Самая общая теория всего

Чарли взялся за хилую кисть и сделал инъекцию прыткой водички. Шприц с колким звоном затарахтел на каменной столешнице. — Что это будет? — спросил Мигель, с чистейшей, эталонной флегмой. Ему было на самом деле не интересно, это были рудиментарные действия его еле живого сознания. — Ты сейчас заболеешь и до рассвета окончательно умрёшь. — А. Ладно. — Хорошая вещь, — продолжал Чарли, прохаживаясь вдоль стола с инструментами. Мигель ощущал это как перекаты горячего метеорита. — Сам по себе вирус не смертелен, он просто особенно воздействует на иммунную систему. Выработается слишком много медиаторов воспаления, активируются иммунные клетки, которые высвободят ещё больше медиаторов воспаления, и так, круг за кругом, организм собственным усилиями сам себя и сожжёт. — Понятно. — Самоубийство иммунной системы, другими словами. Цитокиновый шторм. — Окей. Мигель уже ни на что не реагировал. За последние сутки, что его резали, вскрывали его черепушку, вспахивали его мозг, пока он визжал, плакал и клялся, что сделает что угодно, лишь бы его отпустили, он кончился. Это уже была не жизнь, а её бесцеремонное послесловие, которому давно уже следовало оборваться на полуслове. Чувства с мыслями полностью потупились, описывать их было уже напрасно, они обитали скорее перпендикулярно тому, что обычно ворочается в суматошных человеческих кочанах. — “Самоубийство иммунной системы”. Вы вроде говорили, что самоубийство невозможно. Опять рудиментарная мысль. Взошла сама по себе, как облачко, как прыщик. Чарли кивнул. — Как раз и проверим, получится ли тебе так умереть. Если да, то это ведь подтверждает косвенность: один ребёнок Миллениума может довести другого до самоубийства. Например, вербально, или если один самовольно даст второму таблетку с ядом, а тот самовольно её проглотит. Мы пытались провернуть это с гранатой, помнишь, скульптор? — Тогда не вышло, — сказал рот Мигеля. — Да, но эксперимент не был чистым: случилось внешнее вмешательство, тебя спасли. — Ладно. — Но не волнуйся, скульптор, если косвенность снова не подтвердится, я на рассвете сам тебя убью. — А зачем ты мне это всё рассказываешь? — Чтобы ты нервничал. — Я уже не могу нервничать… мне фиолетово. Чарли хрюкнул. — Нет, думаю, ты драматизируешь, скульптор. Или даже притворяешься. Мигель подмял уголки рта. Ими он чудом смог двинуть после стольких вливаний анестезий. — Да, конечно. — Как ты смотришь на то, чтобы я вырвал все твои ногти на руках, скульптор, а? — Что?… — Вырвал ногти, под корень? На их месте останутся такие, знаешь, розовые ямки… Мигель как будто воскрес. Его тело дрогнуло, будто изнутри его бацнула муха, норовившая вылететь из-под кожи. — НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ! ТОЛЬКО НЕ РУКИ! Зачем это делать? Не надо! — А что, мне тут с тобой ещё до утра бездельничать, что ли? Чарли потирал шершавые ладони со сколотыми ногтями. Мигель заскулил и завибрировал всеми немногими, немощными мышцами, которые смог сократить: — Не делай это, пожалуйста…не надо… Чарли захрустел бородой от хриплого смеха и достал матёрые щипцы. Скрип со ржавчиной, запах как будто от креозота, что-то холодное бороздило пространство недалеко от левой руки. Мигель пискнул, мечтая сжать пальцы в кулаки. Не выходило, сейчас это были дубовые суставы и нанизанное на них обескровленное мясцо. Он выгибался и метался как мог — почти никак. Пасть смыкалась около повисшего мизинца. — Давай на ногах хотя бы? Или… или отрежь мне уши! Забери почку! Печень! А, глаза! Глаза забирай, они мне не нужны! Умоляю тебя, пожалуйста, только не руки! Что угодно, но не руки! Не руки! Молю! Я же без них… я без них совсем… ничто!