки, целебного ломтя минерального бриза и мшистой слезливой наготы. Всё это — вдали от особняка и дуболомного шума электрических ветряков; от них и гремящего ветра их надёжно укрывала скала-титан, делившая остров на людную и безлюдную половины. Этот закуток нашёл Шварцберт, оценив, что его друзьям он может прийтись по вкусу, потому он любезно предложил их туда подбросить по воздуху. Кирс опустила руки в рюкзак и вытащила размашистую фотокарточку в мигающей рамке. — Я всё-таки думаю, что тебе надо выпустить пар. — Что? Кирс показывала ему крупный портрет его же отца, размером, пожалуй, один к одному. — Шварцберт сказал, что ты постоянно останавливаешься рядом с этой фоткой и начинаешь рычать. У него сложилось впечатление, что ты злишься на своего папу. Бенедикт покосился. Неправильное впечатление, портрет висел в трёх шагах от комнаты Цвайнштайна. — И зачем вы её сюда принесли? — Я тебе предлагаю поорать на эту фотку и выкинуть её со скалы в море. — Что? — Выпустишь пар. Мне это помогает, когда я злюсь. Бенедикт раззадорился: — Ах! Так вот почему я постоянно натыкаюсь на ваши гантели на побережье! И мои шахматы! И мой рояль! Это очень неэкологично, мисс Кирс. Вы что, расистка?! Она призадумалась. — Да, ты прав. Неэкологично. Больше не буду. Ну, все равно, можно покричать и выкинуть, а Шварцберт потом поймает. Сделай хоть что-то. Меня просто правда бесит наблюдать эти твои закидоны, про которые ты не хочешь говорить… Бенедикт отобрал у неё портрет и обнял его. — Я не буду его выкидывать. Я же не расист… да и просто не хочу. Правда. Я не ненавижу своего отца. — Ладно, как хочешь. Бенедикт уже пробовал покричать на фотокарточку Цвайнштайна. Была бы у неё живая душа, фотокарточка бы от такого напора грязи скончалась бы. Бенедикт прижимал к себе рамку портретом наружу. Кирс оценила, как сами собой сопоставились лица отца и сына. — Вы так похожи. — Удивительно, правда? — Нет. Стрёмно. Как из одного инкубатора. — Ну и пожалуйста… Вломился ветер, и её лицо скрылось за взлетевшими локонами. Она застегнула молнию на куртке до самого носа и затянула хлястики на шее. — Холодно становится, погнали отсюда. Её волосы поднимало и будоражило ветром, как под водой. Бенедикт запаковал назад фотокарточку в общий рюкзак и сам потянулся к напыщенному шарфу из альпаки, опочивавшему на булыжнике, чтоб обвить им шею. — Да, пойдёмте. А то и темнеть начнёт через три минуты. Кирс свистнула в обрыв: — Шварцберт! Под быстрыми облаками сосредоточивались чёрные гранулы, сливаясь в форму весёлого человечка. Он повис над карманом между скалой и обрывом, на котором стояли друзья, слегонца раскачиваясь, как легковесные песочные часики. — Уже собираетесь заканчивать? — Да, — сказала Кирс. — По ту сторону так же холодно? — спросил Бенедикт, растирая дубеющие ладони. — Нет, я думаю, вам тут холодно из-за ветра. — Славно. — Как там Альберт? — спросила Кирс. — Таблетки я ему дал, хоть и с трудом. Он так сильно увлёкся работой, что не слушал и прогонял меня. — Понятно. Всё как всегда. — Он очень ворчал, когда я пытался его отвлечь, — Шварцберт показал улыбку запала и доброй интриги. — На этот раз это что-то особенное, наверное! Бенедикт не перенесёт ещё одно «что-то особенное». Он это «что-то особенное» хотел бы аннигилировать. — Интересно, что это может быть! — бодренько отозвался Бенедикт. «Что-то особенное» с божественной мощью взорвалось и оттяпало половину особняка — во всяком случае, такая долетела отдача. Бенедикт замер. Кирс замерла. Шварцберт замер, треснул, развалился и трухлой грудой вместе с сердцевиной-цилиндром обвалился в обрыв. Снова тишина, остался только аскетичный ледяной ветер. *** Лёша чувствовал, что уже проиграл. Он присел на лавочку под фахверковым домиком с геральдикой на фасаде, со стаканчиком кофе и булочкой в хрустящем пакете — ничего сытнее ему не хотелось уже много часов. Откусил сырой хлеб с ядовитой начинкой из ягод, и сразу же заболели зубы. Лёша пожевал и выпил безвкусной коричневой жижи. На плечи давило одиночество. Бима забрали, Мигеля забрали, а Рекви обиделся и ушёл навсегда. Лёша зачем-то пытался дозвониться до Бима, зачем-то опять выдумывал неправдивые сценарии, мол, Рекви сказал, куда именно они полетели. На фотоаппарат посыпались жёлтые крошки. Поздно. Он проиграл. Он на внутреннем автопилоте уехал из Португалии куда-то восточнее, ближе к центру Европы, в какую-то баварскую Германию. Всегда во всех неясных казуальных ситуациях хотелось переместиться в Германию, с её горелой готикой, перпендикулярными улицами и пряничными проулками. И что вообще случилось тогда, в самом конце? Почему он побил Рекви? Как, зачем? Почему он ничего не помнит? Лёша задыхался, стоило только об этом подумать. Становилось страшновато в собственном теле. Легче всего принять это как должное, как инцидент. Все равно ничего лучше Лёша пока что не сделает. Ну, что, неочевидно-полезный инвентарь? Лёша кисло улыбнулся и ради смеха сунул руку в карман. Там был телефон Мигеля. Живой, с почти полной зарядкой и без пароля. Только экран безнадёжно потрескался. Нельзя лезть в чужой телефон, если там вряд ли будет что-то полезное и потенциальное чувство вины перевешивает гипотетическую пользу. Лёша был в отчаянии. Он потерял часть себя, отвечающую за чувство вины ещё вчера в парке, когда в пятнадцатый раз оглох. Мигель, видимо, редко заглядывал в переписки. По большей мере ему приходили рассылки и сообщения от операторов, всё не прочитано. Но на днях ему написал живой человек — незнакомец с бездушной пустой аватаркой и самым анонимным в мире именем «Джеймс До». «Дж. Д.: Здравствуй. Мне известно, что ты ребёнок Миллениума. Если в последнее время ты наблюдал, будто за тобой следят, или если ты, тем более, пережил нападение, немедленно убирайся из города и держись подальше от камер. И от цивилизации в целом. Ты не в безопасности. За всем стоит организация, которую мы условно называем «Шелкопряд». Мы не знаем, зачем, но их цель — убить всех детей Миллениума. И у них пока что получается. Ты не обязан верить мне, но, если у тебя нет альтернатив, я могу предложить убежище. Это, естественно, не мой настоящий профиль, я тоже не в безопасности.» — Так, понятно, это Беня, — нахмурился Лёша. Что мы имеем? Условный способ общения с Бенедиктом. Что ему написать? «Привет, там Гильермо Стеллса взяли в плен, поможешь? Он на самом деле добрый.». «Привет, там МИГЕЛЯ взяли в плен, поможешь? Только заодно нужно будет спасти Гильермо Стеллса…». Лёша вздохнул. Инвентаря нет, значит, нужно как-то удачно воспользоваться имеющейся информацией. Какая о Шелкопряде имеется информация? Никакой. Даже Бим, который вроде как в его пользу шпионил, почти ни черта о нём не знал. Значит, нужно перерыть ворох косвенной информации и найти какие-то связи. Нужно очень, очень постараться. Лёша перечитал в Интернете всё, что известно о Сефоре Макфи (не так много), всё о Бернарде Стеллсе (мизерно мало). Проштудировал досье новых детей Миллениума. Перечитал весь улов Матильды, посторонившись только Теории — Лёше интуитивно казалось, что его кулачный психоз был с ней как-то связан, не хотелось это бередить. Лёша прочитал всё, что только можно, и не нашёл никаких подсказок. Он попробовал сытно