Сгорая...

Любить Шигараки больно. Больно до потрескавшейся в порыве его злости кожи, больно до кровоточащих ссадин по всему телу, больно до многочисленных синяков. Но ведь сердцу не прикажешь ведь так, да? Ведь так? Он никогда не извиняется за нанесенные раны, никогда не заботится о том, чтобы ей было комфортно. Он никогда не признавался в чувствах, не дарил букетов и не давал обещаний. Но почему то именно его она не может выкорчевать из своего сердца, выдрать с корнем, забыть раз и навсегда. Не может. Или не хочет. Не хочет даже тогда, когда с его губ срываются грубые, обидные слова. Не хочет даже тогда, когда он четырьмя пальцами хватает ее за горло и вжимает в бетонную стену. Не хочет даже во время того, как он жестко вдалбливается в податливое, совсем не сопротивляющееся девичье тело на холодном полу. Особенно в такие моменты. Ведь если закрыть глаза и попробовать забыть о том, где девушка сейчас находится, то создается иллюзия того, что все хорошо, что она тоже любима. Она живет этими иллюзиями и ни о чем не жалеет. Разве что по ночам. Тихо-тихо. В подушку. Солеными каплями, стекающими по потрескавшейся коже. Она ни на что не рассчитывает. Знает ведь, что находится в самом сердце злодейского мира. Знает, что если Томура проиграет, если они проиграют, то геройская ассоциация не будет разбираться, кто злодей, а кто не очень — повяжут всех. И повезет, если просто посадят. Может и похуже случиться. Брюнетка знает это. И все равно по доброй воле продолжает находиться в этом убежище. Хотя не важно по доброй или нет — отныне она тесно повязана с Лигой и выйдет отсюда она только ногами вперед. Это она тоже знает. Так что как же так получилось, что она добровольно связала свою жизнь с этим? Да потому что она увидела в нем убитого горем человека, который закрылся в броню морального ублюдка. Он постоянно страдал: от собственной силы, от болезни, раздражающей его кожу, от смерти близких людей, от жестокости этого мира, от ненависти. Он был обречен страдать. И сердобольное женское сердце не выдержало, пало пред ним, вызывая желание оберегать, защищать и подарить хоть капельку любви. Или не капельку. Ведь для самой капельки она делает слишком много. И терпит, как не терпит никто на свете. Потому что знает, что иногда он умеет быть человеком. Даже не так. Иногда наружу выходит человек, которого Шигараки спрятал глубоко-глубоко в своем сердце. Иногда на Шигараки находит нечто странное. Он надевает перчатки, на которых отсутствует по одному пальцу, приходит к ней в комнату и тихо присаживается на самый краешек кровати. И также тихо, едва уловимо целует в самый краешек губ. Очерчивает единственными не закутанными в ткань большими пальцами скулы и утыкается своим лбом в ее. В такие моменты она счастливо улыбается и целует в ответ — осторожно, словно боясь спугнуть это наваждение — и притягивает его поближе. Холодными, ничем не закрытыми руками, пробирается под бесформенный свитер и аккуратно очерчивает пресс, поднимается выше к груди и преданно-преданно смотрит в глаза, словно спрашивая разрешения. Получая такое же молчаливое, как ее вопрос, разрешение — снимает серый свитер и откладывает в сторону. Штаны Томура снимает сам. Как и всю одежду с нее. В такие моменты секс у них неторопливый, почти даже нежный. С ласками, поцелуями и без боли. Без трещин, царапин, синяков. И без слов. Без клятв в любви, без извинений за прошлое. Потому что извиняются, когда хотят прекратить. А это всего лишь момент, наваждение. На следующий день Томура снова будет груб и неосторожен, снова не будет себя контролировать, снова возьмет ее где-нибудь на холодном полу. Но именно сейчас, именно в тот момент, когда он в перчатках с четырьмя пальцами, когда он непривычно теплый и нежный, со спутанными пепельными волосами и прикрытыми от нахлынувших чувств глазами, девушка понимает, что ради такого точно стоит продолжать все это. Продолжать болезненно любить, продолжать увиваться бабочкой около этого чертовски опасного, горячего огня и просто безвозмездно дарить ему всю себя. До последней капли, без остатка. Ведь кроме нее его любить больше некому. Ведь так?