О блуждающих огнях

Приступ удушающего кашля раздирает Маррота изнутри, и он согнулся бы пополам, если бы тело еще слушалось его. «Жарко», — хочет сказать он, но и губы, и веки кажутся такими же тяжелыми, как несколько слоев покрывал, в которые он плотно закутан, такими же неподъемными, как мокрая повязка на распаленном лбу, сползающая из-за дрожи на глаза и лишь истончающая связь Маррота с этим миром. Тогда чужая холодная рука отводит влажные рыжие пряди от лица и возвращает повязку на место. — Опять проснулся. Похоже, ему хуже. Маррот с трудом разбирает слова, даже не вслушиваясь в их содержание, ведь единственное, что имеет для него значение в этот миг — неподдельная усталая тревога в таком родном голосе и сопровождающий его тонкий перезвон. Сквозь полузабытье он чувствует приятный холодок на своей щеке и напрягает остатки сил, чтобы навсегда запечатлеть момент в своей памяти во всей полноте. И справляется с этим, пожалуй, даже слишком хорошо. Ему было не больше шести-семи лет — Марель тогда еще и не предполагалось, — когда он в самый разгар рабочего сезона по собственной глупости подхватил лихорадку. Но несмотря на то, что по его вине семья временно лишилась значительной доли дохода, мать не только не ругалась на сына после затянувшегося выздоровления, никогда впоследствии не упоминая о тех двух неделях, но и каким-то чудом уберегла его от отца. Маррот чувствовал, как иногда вес одеял и давление спертого воздуха в стократ увеличивались под тяжестью черной-черной тени. Трепетность, нежность, забота, запертые ранее в ловушке предрассудков и убеждений, о которых мальчик узнает слишком поздно, тогда выплеснулись на страдающего ребенка, укрепив его святую веру в любовь матери. Марроту не нужно было много, точнее, большего он и не знал, а потому часто именно эта непоколебимая истина, пусть позднее ничем и не подкрепляемая, была единственной его поддержкой. Единственной, пока не появилась Марель. Марель. Выбираться из бездны мучительно тяжело, настолько, словно Маррот уже успел позабыть, что такое жизнь. Все тело невыносимо ломит, а в груди, если верить ощущениям, зияет огромная рваная дыра, но глоток свежего воздуха — и чувство полного опустошения постепенно начинает теряться в новых впечатлениях, воспринимаемых особо остро на фоне долгосрочной потери сознания и ужасной, ужасной головной боли. Даже через плотно сомкнутые веки прогрызаются убийственно яркие лучи, раздражая только-только пробуждающееся зрение, и Маррот пытается отвернуться, неловко перевалившись на другой бок. И утыкается носом в копну не менее ослепительных медных волос. На судорожную, но безрезультатную попытку вскочить повозка отзывается мощным толчком, из-за которого он чуть не обрушивается на сестру всем своим весом. Связанный по рукам и ногам, полностью дезориентированный, но полный праведного гнева и сохранившихся с прошлого рассвета эмоций, он способен лишь яростно взывать к высшим силам. Вслух. — Умолкни, создание. Рискуешь не только собственной душой. У носа мальчика появляются два кристалла, которые он, разумеется, мгновенно узнает — не только визуально. — Как ты мог заметить, твоя еще полностью не восстановилась. — На один из камней, унизанный темно-оранжевыми жилками и дрожащими желтыми проблесками, ложится облаченный в темно-синюю ткань тонкий палец. — Ее же душа горит, чудом, но горит. — Палец, не касаясь, перемещается ко второму кристаллу, частично укутанному в плотную ткань, пропускающую мягкое мерцание золотисто-персиковой сущности. — Я по мере сил сточил застрявший кинжал и немного перевязал ее, чтобы она окончательно не рассыпалась, но и не задохнулась. Эй, эй, не дергайся, мало ли что произойдет, если я их уроню! Ты ведь не хочешь этого, верно? Обуздав взметнувшуюся лесным пожаром ярость, Маррот снова вскидывает свое тело, пользуясь резкими толчками телеги, и наконец в поле его зрения попадают неестественно светлые глаза, холодно выглядывающие из-за водопада серебристых волос. Выпрямившись на козлах под косыми закатными лучами, в их ослепительном потоке утопает невысокая хрупкая фигурка, излучающая