***
За окном выстрел, смех. Кажется, уже никто не кричит и все живые воспринимают происходящее спокойно, словно так и должно быть. Не слышно ни просьб, ни мольбы, ни криков о помощи — ничего. Тебе хочется спать, жарко, но руки и ноги так и остаются ледяными, словно уже не способны отогреться. Думаешь, что нужно пошевелиться, ощущая, как постепенно начинает покалывать в онемевшем теле, но выдыхаешь и прячешь лицо то ли в подушку, то ли в одеяло, потому что кажется, что от собственной кожи все так же отдает чужим запахом. А вместе с запахом возвращается и память — сначала зрительная, потом голос, — и кожа покрывается мурашками от мысли о произошедшем. Никогда прежде не чувствовал себя настолько далеким от всего человеческого, таким… не человеком. Что не так далеко от истины, как хотелось бы. Для них ты не человек, даже не скотина, не животное. С животными так не обращаются, с домашней скотиной тем более. Друзьям помогают, врагов убивают, а ты… ты не друг и не враг, не животное и не человек. Ген разрушения человечества, способный мыслить. В тебе лишь половина человека — та самая половина, которая постыдно дрожала, поджав хвост, как забитая собачонка, оставив сопротивление. Зато вторая часть тебя наконец вела себя правильно, так как ей должно. Самому от себя противно. И за поведение, достойное скорее больного животного, чем разумного человека, и за слабость в теле, и за дрожь, за отсутствие сопротивления. Ведь это не назвать сопротивлением, его не было. И тем более за слезы, которые простительны лишь женщине. Женщине… и ты чувствуешь, как сжимается все внутри, прижимаешь к себе руки, постыдно гонишь от себя возникший женский образ, тем острее чувствуя отсутствующую реакцию на вызванные в памяти женские губы, плечи, грудь… Озноб усиливается, одеяло уже не спасает, и ты замерзаешь, словно лежишь на улице, на ветру, в снегу, а не за стенами и в одеяле. Кажется, еще немного, и начнется кашель, но вместо этого просто дрожишь. И эта дрожь вытягивает в мысли воспоминания о такой же, даже более сильной, дрожи от присутствия человека, имеющего не тобою данное право распоряжаться твоей жизнью. Не потому, что у него автомат или более высокое положение, не потому, что ты сейчас слаб и он вполне способен справиться не с одним таким, как ты. Просто он не такой, он человек, каким тебе никогда не быть. Он другой — правильный, следующий правилам, чистый собою, своей кровью. У него не торчат кости, осанка прямая и статная, шаг ровный, звучный. Он не голоден, не мерзнет, не прячется, и ему нечего бояться. У него чисты руки в любой ситуации, у него есть своя воля и есть право. У него не дрожит голос. На его одежде нет никаких лишних знаков и надписей, она не в пыли, на ней нет грязи подвалов и чердаков. Светлые глаза и волосы, словно отличительный знак, знак его чистоты — не черный, не темно-синий — чистый и правильный. А еще в нем есть жалость к тебе, к таким, как ты, коей в тебе самом нет. И если еще кто-нибудь придет, ты вряд ли сможешь почувствовать к себе жалость, если вообще еще можешь хоть что-то чувствовать сквозь свой лихорадочный бред, приглушающий даже звуки извне. Звуки становятся тише, мысли становятся все более путаными и обрывистыми, и, не заметив того, ты засыпаешь, впервые за долгое время не думая о том, что тебя может кто-то найти. А найдет, значит… наверняка.I
17 мая 2020 г. в 20:34
Тишина, наступившая после шума, еще и наступившая резко, пугает. Это значит, что кто-то вдохнул. И этот кто-то наверняка один из «орлов», рассекающих небо. Значит, еще не конец. Как ни странно, звуки обстрелов намного приятнее тишины, если такое вообще возможно назвать приятным. Равнодушнее — более правильное слово.
А тишина пугает. Только боль в голове сильнее звуков или их отсутствия вокруг, она притягивает к себе внимание, как и ноющий желудок.
Но и это перестает волновать, когда где-то за стеной слышатся приближающиеся шаги. Свои так не ходят, свои ходят тихо. Довольно просто мир делится на своих и чужих — достаточно лишь раз увидеть, как один убивает кого-то тебе знакомого и близкого, простым доносом, например, а другой молча подвигается в своем углу, чтобы и ты мог спрятаться. Хотя второй, как это ни странно, тебе когда-то был чужим, в отличие от первого. Да теперь и нет никого из своих. Это не свои.
Шаги ближе, мысли тише, и вот ты уже мышью крадешься в угол, практически перестав дышать. Боль, мысли, звуки извне — все глушат собственное сердцебиение и эти шаги. И медленно, очень медленно возвращающаяся паника, слишком быстро разгоняющая пульс.