поесть, выспаться и принять холодный душ. Связи между случайными фактами сами собой не срослись. Он залез в общий рюкзак с вещами, попробовал открыть ноутбук Бима, увидел строку ввода пароля, а под ней — обещание бабахнуть после третьей неверной попытки и осторожно закрыл. Лёша слёг головой на стол на сотом подтверждении, что всё бесполезно. Зажжужал Лёшин мобильный. Сообщение от Бима. «Спаси меня. Срочно» *** Естественно, сразу же после поимки, ещё во время приступа, Гильермо что-то вкололи. Постепенно тело наполнилось желатином и задубело; картинку в глазах затянуло дымкой, звуки размякли, течение времени стало какой-то условностью и бурлило непонятным суфле, может, сутки, может, четыре минуты, но однажды на долгом выдохе всё прояснилось. Гильермо дышал. Грудь растягивала рубашку. Тело так и валялось, преисполненное ваты, парализованное, как студень. Только шея имела степень вольности в целых сто восемьдесят градусов. По левую руку скатывался такой же желейный Мигель с наглухо перебинтованным ухом. Сквозь марлю пробивались следы крови. Гильермо осмотрелся, проверяя, одни ли они — кажется, да. — Эй, Мигель, — позвал он тихонько. — Ты живой? Мигель явно дышал. — А. Да. Надеюсь, да. — Очень хорошо. Как самочувствие? — Паршиво… я как будто двинуться не могу. — Я тоже. — И ухо очень болит. Постоянно. И как будто в него ветер сильный дует. — Мне жаль. — И очень хочу руки намазать, но даже пошевелить не могу… — В смысле? — Увлажняющим кремом. Очень люблю мазать руки увлажняющим кремом. Гильермо поперхнулся. — Это, типа, твоя черта характера? Мазать руки? — Да, а что такого? — Ничего. — Что происходит? Куда нас притащили? Гильермо осмотрел антураж их жуткого заточения. Из стен брутально-бурыми кусками пёр камень. А интерьер был пастельным, кокетливым. Эротически-скользкий диван из искусственной кожи, чахлые кактусы, напрочь отрезанные от солнечного света (тут не было ни единого окна), ароматические восковые сталактиты с фитилями. Букет дамских журналов на столешнице, похожей на кусок клубничного мыла. — Как будто приёмную спа-салона выскоблили в пещере. Хотя, наверное, это правда приёмная спа-салона в пещере, почему бы и нет. — Да, я так и подумал, — подал голос Мигель. — Все эти запахи и сырость. И давление, мы, наверное, под землёй. Но почему нас сюда притащили? — Я пока не понял. Они должны были тебя убить, но теперь парализовали и… не знаю. Я правда не знаю. — А зачем меня убивать? — Ну, ты ребёнок Миллениума. А они хотят убить всех детей Миллениума. Это максимум объяснений, который у меня есть. — Ах. А можно мне не быть ребёнком Миллениума? Я не сильно-то и хотел… Мигель приуныл. Гильермо понимающе улыбнулся. За ними пока что никто не шёл. Гильермо попытался объяснить Мигелю ситуацию настолько обширно, насколько смог. Мигель сбито пересказал свою половинку событий. Гильермо элегантно уводил разговоры подальше от того, кто он такой, и сразу, как только в контексте возник для этого подходящий пробел, он ловко спросил: — Слушай, я, может, что-то пропустил, но как это так работает, что ты слепой скульптор? Мигель посопел. — Начинается… Гильермо рассмеялся. — Прости. Просто звучит если не контринтуитивно, то чересчур мифично. Это ведь преимущественно визуальный вид искусства. — Я не леплю то, на что нужно смотреть. Мои работы тактильные. Подходишь, трогаешь, поглаживаешь, изучаешь, наслаждаешься, что-то понимаешь. Вот и всё. Я всегда думал, что, если у меня когда-то будет выставка, это обязательно должно быть в очень тёмной комнате или в полной темноте, чтобы посетители могли только трогать мои работы, не видеть. Только так есть шанс полностью понять, что я имею в виду. Гильермо хмыкнул. — Понял. Звучит круто, но в плане раскрутки ты вряд ли обойдёшься совсем без картинок. — Да какие там картинки, мне говорят, именно смотреть на мои работы не особо приятно. Удивительно, да? Гильермо окинул взглядом этого смуглого кудрявого меланхолика с модельными кистями рук. — Ну, знаешь, а вот внешность у тебя очень фотогеничная, особенно руки. — Да, Лёша мне это тоже сказал. — Знаешь, он позавчера сказал, что масло по тарелке фотогенично размазалось. И четыре минуты фотографировал радугу в жире. На его вкусы лучше не полагаться. Мигель смеялся. — Да, я догадался, что вы живёте вместе. От вас одинаково пахнет. — Думаю, от нас пахнет общим гелем для душа из отеля. Так вот, не уходим от темы. Твоя внешность. Я с большой лёгкостью представляю, как твоё фото внезапно начинает красоваться под кучей заголовков а-ля «Новый ребёнок Миллениума». — Да ну… — Ну да! Все тропы уже протоптаны, Мигель. Немного рекламы и одно видное интервью, и всё! Выставки сами к тебе придут, сразу с очередями. По Леонтине чуть ли не панихиду развели, а тут достойная замена. Серьёзно, ты будешь нарасхват, люди любят детей Миллениума. Мигель вздохнул. — А я не очень люблю людей. Но мне было бы приятно, если бы мои работы оценили. Я бы даже потерпел людей. — Тебе нужен хороший менеджер, который как мамочка будет разговаривать с людьми за тебя. У меня есть один контакт. Выберемся отсюда — сведу вас. — А, звучит великолепно, но не думаю, что у меня… — Если ты очень бедный, я даже готов оплатить ее услуги. Мигель замер. — А. Ого. Спасибо. Спасибо тебе большое… — Пока что не за что! Мигель засмущался и пару минут ничего не говорил. — Кстати, прости за глупый вопрос, но кто ты такой? Гильермо широченно улыбнулся, с вдохом, сулящим плодотворный ответ, и перед ними раскрылась дверь. — Ну дела! — воскликнул Бернард. — Гильермо Стеллс собственной персоной! Мигель замолчал и замер до конца дня. — Привет, привет, — Гильермо сардонически кивал. — Давно не виделись, скучал, чао, какао. С каждым разом, когда они встречались, Бернард опять становился старее, хотя Гильермо мог бы поклясться, что каждый раз он смахивал «максимум где-то на пятьдесят». Старение случалось, по всей видимости, горизонтально — горизонтально справа от него тёрлось краснощёкое молодое сравнение, которое он прижимал за талию. — Привет, гнида. — Фу, опять ты. Третьей вошла неизвестная грузная фигура, овеянная капюшоном, из-под которого выпирала болотно-бурая борода, округлый нос и тёмные очки, а снизу на толстых пушистых икрах наблюдались громадные колени, похожие на лица младенцев, залитых воском. Вслед просочились три Скру, продефилировали к дивану и синхронно присели. — Это всё? — удивился Гильермо, заглядывая за спины. — А где Сефора? — Она другим делом занята, — ответил Бернард. — Поважнее. — Тю, жаль, а я-то надеялся с высшими чинами поболтать, а не со всякими …! Так любезно вам в плен сдался, ваш самый желанный арестант, а вы… Бернард умилился. — Да ты тут вообще случайно, мне на тебя уже было плевать. Девочки сами додумались тебя взять, молодцы, — он переглянулся с Лизой и погладил её по голове, она обомлела. — Жалко, правда, фотографа зачем-то отпустили, да? У Лизы в глазах колыхнулся испуг, и она стыдливо сгорбилась. Гильермо заметил на ней свежий синяк. — Некрасиво бить девушек, — сообщил он Бернарду. — Тебе это не говорили любые современные адекватные люди? — Некрасиво убивать девушек. Тебе это не говорили вообще любые люди? Гильермо надулся. — Ой, ну пап, не начинай! Бородач повёл