тем не менее достаточно убедительную скрытую угрозу, обличающую явную способность постоять за себя и призывающую не обманываться внешним видом. Но способность читать вполне прямые намеки и заглядывать на пару шагов вперед не свойственна Марроту, а потому он первым делом силится установить связь с душой врага. Тот же раздраженно фыркает и отводит связку далеко за пределы досягаемости мальчика, тем самым лишая его возможности контролировать кристалл. — Если нацелился на мою жизнь, то советую подумать дважды. — Ледяной тон полностью соответствует окраске третьего камня, появившегося в тонких пальцах. Маррот завороженно застыл, когда ощутил сковывающий каждую клеточку, пронизывающий все существо, замораживающий волю к жизни холод, ровно веющий вокруг него. Этот сосуд можно было на первый взгляд принять за кусок зачарованного льда, казалось, слух улавливал сиплый вой безжалостных северных ветров и сухой льдистый треск; по спине пробежали мурашки, а губы предательски дрогнули под давлением такой силы. Пожалуй, разумнее умерить собственный пыл, хотя в этом уже, очевидно, нет потребности. — Что с нами будет? — осторожно, но твердо спрашивает Маррот, как только владелец пронзительно-синей души рассеивает энергию и возвращает ее на шейную цепочку. Туго стянутые веревками руки и ноги начало ощутимо саднить, когда наконец звучит небрежно оброненный ответ. — Поверь, я не желаю тебе зла. Все это — лишь меры предосторожности, не более… Лучше вот что скажи: хочешь спасти девчонку? Возможно, я смогу тебе помочь, если ты будешь хорошим мальчиком и научишься слушаться старших… Захватчик запинается на полуслове, увидев, как стремительно глаза истощенного, напуганного, промерзшего и в одночасье оказавшегося в огромном мире в полном одиночестве мальчика заполняются слезами. — Это ты! Все из-за тебя! Она была бы сейчас жива и здорова, если бы не твоя проклятая самоуверенность, проклятая бесчувственность и этот проклятый ножик, которым ты… Ты… разрушил наши жизни… Убил ее! Промелькнувшая было во взгляде жалость оказывается в ту же секунду смыта острым изумлением. — Постой, во-первых, она еще жива. Не дышит, но жива. Во-вторых, ты действительно не знаешь? — Ошеломление лишь усиливается благодаря немому вопросу Маррота. — Поверить не могу! Послушай, в мире ведь эпидемия. И твоя сестра погибла бы от болезни скорее и мучительнее, чем от моего кинжала. И то, попрошу заметить, причастен я к произошедшему лишь косвенно… Маррот действительно не имел ни малейшего понятия о так называемой «королевской мельнице» — ужасной и неостановимой заразе, поражающей камень души и со временем крошащей, измельчающей ее до состояния бесцветной кристаллической пыли — муки. Болезнь бесчинствует в окрестностях Амнисового леса уже добрых полтора десятка лет, но вырвалась за пределы столицы лишь пару лет назад и, по-видимому, сейчас набирает силу, передаваясь от человека к человеку при физическом контакте с зараженным сосудом. — Королевской она зовется потому, что первой ее жертвой пала королева, так и не успевшая подарить жизнь наследнику… Большего поведать не смогу, поскольку подробности известны только правящей семье и ее приближенным, а я попал ко двору не так давно. Гляди, ты бы ничего не узнал, если бы я не вмешался… К тому же лезвие, по-видимому, каким-то образом затормозило развитие болезни. — А ее уже?.. — Твоя сестра, да? — Сдержанный понимающий вздох; что-то в страже неприятно ухает вниз, на самое дно сердца, и неприятно дергается струна прошлого, когда мальчик медленно кивает, уже не поднимая головы. — Ничего не могу обещать. Я Тиол. На протянутую ладонь, обтянутую мягкой синей тканью, Маррот ответить, очевидно, не может; Тиол коротко смеется, одним ловким движением перерезает путы и повторяет жест. — Я Маррот! Широко посаженные янтарные глаза, немного припухшие и покрасневшие, но простосердечно распахнутые, открытое просветлевшее лицо и крепкое рукопожатие — даже в положении еще непослушного после пробуждения и освобождения тела, мгновенно распрямившейся спине и простоватом наклоне головы сияет надежда. Оставшийся не то что