А потом и те звуки стихают прямо под дверью, и за какое-то мгновение холодящей спину тишины в голове с огромной скоростью проносятся мысли вперемешку с вернувшимся страхом — обернется, уйдет, позовут, не станет искать; не пройдет мимо, увидит и застрелит; выскочить — может, повезет, и сразу все закончится… Дверь, шаг, автомат… и не осталось ни единой мысли, только чувствуешь как по телу пробирается жар. Тело все еще способно реагировать — мышцы до боли сводит, так, что уже не шевельнуться.
Многим позже заметишь чистые серые глаза, прямую осанку, светлые волосы и многое другое. Вспомнишь в мельчайших деталях, до каждой складочки на серой ткани рукавов и чуть подогнувшихся уголков воротника… сначала удивишься, затем прогонишь эти воспоминания и мысли, еще больше кляня себя. А потом уснешь — поверхностно, беспокойно, напоследок пожелав себе больше никогда не проснуться.
Так было у многих, но не у тебя. И сейчас, желая в последний раз услышать выстрел так близко, чтобы больше его уже ни с чем не сравнить, ты ожидаешь другого. Может быть, знаешь, а может быть, догадываешься. И именно это вновь напугает, воскрешая в душе страх, который уже давно перешел грань разумного.
Отчего-то зная, что страх притягивает, точно так же, как добыча притягивает хищника, ты не станешь его сдерживать, а, наоборот, сознательно проявишь его. Не закричишь, хотя вряд ли смог бы, не попробуешь убежать, не станешь просить или прятаться за покрытую пылью мебель, даже тобою не тронутую, но отразишь во взгляде испуг и мысленно попросишь покончить с этим, ни о чем больше не думая.
Но пара шагов — твердых, уверенных, быстрых, — и вновь вернется надежда, хотя, казалось бы, должна была исчезнуть с каплей холодного пота на неожиданно горячей собственной коже. А затем до жжения леденящее кожу прикосновение автомата к подбородку. И не закрывать глаза. «Только не закрывать глаза, не давать ему этого, не показывать страха. Смотреть в лицо, прямо в глаза человека, который пришел лишь за тем, чтобы…» — кажется, на этот раз в голове не осталось мыслей. Только страх, притупивший разум, растекающийся внутри и обжигающий, словно плавленая сталь крыльев… или глаз… нет, глаза не могут быть серые. Сам уже стал похож на животное, по собственным ощущениям.
Из оцепенения выводит голос, выводит так резко, что непроизвольно вздрагиваешь и жмуришься, не сразу понимая, чего от тебя хотят. Толчок автомата в спину, и все становится на свои места — нужно встать, а значит, еще не конец. Слышишь в голосе насмешку, но она ожидаема, потому прислушиваешься к звуку шагов, стараясь не вникать в слова, произнесенные слишком близко.
Чуть опускаешь голову, смотришь в пол и боковым зрением замечаешь знаки отличия — обер-лейтенант, — когда он обходит вокруг, и правда теперь похожий на хищника, загнавшего свою добычу. Крепкий, уверенный и цветущий в своей силе хищник. Почти физически ощущаешь, как напряглись его мышцы, и чувствуешь себя совсем ничтожным.
От вопросов, кто ты и что здесь делаешь, под одежду пробирается холод, усиливая желание сжаться, согнуться, спрятаться куда-нибудь. А может быть, просто от отсутствия тепла, которого иногда хочется больше, чем пищи. И к тебе возвращается способность разумно мыслить, понимаешь, что надо что-то ответить. Но лишь вдохнув, получаешь прикладом по спине и чудом остаешься на ногах. То ли ты дернулся и не заметил, то ли надо куда-то идти — что послужило причиной? Возвращается страх, уходят мысли. Спросить не хватает смелости.
Шаг вперед, и тебя, едва не протащив, прижимают щекой к столу, все так же покрытому залежавшейся пылью, царапинами и какими-то осколками. Никогда не обращал внимания на мебель вокруг. Наверное, даже не вспомнишь, сколько здесь комнат, хоть и прятался здесь давно. Это уже не имеет значения. Мелкая дрожь, которую ты все пытался унять, уже больше похожа на судорожную, дышать практически нечем, сил сопротивляться тоже нет. Да и надо ли раздражать?
Но животный инстинкт берет верх над разумом. Хрипишь, вяло шевелишься, так как собственное тело не слушается, и начинаешь паниковать, потому что наконец понимаешь, что от тебя нужно. Сто семьдесят пятая статья. Хотя таким, как он, она не грозит. Никто ведь не узнает — закончит, поднимет в затылок автомат, замрет на мгновение, доводя до ужаса затишьем... и некому будет доносить. Все правильно, он выполнил свою задачу, и неважно, как, с него спросят лишь результат. Он волен в своих желаниях.