бровью. — Клоунада. — Всё в порядке, — отмахнулся Бернард, — он всегда начинает паясничать, когда чувствует, что проиграл. А мне так трудно устоять! Гильермо лучезарно улыбался, не сводя глаз с бородача. — А это что за новый кадр? Я его не знаю! — Это Чарли, очень ценный кадр, — приговаривал Бернард, а потом самозабвенно вдохнул, и ушёл в лирику. — Он мне как сын, которого у меня никогда не было… Гильермо распирало от бурной иронии. — Класс! Рад за вас! Бернард глянул на Скру: — Пациента доставьте в операционную. Двое Скру прильнули к Мигелю, разминувшись с бородачом, который направился к дальней двери, подняли бедолагу за руки и за ноги и уволокли в другую кафельную комнату. Гильермо успел разглядеть только массажный стол в сногсшибательном свете ламп, на котором сервировали до смерти напуганного Мигеля, и Бернард захлопнул дверь с другой стороны. Что они будут с ним делать? Вряд ли маникюр, как раз ногти у Мигеля в порядке. Гильермо остался наедине с одной Скру и с Лизой. Первая не спускала с него глаз, вторая села на диван, прикрывая рукой синяк. — Лиза, — сказал он, — что они сделают с Мигелем? — Не твоё дело, гнида. — Я правильно понял, что этот новенький — Чарли Дорвин? Вы просто половину детей Миллениума решили завербовать, чтобы убить вторую половину? А потом методом деления пополам постепенно всех перебить? Лиза моргнула. Гильермо внимательно следил за её лицом — она не самая лучшая лгунья. — Кого вы ещё завербовали? Кто там может быть полезным… ведьма Квин де Лаво? Аферистка Фиона Пабнум? Химик Мария-Карина? Стратег Неш Джонс? Мафиози Тран? Псих Акисава? Или все вместе? — Бесишь меня, помолчи. В уши полезли свёрла. — Понял, молчу!.. Мигель за стеной испуганно завопил. Лиза вскинула руку и плавно опустила, и вместе с тем его агония трансформировалась в сонату скрипки и фортепиано. — Спасибо, — сказала Скру. — Не за что. Они так и сидели в тишине, которую Лиза изредка ради забавы наполняла импровизациями в разных аранжировках. Те разгонялись и таранили в лоб, когда Гильермо опять досаждал вопросами. Гильермо дёрнул шеей, и свалился щекой на собственное плечо. — Долго я такой парализованный ещё буду? Или это навсегда? Ему опять ничего не ответили. Но то, что на нём наручники, сцепленные в районе копчика, и переброшенные через трубу обогревателя, приваренную насмерть к полу и потолку, намекало, что не навсегда. Прошло несколько часов. Скру менялись, как часовые, хотя разница между ними была неощутимой. Лиза уходила то в кабинет, то в коридор. В моменты её отлучки за Гильермо присматривали две Скру. Ни на секунду он не оставался один, и ни секунды не проходило, чтобы за ним не следили по крайней мере две пары глаз. Ни разу за всё время его сознание не посещала убийственная ясность, как от кого-то избавиться. Значит, сейчас это было невозможно. У него в заднем секретном кармане брюк был телефон. При обыске его не заметили. Нужно связаться с Лёшей. Но со связью тут были проблемы — Скру с Лизой постоянно влезали на диван и балансировали с поднятыми кверху мобильными, чтобы её поймать. Внезапно Лиза встревожилась и перевела взгляд на закрытый кабинет. Скру тоже напряглась и поднялась на ноги. Понятно, Лиза спрятала от Гильермо какой-то устрашающий звук. Обе помедлили, перекидываясь паническим морганием, и ломанулись туда. За ними шустро хлопнула дверь на пружине — снова Гильермо ничего не увидел. Гильермо был умным человеком. Поэтому, когда два часа назад он почувствовал, что эффект желейных конечностей полностью прошёл, он не начал радостно чесаться и демонстрировать свою подвижность, чтобы его отравили заново, а так и лежал, строя жалостный вид, аккуратно выпытывая, когда это кончится, и копя калории, чтобы сейчас подпрыгнуть. Сейчас или никогда, этот момент одиночества он выиграл в лотерею. Встать на ноги вышло, но идти на этих ногах было некуда — помешали наручники, приколоченные к трубе. Путём нескладного колупания заднего кармана вышло выбросить телефон на пол, после чего Гильермо смахнул с себя кроссовок и стащил бело-серый носок. У Гильермо Стеллса было две суперспособности, о которых мало кто знает. Первая, более знаменитая: он может убить кого угодно. Вторая: он умеет отгибать мизинец на ноге так, чтоб остальные пальцы оставались на месте. Именно это помогло ему в кратчайшие сроки разблокировать телефон, ввести сложный пароль и добраться до переписки с Лешей, чтобы включить раздачу геолокации. Вскочило окошко ошибки — нет связи, очень жаль. Гильермо осмотрелся и прислушался к чуйке. Новых сигналов она не посылала, а как-то акробатически выгнуться и дотянуться телефоном до потолка реальным не представлялось. Конечно, гипотетически, есть такой вариант: подбросить телефон именно так, чтобы тот удивительным холическим образом задержался в воздухе, которого касается магия телекоммуникаций, достаточно долго, чтобы наладить связь с сетью Интернет, повторить попытку связаться с сервером геолокации, получить ответ со своим местоположением, повторить попытку связаться с сервером мессенджера, чтобы отправить геолокацию, отправить её и получить с сервера мессенджера подтверждение, что сообщение было доставлено, а только потом упасть, чтобы Гильермо узнал, дошло ли сообщение. А потом Гильермо из ниоткуда узнал, что если он сейчас свяжется с Лёшей, то Скру, которая сейчас за ним приглядывала, умрёт. Железобетонно. Стопроцентно. Почему, как, и когда, он не понял, но это однозначно, неминуемо, фатально, стоит только выбрать эту дорожку, повернуть рычажок бинарной развилки. Так сказало пятое чувство. Ну и отлично, всё по плану! Он поддел пальцами ног телефон и хлёстким кручёным броском закинул его именно так, что тот удивительным холическим образом задержался в воздухе, которого касается магия телекоммуникаций, достаточно долго, чтобы наладить связь с сетью Интернет, повторить попытку связаться с сервером геолокации, получить ответ со своим местоположением, повторить попытку связаться с сервером мессенджера, чтобы отправить геолокацию, отправить её и получить с сервера мессенджера подтверждение, что сообщение было доставлено, а только потом упасть. *** Лёша набросился на прилетевшую геолокацию. Первой атомической мыслью было срочно начать водить пальцами по окружающей карте, разбираясь, где это, второй — отправиться заказывать оптимальные билеты. Бим находится в глубине Венгрии, на территории пансиона для бронхитных стариков в махровых халатах. Лёша машинально кивал, раскачиваясь от беспокойства — да, точно, он что-то говорил про отель в Венгрии, который «мама по каким-то выгодным причинам оформила на папу». Молниеносно упаковался и побежал ловить такси в аэропорт. Повезло, что он решил вернуться в Германию — вся дорога уложится в пару-тройку часов. Сидел в машине, втиснувшись в кресло, чтобы быстрее ехать. Может, раз такое дело, есть смысл связаться с Бенедиктом? Если бы они просто прислали к Лёше на помощь условного Шварцберта, было бы уже намного лучше, чем лезть самому в это лисье гнездо. «Привет, штаб Шелкопряда (как минимум временный), по всей видимости, находится тут, здесь же сидит в плену Мигель Анджело (а может, его уже убили) и Гильермо Стеллс тут тоже сидит (он добрый, честно). Доказательства? Ну, эм, Альберт