… Мигель закашлялся от собственного плача. Щипцы сминались, продавливали, затрещали, разломали, чвыркнули, бряцнули, и Чарли отщипнул целый палец. *** Лёша добросовестно и упорно пытался придумать, как из лежачего положения совершить саботаж. Рассчитывать оставалось только на случай, поэтому, по большей мере это были грёзы, что произойдёт землетрясение или, что Бернарда схватит инсульт, и Чарли схватит инсульт, и Скру схватит инсульт или, что Бернард внезапно пригласит Лёшу на кофе, и они цивилизованно придут к мнению, что вся эта затея с Шелкопрядом — перебор, Сефора погорячилась. Пока Лёша мечтал, у него уже оттаяло тело, и уже получалось елозить мышцами даже на самых отдалённых пальчиках ног. Бернард бахнул дверью. — Ну что, как жизнь молодая? Лёша был слабовольным и стеснительным человеком. Он не ответил на этот вопрос, а вмял голову в плечи. Бернард присел напротив него на диван. У Лёши багровело лицо. — Стесняешься? Не стесняйся. Лёша продолжал стесняться и побаиваться. Из операционной выходил Чарли, клацая шеей. Там остались Скру и Мигель, последний сбивчиво плакал. Лёша оценил размеры или, скорее, габариты Чарли: он сможет убить Лёшу, если просто схватит его за лицо и минуту не будет отпускать. Бернард перебрал пальцами на коленях и выгнулся к Лёше. — Пойдёшь с нами на кофе? Цивилизованно пообщаемся, придём к какому-нибудь консенсусу. Как тебе такая идея? Лёша вылупился. — Э... да. Пойду. — Поднимайся тогда. Лёшу отстегнули от трубы и позволили идти с собой вровень, без всяких наручников, но и без фотоаппарата и всего, что могло быть в карманах. Даже курточку конфисковали, даже носки и индастриал. А в остальном он был свободен — пошёл вместе с Бернардом и Чарли (Скру оставили сторожить Мигеля) по пещерному тоннелю, по которому сюда прибежал. Вскоре они свернули на незнакомую дорожку, Бернард открыл глухую дверь чипом, и они вошли сразу в отельный служебный коридор, потом поднялись и вошли в столовую, заполненную пансионным кардамоновым гамом примерно на треть. Бернард присмотрелся к столику в центре и пригласил за него Лёшу. Он чувствовал себя то ли собачкой, то ли убойным телёнком. Уселись прямоугольным треугольником — Бернард напротив Лёши, а сбоку Чарли. Перед ними поспешили выстелить меню, но Бернард остановил это жестом. — Мне двойной эспрессо. Чарли, тебе тоже? Чарли кивнул. — Мне ничего не надо, — сказал Лёша, не глядя никому в глаза. Перед Чарли и Бернардом цокнули чашечками размером с глазное яблочко на тарелочке, по центру бахнули кувшином неспокойной воды, исказившей половину Бернарда, каждого гостя оснастили стаканом. — Я хочу понять, что происходит, — сказал Бернард. “А я-то как хочу” — подумал Лёша, но не решился сказать. — Мне кажется, ты либо не понял, с кем ты связался, либо тебя очень сильно запутали, — говорил Бернард. — Мой сынуля совсем не тот, кем он тебе показался. Лёша понял, куда это идёт. — Ах, конечно, вы это говорите, чтобы я в нём начал сомневаться. — С одной стороны, да. С другой стороны — очнись, ты кому помогаешь вообще? Убийце и террористу? Я знаю его всю его жизнь. Ты правда думаешь, что он за пару месяцев полностью перелопатил свою модель поведения, и он теперь добрый и адекватный? — Я думаю, что он… старается. Ему стыдно. Он очень переживает и хочет всё исправить… насколько это возможно. Лёша на каждом слове себя не любил. Почему он такой не красноречивый? Если бы на его месте был Бим, он бы уже закинул ноги на стол и объяснил всем присутствующим, что они кардинально, пожизненно не правы. Бернард слащаво сложил лицо на ладони. — «Ой, как мило, он переживает, что он террорист!» — У него есть все мотивы и основания, чтобы вести себя иначе. — Знаешь, чего у него нет? Доказательств. Но у всего мира есть доказательства, как он убивал, грабил, и взрывал целые здания. Лёша автоматически начал вертеть головой и пылесосить глазами гостей — кто угодно их мог сейчас слышать. Ничего, никто ничего не заметил. — У него есть доказательства. Он не сам стал таким. Это вы… это ты его таким сделал. Он показывал мне шрамы от побоев. — А, да, я в курсе. Чарли, не подашь мне, пожалуйста, “доказательства”? Чарли вынул из кармана на животе небольшой планшет, и передал Бернарду. Тот начал елозить по нему пальцем. — Когда мы тебя обыскали, нашли флешку и всё послушали. Лёша краснел. Чистосердечное признание Гильермо Стеллса, смоченное виски из родительского стакана с комнатной пылью. Нет, Бернард не будет ничего делать с этой записью, там есть сведения против него. Лёшу уколол взгляд. — Давай переслушаем? — спросил Бернард. — Здесь?