Желудок сводит то ли от страха, то ли от голода, голова кружится, дышать тяжело, и дрожь все не унимается. Похолодевшей кожей ощущаешь пыльное дерево стола, в который успел вцепиться изо всех сил едва не ногтями, ребрами вжат в остывшее дерево, и дышать все труднее из-за усиливающейся паники. Горло сжато так, что закричать нет ни единого шанса, резкая боль ниже взмокшей поясницы вызывает лишь слезы, и еще боль от удара тазовой костью о край стола. Потому что дернулся, потому что похож на скелет больше, чем на того, кем когда-то был. А вот теперь ты уже никто, даже не зверюшка.
Теперь дышать совсем нечем, и слезы уже не остановишь, даже если должен будешь это сделать. К горлу подкатывает тошнота, перед глазами плывут круги, немеют руки, все так же, словно без твоего участия, сжимающие край стола.
Закрываешь глаза и тут же жалеешь об этом, еще ярче ощутив все происходящее. Его руки сжимают едва не до вскрика — резко вдыхаешь, боясь собственного голоса, и сжимаешь дерево под пальцами. Если бы можно было так сжать руками, чтобы кости сдвинулись, то выправить не осталось бы шансов.
Задыхаешься от боли и страха. Да и тело уже не реагирует никак — от голода, от стресса, от отвращения к себе и к происходящему и от боли, стекающейся отовсюду в единое целое, смешивающейся с внутренней, душевной. И при этом умудряешься найти счастье даже в данной ситуации — физическая боль терпима, она проходит, а вот душевной уже не будет.
Осталось совсем немного — отсутствие реакции сделает свое дело, ты будешь уже совсем не нужен. И в этот момент почему-то отпускаешь край стола и уже не пытаешься сделать вдох. Пара секунд, и хватка на горле ослабла, возвращая кислород, давая возможность выжить.
Сначала содрогаешься от собственного кашля, пытаясь быть как можно тише, судорожно вдыхаешь, снова хватаешься за стол, чтобы не упасть, пытаешься перетерпеть головокружение. И только спустя время, когда вновь возвращается к жизни собственный разум, с еще большим страхом замираешь, мысленно спрашивая, зачем, что еще должен будешь сделать.
Боль ослабла, прикосновения исчезли, оставив после себя лишь запах, тепло от рук и бедер, тянущую боль, ломоту в теле и еще большее желание покончить с этим. Сам уже, кажется, сросся со столом, горячим от твоего тела, и вокруг тишина, словно нет больше ничего. Только дыхание, отличное от твоего, и живое прикосновение рядом с бедром.
Унимаешь тяжелое дыхание, открываешь глаза, замираешь и вслушиваешься в ожидании знакомого щелчка. Шорох застегиваемой одежды, а затем неожиданный хлопок по и без того ноющей коже, заставивший вздрогнуть, зажмуриться и замереть, ощутив напряжение в мышцах, и сильный, практически оглушающий стук под ребрами.
И вместо облегчения — растущая боль внутри, в районе солнечного сплетения, вызванная осознанием произошедшего. А потом чужая рука на твоем теле, нашедшая ситуацию неудовлетворительной, и, разумеется, раздраженный голос, дающий понять твое место в этом мире, в его мире. Кажется, ниже пасть уже некуда.
Пытаешься отползти от него, от себя, от стола и вообще этого места, но стоит только дернуться, как схватывает резкой болью внизу живота, там, где все еще находится его рука. Вернувшийся голос выдал лишь тихий полувскрик-полустон, возвратив с собою и дрожь, и едва успевшие сами собой высохнуть слезы. Вся боль усилилась разом от резкого напряжения мышц спины, бедер, живота, рук. И отпустило лишь когда он отошел, позволив, наконец, отцепить руки от края стола.
Медленно сползаешь на пол, пытаясь не упасть и собрать осколки разума, сдержать всхлипы и молчать. Нет ни желаний, ни просьб — сидишь на полу, подтянув к себе худые похолодевшие ноги и, вздрагивая, слышишь, как он уходит, оставив открытой дверь. А потом в тишине пытаешься не сойти с ума, все еще ощущая его запах от себя и горячую кожу там, где касались чужие руки.
То замираешь, прогнав прочь мысли, то вновь ощущаешь дрожь — уже не столько внешнюю, сколько внутреннюю. А слезы, кажется, все выплакал, потому что даже плакать уже нет сил. Немного придя в себя, находишь силы подняться, натянуть и поправить одежду, затем, словно слепой по шаткой палубе, добираешься до кровати и залезаешь под одеяло и подушки, борясь с подкатывающей к горлу тошнотой и головокружением.