меня помнит, мы друзья!». Или как доказательство послать ту самую треклятую аудиозапись с монологом? Ну, нет, она сразу перекочует к властям. Лёша почитал о городе, в который направился. На поверхности Тапольца обладал тщедушной инфрастуктурой, способной выдержать только прогулку по променаду и фотосессию у озера с японскими карпами, а вот под землёй поджидали карстовые пещеры, разросшиеся на несколько сот метров и источающие целебный воздух, отменяющий ревматизм, бронхиальную астму, семь видов аллергии, синусит, трахеит и ещё какие-то пункты. Очевидно, когда Бим говорил, что они с девушкой убежали на фестиваль через тайный ход, это была как раз эта пещера. Последние сутки без Бима казались Леше замедленными до слоу-мо, вечным самоповтором, мол, может быть, не всё потеряно, или нет, всё-таки потеряно всё. Теперь же всё завертелось. Он вылез из такси и в двух шагах пересел в самолёт. Посмотрел пару минуточек на шифоновые облака и молочные коробки электростанций с небесной высоты, вылез из самолёта и пересел в поезд. Увидел лазурь Балатона, который растёкся вдоль всей железной дороги, и выпрыгнул на незначительной станции. Побежал по венецианскому тераццо, мимо фигурных кустов и самомнительных фонтанчиков. Геометка привела его к приземистому санаторию высшего среднего класса. Лёша проследил, как туда чинно входят жильцы — никаких браслетиков или предъявлений ключей — и точно так же с холодным безразличием вошёл, еле заметно кивнул работнице на рецепции и с видом, будто знает, куда идёт, направился куда-то по какому-то коридору. С тем же видом ненастоящей непринуждённости он помыкался по этажам, навещая место, которое послал Бим, на разной высоте. То он тёрся у закрытых номеров, то в скрипучем спортзале, то в безлюдной столовой. Что же, видимо, надо тащиться в пещеры. Спустился в подвал. Он наступил на кораллово-красный ковёр, выстеленный от порога до входа в несговорчивую черноту. Дорожка пролегала мимо стойки рецепции со шкафом-клеточкой (в каждой ячейке лежало по махровой улитке), за которой хлопотала сотрудница, перекладывая полотенца. Пришлось обменяться с ней типовыми любезностями. — А вы куда? Лёша понятия не имел, куда он идёт. — Туда, — он туговато показывал. — Сегодня пещера, к сожалению, закрыта по техническим причинам. Вам туда нельзя. — Ой, жаль. Понятно. Лёша задумался о своей жизни. Что он вообще делает? Он сейчас примчался, без плана, без подмоги, без специального инвентаря в отель, который принадлежит Бернарду, и действительно на что-то надеется. На что он надеется? На что? Почему он здесь? Потому что Бим ему говорил, что, если его поймают, это конец. Если его не спасти, Шелкопряд его либо убьёт, либо перекроит в конченного убийцу, и тогда проблемы будут у всех. Этого нельзя допустить. Нужно попробовать сделать хоть что-то. Лёша вырубил работницу вспышкой и бросился в пещеру, на помощь. *** — Что… — Бенедикт нелепо попятился и плавно встретился взглядами с Кирс. — Что это… — беспомощно вторила она. — Паниковать не нужно, — сказал Бенедикт ей и себе. — Не нужно… ненавижу паниковать. — Я тоже. Все ненавидят. Итак, за горой случился невиданных (буквально) масштабов взрыв, и Шварцберт выключился, развалился на триллион частичек и упал в обрыв. Растормошившись, Бенедикт с Кирс пошли к пропасти высматривать черную мишуру. Цилиндр валялся в двадцати метрах под ними, укушенный узко стоящими валунами. Лезть туда без снастей чревато возможностью там и остаться, пока не прилетит спасательный вертолёт. — Он просто выключился, просто какой-то сбой, — размеренно говорил Бенедикт. 
— Мне это не нравится, я это ненавижу, — доложила Кирс. — Ещё непонятно, что там с Альбертом… — Мы ничего не знаем, давайте пока не нервничать, — отрезал Бенедикт. — Всё, что мы знаем, — что нам поскорее нужно узнать наверняка, что произошло. Кирс согласилась и достала мобильный, чтоб расспросить Альберта, что за чертовщина, но не вышло. Телефон превратился в чёрное зеркало и не реагировал на команды. — Выключился. — Попробуйте перезагрузить. — Сейчас… ненавижу перегружать… Кирс по-разному зажимала главную кнопку, длительно и рывками. Ничего. — Так, постойте, — Бенедикт прищурился, — вы заговорили с американским акцентом! Кирс озарилась. — Ого. А ты заговорил с уэльским. Наушники тоже вырубились? — Очевидно, да. Они ведь ещё и отменяют акценты, чтобы идеально друг друга понимать. Ну что за расизм! Кирс оценила его непривычный прононс и прыгучую интонацию. — Я думала, у тебя скорее английская речь, такая, знаешь, монаршая. А ты звучишь как кролик в панамке. Бенедикт ахнул от недовольства. — Ну спасибо! Это мой натуральный голос! А вы звучите так, как будто впитали три литра пива и собираетесь ограбить меня и потом отметелить! — Кто говорил, что не собираюсь? Ещё не вечер! Наступал вечер. — Что же, кажется, опыты Цвайнштайна выключили нам всю электронику, — рассуждал Бенедикт. — Какой-то «электромагнитный импульс» или вроде того. Не претендую на точность. — Главное, чтобы всё включилось обратно, — Кирс всё так же безрезультатно зажимала кнопку телефона, потом запрокинула голову, описав высь горы между ними и особняком. — А то мы застряли. Замёрзнем. Ночью будет минус десять. У Бенедикта сразу же возник план, как натуральным образом согреться в объятиях, но он решил его оставить на потом. — Нет, оставаться не вариант, — сказал он твёрдо и закинул на спину общий рюкзак, демонстрируя неотвратимость своей позиции. — Но мы не перелезем, убьёмся. Только если… Она немного отошла и ударила кроссовкой о кроссовку. — О, работает. Бенедикт вскинул брови. — А, вашу шпионскую обувь не убило, потому что она была выключена. Что же, вы можете попробовать спастись, а я, видимо, остаюсь. — Не остаёшься, попробуй включить свои. — У меня обычные кроссовки. — Откуда ты знаешь? Может, Альберту ночью стало скучно, и он их у тебя одолжил, а потом вернул на место. И забыл об этом сказать. Она предположила это совершенно обыденно, будто это что-то, что может внезапно произойти с любой парой обуви на земле. — Это безобразие, — обозначил Бенедикт. Он отступил и повторил кульбит пяткой, который сделала Кирс. В подошвах что-то вибрировало. Бенедикт поделил посетившую его ультра-злобную мысль на три миллиарда. — Я ненавижу Цвайнштайна, — сказал он с почти удавшейся иронией, почти без ужасающей искренности, почти без тематической боли всей его жизни. — Это очень дорогие кроссовки! Кирс пожала плечами. — Теперь они в три раза дороже. Бенедикт снова чувствовал, что играет в партию. Злоба перегружала его, умаляла производительность. На тонкую, гибкую и лаконичную струйку логической мысли валили валуны его гнева и раздражения. Насколько уместно сказать, что за фокус с кроссовками Цвайнштайна следовало бы избить? Нет, не очень, нужно подобрать что-то разумнее, что-то ровнее, иначе он лопнет. — И что? Я не давал разрешения их так переделывать! Да, так нормально, очень умеренно, правильный ход. Кирс ответила: — Это его черта характера. Я тоже ненавижу эту его черту характера, но от неё обычно больше пользы, чем вреда, поэтому живём с чем придётся. Она согласна, что Цвайнштайн — урод? О, да! Нет, нет, не согласна, она не это сказала. Она ничего подобного не