… — онемел Лёша. Бернард врубил аудиозапись, из динамика чвыркнул умеренной, но отчётливой громкости звук. “Я – Гильермо Стеллс. Несколько недель назад я совершил теракт. Я взорвал тюрьму святой Александры.” Лёша подпрыгнул и потянулся рукой, чтоб выключить, но Чарли поймал его за запястье, так крепко, словно появился новый закон физики, не позволявший Лёше подвинуться. Бернард непреклонно покачал головой. Лёша присел на место. Чарли его отпустил. Бим дальше говорил из динамика. Кто угодно мог это услышать, если бы захотел, стоило только кому-нибудь на крапинку вслушаться, из любопытства или автоматизма, и всё пропало — там каждое предложение тянуло на пожизненное заключение. И так много долгих резиновых минут. Речь была на английском, но Лёша в принципе всё понимал и прогрессивно краснел. Боязно озирался — никто никак не реагировал и не проявлял интерес, это был просто какой-то звук из планшета. Плюшевым бабушкам и вдумчивым мужчинам с газетами было невдомёк, что тут посреди кафетерия брезжит жирнейший компромат. “Ты не можешь просто так рассказывать, какой ты несчастный, что тебе, бедняге, приходится убивать, потому что тебе так хочется, и ждать, что я буду сопереживать тебе” — сказал Лёша из динамика, но на суржике. Бернард поставил на паузу. — Я не уверен точно, что ты там бормочешь (я потом перевёл), но мне кажется, ты в этой части говоришь очень здравую мысль. У Лёши горели уши. Бернард включил дальше: “Знаешь, говорят, у детей Миллениума есть этот «врождённый физический недостаток» и про мой якобы никто не знает. Ну так вот, я не чувствую вкусов, потому что мой отец сжёг мне язык, когда мне было восемь. ” Пауза. — Это было, виноват, — кивнул Бернард. — Я не ожидал, что всё так плохо окончится. А он не упомянул, как мы с мамочкой месяц потом по больницам его таскали, и я сам от мамочки получил ой-какой нагоняй за эту оплошность? Чуть не лишился родительских прав! “У меня вся спина в шрамах разного цвета, и я уже не помню происхождение каждого. Когда я придумал, что буду использовать для снятия стресса метод резиновой уточки, он отобрал её у меня и нарисовал на мне эту уточку паяльником.” — А это — ложь, — заявил Бернард. — Он это придумал. Никаких шрамов я не помню. Лёша нахмурился. — Нет же. Он показал мне шрамы на спине. Ты врёшь. — А что, на шрамах мой автограф стоит? — Не смешно. — У этого ублюдка нет тормозов и чувства боли. Ты правда думаешь, что он не мог сам на себе оставить три шрамика, чтобы ты его пожалел? — Да там вообще не “три шрамика”… я это видел, это ужасно. — … и вызывает сочувствие, верно? Да какая разница! Он загнал себя в безвыходное положение, он остался совсем один (и сам это сказал на середине третьей минуты). Он на всё был готов, лишь бы завоевать чье-нибудь расположение. Да он бы руку себе отрезал, лишь бы ему поверили. Лёша стушевался. Бернард проницал его исподлобья: — Ты сейчас скептично относишься к моим словам только потому, что глобально я твой оппонент. — Разумеется. Сейчас ты просто подрываешь доверие между своими оппонентами. — Как только Гильермо станет неудобно быть против меня, он ко мне вернётся. — Не вернётся. — Как знаешь! Бернард включил дальше. “У отца была власть надо мной. Он мог попросить о чём угодно, без объяснений, чтобы я, например, слил информацию о своих друзьях, наделал им неприятностей, толкнул тебя с крыши… ”. Пауза. — Такого не было. Я не просил толкать тебя с крыши. — Ты врёшь. — Я согласен, что просил его шкодничать, но толкать тебя с крыши — нет. — Не верю. — Зачем мне вообще об этом просить? Как ты это себе представляешь? “Когда окажешься на крыше с этим школьником, столкни его”? Лёша нетерпеливо мотал головой. — Я не знаю, Бим сказал, что это ты ему приказал так сделать. Почему-то. Это всё, что я знаю. Лёше сильно не нравилось, что у его слов не было надёжной твердейшей почвы. Бернард пожал плечами. — Неудивительно. У него всегда я виноват во всех его косяках, ты заметил? Лёша сжал кулаки под столом, успокаивая себя: это не разговор на равных и не дискуссия, Бернард его просто путает, нагло жестоко путает. — Я не верю, ты меня просто настраиваешь против него. — Нет, я пытаюсь