подразумевала. — Ах! Что за беспредел! Ненавижу! Кирс присмотрелась. Всё-таки переборщил, это была осечка. — Ты чего? Это прямо какие-то сентиментально-важные кроссовки были? Бенедикт судорожно качал головой. — Нет, нет, переживу. Всё в порядке. Я просто очень волнуюсь, что же там случилось! Пойдёмте скорее отсюда… Хороший ход. Бенедикт сострадателен и преисполнен ответственности, он не мудак. Кирс одобрила этот выбор: — Да, давай. Я тоже волнуюсь. Она провела инструктаж, как прыгать, как приземляться, как скользить и как карабкаться, и не без доли эквилибристики, они поскакали в гору. Преодолели гору и бочком спускались к подножью, переходящему в синевато-чёрный грильяж. Все было завалено валунами размерами с бегемота, как будто небесная длань накрошила небесную гальку. Они огибали тупиковых гигантов, взбирались на косые ступени и теснились в трещинках с просветами, пробираясь вперёд. Прыгать с помощью кед страшновато — всё скользкое, кривое и шаткое. — Ещё, наверное, минут тридцать, и будем дома, — вздохнул Бенедикт, перелезая через очередной камень. — По лесу идти полегче. — Хорошо, — откликнулась Кирс, — эй, у тебя пропал акцент! — У вас тоже! — осознал Бенедикт. — Наушники включились, чудно, а что с телефонами? Они принялись зажимать кнопки, и с первой попытки на экранах повыскакивали ореолы анимаций включения. — Наконец-то дозвонимся ему… — бубнила Кирс, выжидая, когда телефон всецело воскреснет. Бенедикт осмотрелся и на пике горы обнаружил движение, похожее на стадо ворон. На острове отродясь не было ничего пернатого кроме двух чаек. — Мисс Кирс… — Да? — она подняла глаза от телефона и испуганно оглянулась. Случилась поломка. Шварцберта разорвало на гуляющие, мечущиеся горелые обломки, случайным образом рвавшиеся и собиравшиеся в контуры его тела — всё это в вихре контуженных остроугольных осколков, где по центру подвис помятый цилиндр. — Шварцберт, ты нас слышишь? — крикнула Кирс. — Давайте я вас подброшу до дома, — отозвался Шварцберт. — Нет. Подбрось хотя бы себя. — Давайте я вас подброшу до дома. Давайте я вас подброшу до дома. Давайте я вас подброшу до дома. Шварцберт, изображённый в стиле абстрактного экспрессионизма, планомерно подлетал к ним. — Оно нас убьёт, — заключил Бенедикт. — Ну, тебя точно не убьёт, ты ребёнок Миллениума. — Эту штуковину сделал Цвайнштайн, а транзитивность правила смерти детей Миллениума опровергнута не была! — Да уж, тогда пятьдесят на пятьдесят. Но это всё шуточки. Они так и обменивались сверх-драматическими ужимками, пока он подлетал. Чем ближе, тем менее целостным он смотрелся, пока не притронулся к Кирс, стоявшей сверху на камне. — Ты чего… Ай! Ох! Ах! — Кирс, давай я тебя подброшу. Её подхватил чёрный вихрь, непостоянная, колющая и режущая клетка, заладившая повторять одну деликатную фразочку, и поднимала выше и выше. У Бенедикта округлились глаза. Кирс брыкалась: — Эй! Эй! Нет! Слова быстро превратились в вопли; по рыку и писку казалось, что он её всю обцарапывал, минуя одежду, заломленные руки, зажмуренные глаза, до кожи, возможно, до крови. Бенедикт бросился было на помощь, но увидел, как чудовище уронило Кирс просто на камни (она мрачно ухнула, кажется, её поймала подушка из воздуха), незадачливо покрутилось и потащилось к нему. Бенедикт дал заднюю и скрылся за массивным скопищем камней, теряясь из виду. Видимо, Шварцберт пытался выполнить последнюю команду, которую собирался исполнить в мгновения до поломки — перенести их назад, с выступа на другую сторону горы. Но из-за побитых модулей, сенсоров и систем он не мог ни осознать перемену ситуации, ни понять, в какую сторону «обратно» их нужно тащить, ни принять новые сведения, и от этого не осознавал, что творит. Бенедикт оказался на рыхлом грунте с волосками травы, скрипнув коленями, потом побежал не вперёд, а в сторону и скрылся в тёмной выемке-пещерке под булыжником. В полуголом лесу больше толком негде было бы прятаться, а тут его оберегала теневая штора. Чудище слетело на почву перед ним, полетало восьмёрками, явно не торопясь уходить. Алгоритмы и эвристики, видимо, высчитали, что Бенедикт вряд ли далеко ушёл. — Беня, давай я тебя подброшу. Беня, давай я тебя подброшу. Беня, давай я тебя подброшу. Поскольку Бенедикт — гений, а также самый умный человек на этом острове, у него уже был восхитительного изящества план. Целая уйма высококлассных, филигранных стратегий. Какой же он молодец. Для начала, он снял с плеча одну лямку рюкзака и вытащил отцовский портрет, машинально протерев его рукавом. Потом поднял и запустил наискосок на поверхность, как резкий бумеранг. Рамка жахнула поперёк поляны и приземлилась в тридцати метрах от него. Шварцберт дёрнулся, спохватившись, подался к портрету, и его наглые черные острия начали чесать и ворочать фотокарточку. — Беня, давай я тебя подброшу. Беня, давай я тебя подброшу. Беня, давай я тебя подброшу. Эксперимент показал положительный результат, гипотеза подтвердилась: Шварцберт сейчас тупой. Распознал «лицо Бенедикта», но не смог усомниться, что это живой человек. Через три минуты Шварцберт отвязался от обтёртого портрета и вернулся к поискам и брожению. Бенедикт умостился поглубже в темноту, тихонько достал уже пробуждённый телефон и написал Кирс: «Вы тут?» Через минуту она ответила. «Да» «Как вы? Ранены?» «Только царапины, и одежда немного потрёпана. Всё ок.» «Да? Вы так кричали, будто он вас всю истерзал. Всё точно ок?» «Да, всё ок, это я от неожиданности.» «Славно. Сможете мне немного помочь, чтобы мы избавились от этой твари?» «Ок» «Сейчас он летает рядом со мной и, кажется, не торопится уходить. А рядом с вами есть расщелина, метра три глубиной, помните? Я застрял там ногой. Включите моё видео у себя в телефоне на полную громкость, сбросьте телефон в расщелину (я помню, какой у вас неубиваемый телефон, думаю, это падение он переживёт, потом достанем), а затем срочно бегите в укрытие, и пусть телефон болтает. Шварцберт сейчас достаточно тупой, чтобы поверить, что это мой настоящий голос, он полетит на звук и начнёт спускаться в расщелину. В лучшем случае его цилиндр там застрянет, в худшем он, как минимум, задержится на пару минут — сейчас он не мог понять, что портрет — это не я, целых три минуты. Я тем временем побегу к ближайшему ветряку. Если он не застрянет в расщелине и полетит ко мне, устрою ему вторую аналогичную ловушку — оставлю телефон в диспетчерской. Он клюнет, и я захлопну его там и закрою на ключ. Поняли?» «Ок» Бенедикт затаился в пещерке, Шварцберт ещё пару минут кружил на месте как маятник Фуко. Потом разом воспарил вверх, по направлению к расщелине. Бенедикт приготовился, выскочил из темноты, схватил фото под мышку и помчался по равнине — до ветряка бежать где-то три минуты. Скакал через редкие, пустяковые корешки и нёсся со всех ног, навстречу ослепительно-белой слоновьей ноге ветрогенератора, диаметром с домик. На ходу, почти не глядя, подготавливал своё видео в телефоне к тому, чтобы осталось только нажать на проигрыш. По левую сторону, там, у него было рабочее ухо, бурлило море — скалистый обрыв был совсем рядышком. — Беня, давай я тебя подброшу, — послышалось за спиной, очень близко. У Бенедикта смялось сердце. Шварцберт слишком рано, непозволительно рано. Бенедикт посчитал, что задержал его на три минуты в самом худшем случае — не прошло и одной! Круговыми движениями обеих рук, он задрал шарф, чтобы наглухо скрыть им лицо, закрыл голову портретом, как маской, и развернулся к Шварцберту. Попрыгал из стороны в сторону, убеждаясь, Швацберт носится за ним вслед, и отшвырнул портрет в море, отправив в долгий, ступенчатый, летальный полёт, а сам ломанулся прочь. На бегу оглянулся, на мгновение — Шварцберт пошёл по дуге к берегу, как бы приглядываясь, но враз передумал и ринулся к Бенедикту. — Беня, давай я тебя подброшу. Бенедикт подорвался с места в прыжке и махом сократил сотню метров, а также заметил, что немного заморочил Шварцберта — он заплутал среди веток. Бенедикт уже бежал у округлой белизны, он зарулил и скрылся в повороте, ткнул на проигрыш и запулил телефон в тенёк диспетчерской с дюжиной светляков-кнопок, заскочил за тяжёлую распахнутую дверь. Замер. Тварь ворошила траву и жужжала многотысячными абберациями, дёрнулась, когда в раковинном гуле в диспетчерской заговорил динамик, и полетела туда. Бенедикт затаил дыхание, прячась за дверью, и одним ухом вслушивался, как ошмётки расцарапывали наружную стенку ветряка, и уже начинали врезаться в резиновый порог, … Видео оборвалось на полуслове, запиликал рингтон. Бенедикту позвонили. Шварцберт покачнулся было вперёд, но по прямой подался назад, и в его поле зрения влетел присевший, седеющий Бенедикт. Телефон паскудно трезвонил. Бенедикт бросился в сторону и выиграл только пару секунд до того, как его начало шинковать. Как и говорила Кирс, его точечно испещряли порезы, впрочем, совсем не смертельные, иногда вовсе незаметные, ведь его защищал шарф, куртка, брюки, рубашка. Бенедикта понесло вверх. Уже на высоте шарф распутался и вишнёвым лепестком спланировал вниз (он был почти квадратный). Опять Цвайнштайн! Это всё из-за него! И в этот раз — объективно! Замечательно! Этот вывод смягчал его боль и оправдывал все его долгие очереди пасквильных мыслишек — это хорошо. Это правильно. Цвайнштайн — недобросовестный разгильдяй! Шварцберт расцарапывал его почти минуту, неся к морю, к острым камням и ледяным волнам, где не сильно поможет подушка из воздуха. Почему Шварцберт изначально так быстро справился с расщелиной? На этот раз он вроде повёлся на удочку. Наверное, пока что это неважно. Бенедикт вспомнил, как дело с цилиндрами кончилось тогда в тюрьме — они быстро разряжаются и выключаются от физических нагрузок! Естественно, Альберт уже сделал батарею обильнее — Бенедикт тогда полетал минут семь, а Швацберт обычно парит по несколько часов. Но сильно влияла ещё степень приложенной силы! Не факт, что подъем веса Бенедикта сам по себе достаточно его истощает, но что, если побрыкаться? Шварцберт шёл на снижение по направлению к берегу. Бенедикт перекрутился, в колком вихре приложил кроссовки к цилиндру, оттолкнулся, как будто прыгал, и всем телом ощутил сопротивление осколков. Вихрь не выпускал его, притягивал к центру, как могучий магнит, и удержал; но позже сотрясся, и Бенедикт ощутил, что часть деталек стала медлительнее и мягче его расчёсывала. Он повторил «прыжок», выпроставшись всем телом, и Шварцберт замедлился, уже еле-еле держался, потом повторил снова и резко, махом полетел вниз. Его поймала воздушная подушка, мягонько подбросила, и его голова свесилась над обрывом. На лицо задождило осколками, по правую руку бахнул цилиндр. Бенедикт оклемался, поднялся и начал обнаруживать на себе сотенки белесых царапин, которые оставили злые колючки. На каждой частичке тела, не покрытой одеждой, даже под носом глубоко в волосах. Не страшно, совсем не больно, а, скорее, щекотно и появилась охота чесаться. Но все равно Цвайнштайн — урод. Бенедикт вернулся к бушующему ветряку, к телефону. Поднял мобильный с бетона и заглянул, кто тогда позвонил, кто же его подставил — конечно же, Цвайнштайн! Негодяй! Бенедикт позвонил в ответ. — Алло, Беня, у вас всё нормально? — Нет! Не нормально! Твой летающий расистский дружок сломался и пытался нас покалечить! Чуть не сбросил меня в океан! —…Что? Правда? — Да! — Погоди, что именно он сделал? Я не понимаю… Бенедикт по косточке перебрал всё, что случилось. Кричать на Альберта было прекрасно. А тот загрузился, затормозил. — Ой, да, а ведь это правда могло случиться. Я не доглядел. Беня, прости меня пожалуйста, это я виноват! Ещё и этот взрыв … (да, кстати, дома из твоих вещей почти ничего не пострадало, только окна поменять надо и стены покрасить, я всё сделаю и всё возмещу!). Вы как сами? Вы в порядке? Он вас не сильно …? — Нет, не сильно, больше пострадала одежда. — Ох, хорошо… я всё возмещу!.. Беня, прости, просто я так увлёкся, я не хотел, правда… прости меня, я дурень! Бенедикту это страшно понравилось. Наконец-то всё встало на свои места. Альберт унижался перед ним, выкручивался. Было очень приятно, но очень мало. Хотелось посильнее на него шикнуть, додавить, но уже нельзя — переступит черту и наорёт лишнего. Но хотелось, так хотелось. А Альберт и дальше лепетал: — Если тебя это хоть немного развеселит, я… я сделал огромный прорыв сегодня! Я получил сообщение из завтрашнего дня, представляешь? Из завтрашнего дня! Бенедикт треснул напополам. — Ого… впечатляет. — Спасибо! И это не просто цвет как в прошлый раз, а целое короткое сообщение! Нет. Только не это. — Ты молодец… — Спасибо! Так приятно это слышать от тебя! У меня всё сломалось и мне надо вручную его раскодировать…но… скоро всё будет… приходите скорее и увидите, что я там завтра себе напишу! Ну, после того как я вам окажу первую помощь, если вам нужно… Бенедикт уже не слушал. Нет. Сообщение из завтрашнего дня? Нет. Это перебор. Он этого не вынесет. Это слишком непобедимо, недостижимо, химерично, он ничего лучшего в жизни не сделает. Нет. Это конец. Бенедикт был в ярости, но не такой, что захотелось потоптаться и врезать по дереву, а другой, похожей на отчаяние: перед глазами расплескались белые пузыри, а его самого вот-вот проткнут роковой иголкой. Нет. Нет, сообщение из завтрашнего дня? Сообщение из завтрашнего дня — это неприятно, ненормально. Это перебор. Раньше, когда сообщения не было, было лучше, ну, то есть, плохо было всегда, но не так ужасно. Всё всегда было отвратительно персонально из-за Альберта Цвайнштайна. Бенедикт сцепил зубы, да так, что саднили скулы. Если он не выплеснет на Альберта ни капли этих эмоций, он просто-напросто лопнет, как пузырёк, мыльце с поверхностным натяжением, вздутое до предела… но нельзя, нельзя, нельзя… — Знаешь что, Цвайнштайн… — Да? — Очень хорошо, что на этот раз твои научные прорывы обошлись нам так дёшево — всего-то мы с мисс Кирс все поцарапанные и окна надо поменять. А то помнишь, как из-за твоей безалаберности тот мальчишка-фотограф переломал себе половину костей? Ух! Неприятно! Альберт охолонул. — Да… неприятно было. — И стоит ли мне напоминать, что Шелкопряд загнал нас в угол, как мышек, из-за твоей неэтичной, да и не особо законной программы? Умоляю, не пойми меня неправильно, Я НЕ ХОЧУ ТЕБЯ ОБИДЕТЬ, но всё-таки — пора тебе уже повзрослеть. После стольких ужасных вещей! Постоянно одно и то же! Альберт ничего не ответил. Альберт ничего не отвечал с полминуты. Альберт уже