разъяснить ситуацию. Всего-то! Просто мне кажется, что ты в силу возраста, неопытности и бурления гормонов придумал человека, которого на самом деле нет. А мой сын, который перетрахал практически столько же людей, сколько убил, нагло этим воспользовался. Лёшу лихорадило от злости и отчаяния. Бернард поднажал: — Ты, поди, даже не знаешь, что за история случилась в этих пещерах? Прямо под нами? По его улыбке Лёша определил, что знает, видимо, не всё. Лёша чёрство пересказал: — Сбежал с девушкой по тоннелям на фестиваль. Бернард смачно прищурился. — Сам додумаешься, как это кончилось? Лёша слукавил: — Нет, не додумался. Расскажите. — Он её убил. Лёша держался. Бернард смаковал: — Её звали Мируэрт Алтынбекова. Знакомое имя? Рассказать, кто это? Лёша посерел. Пометался глазами, закрылся, перекрестив руки. — Я знаю, кто это. Ребёнок Миллениума. Из списка Сефоры. Казашка-ювелирка, пропала без вести в две тысячи семнадцатом году. Вся в пирсинге. Его “бывшая”. Азиатка. Как это Лёша не сопоставил её фотографию и эту байку? Там были ещё пивные поцелуи, она жаловалась, что они не ходят за ручку, и героиновый передоз. Хотя, вряд ли передоз был летальным, и так Бим прятал тело. Он бы не рассказывал это как светлый анекдот. Она умерла из-за чего-то другого. Если это правда. Если Бернард не мутит Лёше голову, а именно этим он сейчас и занимается! Кажется. — С чего вы взяли, что он это сделал? — Представь себе, постфактум приполз ко мне на коленях! Ушёл с дочкой мамочкиных партнёров, вернулся через неделю один, в грязи и засосах. “Папочка, разгреби это, пожалуйста! Я такой больной и непредсказуемый, не знаю, что на меня нашло!” А знаешь, как он это сделал? — Мне не интересно. Какая разница? Это неправда. Лёша не хотел это знать. — Они нашли очень глубокую дырку в пещере. Кинули туда камушек, проверить, как долго будет лететь — метров сто в глубину, не меньше. Туда ни одна живая душа не заглянет — слишком глубоко. Он столкнул туда девочку, ни с того ни с сего, прямо в пропасть, и ушёл. Лёша вылупился. Бернард хмыкнул. — Если ты не понял, намекну: “У-у-у! Злой папа имел власть надо мной, заставил меня столкнуть девочку в пропасть!”. — Я всё понял. Чарли безмятежно посасывал эспрессо. Бернард уже допил до рыжего донышка, от скуки взял десертную вилочку и граблил ею о скрипучее блюдце. Лёша хотел, чтобы разговор поскорее закончился. — Хочешь ты того, или нет, у него вся жизнь вымощена из оправданий, — говорил Бернард. — Это даже поразительно. То он убил двух фиф потому что они его разозлили тем, что они фифы, то он а ля “не знаю, что на меня нашло” толкнул девочку в пропасть, то он отрыл утечку в банковской системе, и “случайно” выкачал все деньги, то ему срочно понадобилось взорвать тюрьму святой Александры, потому что ”чувство справедливости”. Он из оправданий выстроил себе отдельную личность, симпатичную, недопонятую и абсолютно невинную, а ты повёлся — вот и всё. Лёша ничего не ответил. Он пытался не верить в эту правду, то есть, блеф, чепуху. Почему это так тяжело? Почему слушать это было точно так же зеркально больно, как если бы пришло осознание, что он глубоко и систематично проштрафился? — Это всё неправда, передёргивание и игнорирование новой информации, — мямлил Лёша. — Не верю, ни единому слову не верю. Бим предупреждал меня, что ты манипулятор… — Вот, видишь? Тебе даже ссыкотно называть его по имени. Он для тебя не “Гильермо”. Он для тебя какой-то “Бим”. Напоминаю, Бим Чаклс умер шесть лет назад. Его не существует. Лёша мотнул головой и со всей дури метнул самым главным, единственным всецело рациональным аргументом, что у него был. — ЛАДНО, ВОТ ЛАДНО! ДОПУСТИМ! Допустим, Бим, то есть, Гильермо - обманщик! Допустим, он мной манипулирует! Допустим, он псих! НО ПОЧЕМУ Я?! На черта ему дурачить и идти на такие жертвы ради простого ШКОЛЬНИКА? Тишина. От его крика забуксовали ресторанные разговорчики, обернулись полторы бабушки; один господин строго посмотрел на него из-под ломкой газеты. Лёша сгорал от стыда. Никто не расслышал и толики компромата, что прозвучал из динамиков планшета, но стоило ему немного распсиховаться, и все во