долго молчал, только безжизненно дышал в трубку. Бенедикт как бы приятельски, почти отечески хмыкнул: — Не раскисай. Мы скоро придём, покажешь нам своё замечательное сообщение. — Да, хорошо, жду вас. Ещё раз прости за взрыв и… и вообще за всё прости. Этого не повторится. Клянусь. Альберт промолчал в трубку еще десяток секунд и сбросил. К Бенедикту вернулась уверенность, которой не было очень давно. Он отошёл от ветряка, и завидел вдалеке хромающую Кирс. Она где-то нашла его потерянный шарф, укуталась им от плеч до колен, уцепившись за два противоположных края напротив груди, и скованно шагала. Уже ближе стало заметно, что она только что сильно плакала — поблескивали донельзя розовые глаза. Лицо и руки были испещрены знакомыми ранками. Она остановилась на самом большом расстоянии, пригодном для разговора, и принялась растирать средним пальцем слёзы по лицу, со строгим видом, будто их не было, и она никогда в жизни не плакала. Перешла сразу к делу: — Ты в порядке? — Да, я в порядке. Только поцарапан. — Справился с ним, я так понимаю? — Да, справился. — Хорошо. Прости, что я не сделала приманку. — Ах, — удивился Бенедикт, — то есть, вы её вообще не сделали? Ах! А я-то думаю, что он так рано вернулся! Он тогда в вашу сторону просто так, случайно полетел, а не на приманку! Мисс Кирс, мы же с вами договорились! Вы же написали «ОК»! Она избегала зрительного контакта. — Я затупила. Это мой косяк. Со мной бывает. Очень напрягает, чувствую себя большой слабачкой, — она помотала головой. — Нет, ладно, я просто оправдываюсь. Ненавижу оправдываться. Прошу прощения. Бенедикт видел в её глазах назойливое воспоминание: резонирующие отчаяние и страх, грубо замотанные в цепи. У Бенедикта не было ни сил, ни желания в это вникать. Ведь он и не обязан вникать, ведь ему никто ничего не предъявит, если он сейчас не вмешается и не сядет разжёвывать её сопли. Он заправлял свои волосы. — Убираемся отсюда. Есть проблемы поважнее, а мы задерживаемся. — Да, пошли, ненавижу задерживаться. *** Лёша промчался трусцой по полусотне ступенек, скупо подсвеченных квадратными лампочками, словно бы вмятыми прямо в камень, и добрался в пещеру. Навстречу Биму. Его обдало цыплячьим холодком, нос пропитало глинисто-пыльным лечебным запахом, таким влажным, что стало зябко; в лёгких, как и предупреждали буклеты, ускорился газообмен. В ногах перекатывались камешки, стены округлились и местами стали такими низкими, что то и дело навязчиво гладили Лёшу по голове. Из-за лампочек картинка перед глазами была выдержана в противно-жёлтом и землянисто-коричневом тоне. Лёша задумался: если из-за угла вылезет Скру или Лиза, особо долго после этого момента он жить не будет. Поэтому, завидев любую лампочку, он её сразу выключал лучом фотоаппарата, создавая позади и, главное, как можно дальше впереди себя укромную темноту. Так потенциальная Скру или Лиза о его присутствии, может быть, узнают на полторы секунды позже, а у него появится шанс пальнуть вспышкой. Помимо того, он то ли заметил, то ли вспомнил, что в кедах есть функция, которая позволяла ему как бы слегка парить над землёй, отчего его шаги по тарахтящим камешкам сразу стали бесшумными. Довольно быстро оказалось, что пройти к лелеемой геопозиции напрямик было невозможно. Первые пятьсот метров до хоть какой-то развилки Лёша шёл вообще в другую сторону. Оставалось искать правильный путь методом перебора всех дорожек довольно большой сети тоннелей, включающей бирюзовые подземные воды и, естественно, тупики. А у Лёши даже не было фломастера или любой другой альтернативы клубка Ариадны, чтобы не потеряться. Или всё же была? Была. *** Лиза весь день ничего не делала, но смертельно устала. Она пролистала все ленты, послушала все новые релизы, её уже тошнило от книжки и особенно тошнило от вида Гильермо, который так и валялся приколоченный к трубе. Когда они вернулись из операционной после «инцидента», Скру заметила, что Гильермо валялся на полметра левее, чем раньше, как будто он зачем-то отполз. Как будто он вообще мог двигаться! Они забыли вколоть ему новую дозу! Потом выяснилось, что он своим лежачим телом скрывал ошмётки разбитого телефона. Последние немедленно собрали и выкинули подальше, а Гильермо снова демобилизовали. Об этой неурядице доложили Бернарду, он закатил глаза и попросил через четыре часа ещё одну новую дозу не вкалывать — к тому времени Гильермо ему понадобится мобильным. Часы его нового паралича были на исходе, Лиза всё внимательнее наблюдала за Гильермо, иногда ни с того ни с сего нападая на него барабанами или пилами, чтоб не сосредотачивался чересчур на своих склизких, хитроумных мыслишках. — ДА ЧТО Я ОПЯТЬ СДЕЛАЛ? У Лизы на коленях завибрировал мобильный — уведомление. Знакомая иконка сразу же удивила — это из той программы, в которой они прокладывали карту дома Хании, писали в чат и посылали коды. Уведомления не приходили с момента, как они с Матильдой тогда удрали. «Неподалёку от вас началась новая сессия». Лиза обомлела, открыла. «Участников: 1. Присоединиться к сессии? Да, Нет». Лиза покосилась на Гильермо. Он не мог это сделать, она уже видела кишки его подпольного телефона, а после этого они его обыскали до самого эпителия. Это кто-то другой. Кто-то чересчур смелый. Ни в коем случае нельзя злить Бернарда, не нужно его провоцировать; этого умника-удальца, эту милашку надо быстренько заглушить, пока он не стал проблемой, заметным последствием её косяка. Лиза поднялась. — Мне надоело сидеть, ноги деревянные, — сказала она Скру, — я выйду прогуляюсь. Пять минуточек. — Окей. Вошла вторая Скру и села сторожить Гильермо. Лиза вышла. *** «К сессии присоединился участник: Лиза» «Участник Лиза направляется к Вам» «Участник Лиза посылает Чёрный Сигнал». «Участник Лиза посылает Чёрный Сигнал». «Участник Лиза посылает Чёрный Сигнал». *** Гильермо сразу заметил по Лизиному лицу, что что-то не так. Нельзя полминуты пялиться в экран, куда тебе явно поступили какие-то данные, а потом харкнуться отмазкой, что ноги надо размять. Тупая лгунья. Прошло пять минут, а потом ещё пятнадцать. Из операционной выскользнул Бернард. — А где же Лиза? — Вышла ноги размять, зум-зум. — Не-а, она немедленно идёт сюда. Хоть за волосы её тащите, чтоб через две минуты была у Чарли. Одна Скру помчала за Лизой, другая осталась пристально сторожить Гильермо. Бернард размашисто уселся на диван напротив варёного пленника, шевеля плечами. — Как делишки? — Всё ещё лежу. — Это не сработает во второй раз, можешь двигаться. Гильермо покачнулся и рывками нормально уселся. Заворочал шеей и дюжинами суставов, источая морковный хруст. — Готов вступить в переговоры. — Замечательно. У меня к тебе заманчивое предложение. — «Работай на нас или умри» — это не заманчивое предложение, а тавтология. — А уже поздно, поезд ушёл! Теперь другое предложение! Ты нам помогаешь ровно один раз, а мы в благодарность отпускаем тебя на волю и дарим в подарок живого Мигеля! Как тебе такое? Гильермо уставился. — «Живого»? Он хотя бы сейчас жив? В операционной разревелся живой Мигель. — Что вы… с ним там делаете? — Ничего такого, после чего он не смог бы спокойно и ЖИВО вместе с тобой уйти. — Что-то твоё предложение жутко неправдоподобное. Последний