внимании. — Что ты там говоришь? — нежно переспросил Бернард. — Так пищишь, что я ничего не понял. Лёша взял себя в руки. Больше всего он мечтал оказаться в перьевой безопасности, просунуть голову под подушку и треснуть. Он скопил остатки самообладания в один встревоженный муравейник и повторил: — Зачем ему дурачить именно меня? Какой в этом смысл? Бернард пожал плечами. — Так он ведь сам тебе всё рассказал: после взрыва тюрьмы он был в отчаянии. У него закончился я, у него закончился Бенедикт. Он оказался на обочине жизни, в тупике. Ему был нужен хоть кто-то. Только тебе он сказал, что хочет измениться, а на самом деле он хочет выжить. Лёша дышал. Он и сам знал этот ответ, но слова Бернарда как будто бы его осуществили. Как просто всё перевернулось, и настолько всё слаженно и реалистично. Одинаковые декорации, действия и контекст, разные мотивы главного героя. Ремарки Бернарда расставили всё на свои места. Бернард продолжал: — А тут ты подвернулся — сметливый и быстрый. И у тебя фотоаппарат. И через тебя, например, можно подобраться к тому же Альберту. А ещё ты неопытный и доверчивый, тебе лишь бы удрать от жестокого старшего брата к другому жестокому мальчику, который хотя бы извиняется после того, как душит тебя, сбрасывает с крыш и вечно обманывает. Из имевшихся у него вариантов ты оказался самым надёжным. Даже очень надёжным. Ты так бездумно прибежал его вызволять, с ума сойти… Лёша пустил слезу. Правда ведь бездумно прибежал. Правда ведь неопытный и доверчивый. Очень доверчивый, несмотря на трусливость и осторожность. Он закрылся рукой, смочил глаз салфеткой, налипшей на локоть. По правое ухо засуетился официант, чтобы подлить воды ему в стакан, и спросить, всё ли в порядке. Это было смертельно стыдно. Из всего ужаса, всего криминала, что прозвучал за этим столом, снова заметили только Лёшу. Бернард наклонился ближе, Лёша поймал его удушливый, черно-кофейный запашок изо рта: — Он просто знает самую главную сермяжную правду: будь ты хоть миллион раз умным, триллиард раз талантливым и квинтиллион раз гением, если ты совсем один, если тебе не на кого положиться — ты пропал. Лёша и сам уже чувствовал, что пропал. Он пытался не верить во всё, что наплёл ему Бернард, но это слишком идеально. Гильермо ведь объективно маньяк. Он объективно террорист. Он объективно делал это даже при Лёше, делал это без остановки — убивал, обманывал, манипулировал, рылся в чужих телефонах. С какой стати Лёша должен поверить, что он раскаялся? Монолог с компроматом? С какой стати Лёша взял, что там не каждое второе слово — манипуляция, а каждое первое — ложь? А что, если Лёша бы всё-таки отнёс флешку в полицию, и там бы ему не поверили? Лёша осмотрелся. Никто не замечал этого разговора, никто так и не навострил уши от упоминаний Гильермо, дискуссий об убийствах и терроризме. Чайные беседы не пошатнулись (только поморосили оглядками, когда Лёша расхныкался), но он чувствовал, как он к этому близок, доподлинно ощущал, как глубоко он себя закапывал. Если он переживёт сегодняшний день, если они схватятся за руки и убегут в закат с радугой, какая разница? Гильермо преступник. Однажды его схватят за шкирку, и Лёшу схватят тоже, и усадят на соседний электрический стул. Теоретически, Лёша ведь мог вскочить и прямо сейчас загорланить во всеуслышание, что Бернард смутьян, убийца и махинатор, что прямо под ними в подвале держат пленника, и сам он тоже пленник. Если ему поверят, а не покрутят пальцем у виска (вероятность пятьдесят на пятьдесят), то всё кончено: приедет полиция и начнёт разбираться. Бернард не отвертится — в подвале буквально лежит пленённый измученный Мигель. Но ведь начнут копать. И тогда Бим, то есть Гильермо, не отвертится. И Лёша тоже не отвертится. Лёша понимал, что, может, Бернард и правда наговорил ему полную чушь. Даже, если так, даже, если монолог с флешки был полностью искренним, уже было поздно. Лёша протрезвел, сошёл флёр того поцелуя. Он больше не хотел в это ввязываться. Он не компетентен этим всем заниматься. Ему девятнадцать лет. Да уж, вся эта затея с тем, чтобы помогать Гильермо Стеллсу — это перебор, это Лёша погорячился.