раз, когда я проверял, ВЫ ХОТЕЛИ УБИТЬ ВСЕХ ДЕТЕЙ МИЛЛЕНИУМА. Это вроде как ваша основная цель и единственная понятная мне константа. Бернард издевательски, с шипением рассмеялся. — Кто тебе сказал, что это наша цель? — Очень убедительно, спасибо. Я примерно так же говорю: «Кто вам сказал, что я Гильермо Стеллс?». — Что-то я не помню, чтобы мы хоть раз точно говорили, чего добиваемся. Мы это рассказывать не особо-то и хотим, как ты мог заметить. — Это я заме… ну не-… Гильермо екнул, как от надвигающейся тектонической рвоты, скрутился и начал трястись — слишком много неопределённости, ему это не нравилось, — но пересилил себя и выгнулся вровень с трубой. — Не-а. Ты меня просто хочешь запутать. Усмешка Бернарда обретала романтичные полутона. — Я и забыл, как мило ты дёргаешься. Кровиночка, — он хлопнул в ладоши и оглянулся на Скру, — так, где Лиза? Что-то затянулись поиски. Скру попятилась. — Зум-зум! Из операционной выскочила ещё одна Скру с фонариком и прошмыгнула мимо сердитого Бернарда в мерклый пещерный коридор. *** — Я РАЗВЕ НЕ ГОВОРИЛА, ЧТО ВСТРЕЧУ ТЕБЯ ЕЩË РАЗ — УБЬЮ? В пузыре света далеко впереди очутилась Лиза, закрывая рукой глаза. Она так и посылала чёрные метки, по одной в четыре секунды, и вслепую шла на звуки маленькой аппаратной дрожи Лёшиного телефона, метки принимающего. — Думаешь, спрячешься от меня? Она уже с концами вышла из видимого участка, бороздя сапогами камушки, следовала вперёд и вдруг запнулась. — Ах, ясно. Всё так же закрывая рукой лицо, она наступила на Лёшин телефон, оставленный на полу, и с силой вмяла его в кровожадную гальку. — Гнида… Она стояла в паре метрах от Лёши — прошла в потёмках мимо него. Он задержал дыхание и единую позу, прячась за фотоаппаратом (чуть раньше он обнаружил, что там есть режим ночного видения). Лиза копошилась на месте, покачиваясь. Видимо, она не могла аудиально подействовать на того, в чьей локации не была уверена. — Я чую, что ты рядом, гнида… где ты? Лёша прекрасно понимал, что у неё очень хороший слух. Один полу-шорох, и он скончается. Лиза не двигалась с места, вслушивалась. Лёша задыхался. Он уже не мог. Он позволил себе втянуть немного плотного воздуха, и из-за легкого насморка хрюкнул носом. Лиза неукротимо повернулась к нему, Лёшины уши поджарила скрипка с печёными играми, он бахнул Лизе по лбу силовым шариком, ощутил в быстро сменяемых миллисекундах её распахнутые глаза, и щёлкнул вспышкой. Лиза свалилась без сознания. Лёша всем круглым, полным кувшинной акустики ртом, отдышался и побрёл дальше, выключая лампочки и крадясь. Всё позади. Не позади. В далёкой уже неосвещённой части захрустели ботинки Скру, Лёша почувствовал взгляд, силившийся что-то увидеть. Он почти бездумно затих и вырубил её. Скру упала. Всё позади. Он начал оттаскивать Скру с дороги, как вдруг из-за дальнего поворота загорелась звезда. Новая Скру шла с фонариком. Свет сгущался, фокусировался, другая Скру приближалась. Лёша приготовился, прицелился, и как только выглянул нос фонарика, он его выключил, почувствовал в темноте девичий взгляд, и вырубил саму Скру. Лёша поразился, что всё это смог, и двинул скорее вперёд. Эти три отключки были недолгими, а Лиза так вообще уже валялась минуты четыре. Лёша боялся даже задуматься, что будет, когда она встанет. Он побежал дальше, по монотонному тоннелю, вот уже навстречу к распахнутой двери, в которой его встречал веселеющий взгляд. Бим кивнул, мол, беги срочно ко мне, помоги… *** — ЛËША! — воскликнул Гильермо и так взвился, и так дёрнулся, что на лету от обилия пота и сильного рывка вызволил одну руку из наручника и схватил ею Лёшу за загривок, подсунул к себе и крепко, надолго поцеловал. Никто этого не ожидал. Бернард этого не ожидал. Скру этого не ожидала. Чарли, высунувший голову из операционной, этого не ожидал. Лёша этого не ожидал, хотя вдруг понял, что ожидал. Сквозь страстный прищур Гильермо присматривал за зрителями. Скру, Бернард и Чарли были обезоружены и эпатированы. Лёша то сопротивлялся, то входил во вкус, и неистово краснел. Едва слышно, только через ментальное усилие, Гильермо попросил: — Поменяйся со мной наушниками. Они завертели руками в эротической пантомиме и путём верчения торсов и пальцев, замаскированных под животные ласки, добились того, чего он хотел, пока зрители безуспешно пытались оправиться. Разнялись. Лёша отошёл, очень красный и мокрый, и направил на оробевших противников вспышку. — Не двигаться! — Она разрядилась, — догадалась Скру. — Она разрядилась… — промямлил Лёша, опуская руки. В тоннеле застучал бег, по мере приближения всё больше и больше напоминающий монструозную симфоническую угрозу. Лёша проанализировал ситуацию, кинул перед собой вспышку, сел на колени и поднял руки. — Ладно, простите меня, я сдаюсь! Только не бейте меня, пожалуйста! — Мой герой, — отозвался Гильермо, тоже спускаясь на пол. Впорхнула злобная Лиза, и всем телом прогнулась, чтоб шандарахнуть, но Бернард помахал рукой. — Нет, нет, нет, пока не надо. Она смолкла и ретировалась. Звук рассыпался на еле слышные трещащие попрыгунчики. Бернард обратился к Гильермо: — Ну что, медвежонок, принимаешь предложение? Даже несмотря на романтическую комедию, что вы нам тут устроили (что это вообще было?), оно всё ещё в силе. Ты оказываешь нам услугу, а мы тебя отпускаем вместе с Мигелем и твоим кавалером. — Во-первых, я тебе всё ещё не верю. Ты не сделаешь ровно ничего из того, что предлагаешь. — А если откажешься, ты нас достанешь со своими отказами, и мы тебя убьём прямо здесь. И Мигеля убьем. И фотографа тоже убьем, раз он так сильно этого хочет. — Я НЕ ХОЧУ. Гильермо раздражённо закатил глаза. — И что же надо делать? *** Гудели ветряки, хрипело море, покачивались тонкие сосны, ветер облизывал узоры царапин. Всю дорогу к дому они брели молча. Уже на заднем дворе Бенедикт лицезрел облупленные окна и рези сажи на стенах внутри, отчего запустил эфир ремонтного ворчания. Альберт присел на ступеньках крыльца, перекрещивая руки на груди. Рядом стояла аптечка и поднос с двумя дымящимися чашками какао. — Как вы? — Нормально, живы, — бросила Кирс, цепляясь за жгучую кружку. — Хорошо… — Альберт скованно улыбнулся, — вы такие расцарапанные, жуть! Бенедикт хмурился. — С котами подрались. Расшифровал свою записочку? Что там? Нам же так интересно! — Да, да, точно… — Что за записка? — спросила Кирс, пряча нос в кружке. — Из будущего! — вякнул Бенедикт. — Завтрашний день, подумать только! — Ого, ничего себе. Альберт уже не питал такой радости. — Да, верно. Из завтра. Сейчас узнаете, ха… Он вытащил из кармана телефон, и вычитал это оттуда, видимо, в сотый раз. Потом затянулся, чтобы безукоризненно произнести, без придыхания: — Сегодня н-ночью… ох. — Сегодня ночью что? — глянул Бенедикт. — Я даже не понял, что там написано, если честно. Я про это впервые слышу. И как это вообще возможно? — он упрекнул надпись в телефоне жестом ладони. — Это что такое? Мне точно пришли не искажённые данные? Да вроде точно, больше никаких артефактов… бред! Кирс рыкнула. — Да не тяни ты, гений! Ненавижу, когда тянут! Альберт прочистил горло (или изобразил, что так сделал) и по слогам зачитал: — «Сегодня ночью будет украден мозг Леонтины д’Аоста». Ну вот, видите, какой-то бред.