без гроша — без души, мальчик мгновенно наивно доверяется первому, кто лишь намекнул на возможность благополучного исхода для его сестры. Терять уже однозначно нечего, подсознательно чувствует он, и с ним, пожалуй, нельзя не согласиться. «Полный простак, — выносит окончательный вердикт Тиол, — и показательнейший простолюдин — схватил ладонь в перчатке и глазом не моргнул, не заметил!» Не замечает Маррот и жгучего холодного огонька, промелькнувшего в глазах нового знакомого. «Все это мне только на руку…» — Послушай, Тиол, — спрашивает младший после, устроившись подле сестры и вернув на законное место свою душу; кристалл Марель, чуть не раскрошившийся прямо в руках как смерть побелевшего брата, было единогласно решено хранить в дорожной сумке Тиола, — а где остальные, те, которых с нами везли? — Живых я отправил с небольшой суммой по домам, на конях, оставшихся после отряда, что напал на повозку. — Он рассеянно подгоняет оставшуюся лошадь, принадлежавшую бесславно погибшему «психопомпу». — Не все справились с животными, да и до родных деревень они не доберутся — среди них был один зараженный. Может, оно и к лучшему… — Значит, он и заразил Марель. Тогда почему же я полностью здоров? Тиол давится зевком и, отворачиваясь от Маррота, задумчиво вертящего в руках вновь налившийся огнем кристалл, резко бросает: — Повезло. Радоваться надо, а не думать. Гляди, указатель; еще час-другой, и будем во Флюмене. От него всего три-четыре дня пути до столицы, если здесь мы не найдем помощь. Повозка замедляет свой ход у развилки, где заходящее солнце скупо золотит резные деревянные таблички с комментариями к каждому пути. — Флюмен, значит… — хмурится Маррот, вытягивая шею и силясь разобрать надписи в стремительно сгущающемся предвечернем сумраке. Если бы голова так не болела! — Ничего не понимаю, символы какие-то… странные… — Это ты странный! — Схватившись за голову и вытянувшись на козлах, Тиол сам немного смахивает на указатель. — Неужто ты и читать не умеешь? — Маррот отводит глаза, Тиол — закатывает. — Как я тебя, по-твоему, при дворе представлять буду, нелепое ты создание? Да в твоем возрасте некоторые уже школы заканчивают, а ты… — Безнадежный взмах рукой. — Напомни научить тебя азбуке. Хотя такое чудо захочешь — не забудешь… — При дворе? — оживляется тот, пропуская вторую половину тирады мимо ушей. — У меня на тебя планы. Не спрашивай, не скажу, придется мне довериться, даром что выбора у тебя и нет. — Предупреждая чуть не сорвавшийся с языка младшего вихрь вопросов, он резко трогает повозку. — Помалкивай да наслаждайся видами: держу пари, ты и город впервые в жизни видишь. А поглядеть действительно есть на что: впереди буквально на глазах вырастают приземистые, однако от этого не менее горделивые каменные стены, пронзенные, будто клином, с детства знакомой Марроту рекой… Хотя Тиол и успел привыкнуть к вечно бурлящей придворной жизни, прелести городов он не понимал никогда, да и вряд ли когда-нибудь сможет научиться восхищаться ими. Поэтому по-детски искренний восторг Маррота ему не просто претит, но даже потихоньку начинает раздражать. «Так глаза разинул, того и гляди, Марель уронит и не заметит», — фыркает про себя он, косясь на широко шагающего по мостовой мальчика с сестрой на руках — такую драгоценную ношу новому товарищу, очевидно, не доверили. А Маррота не то что не смущают, но и нисколько не коробят ни покосившиеся и изувеченные нелюбезной погодой и временем здания, печально зияющие закрытыми окнами; ни нестерпимая вонь, густеющая над той частью реки, что пересекает центральную часть города; ни глухо стонущие тела в переулках, к которым никто не решается приблизится, покуда их души излучают хоть сколько-нибудь различимый жизненный свет. Все для него абсолютно ново, интересно, и он впитывает впечатления, не давая им эмоциональной оценки, ведь все, что на самом деле имеет значение — Марель, как ни странно, такая же живая, как и надежда на ее спасение. Тиол опускает на плечи Маррота плащ, посоветовав спрятать кристалл под одеждой, пусть даже душе будет тяжелее дышать; так безопаснее. Сам он по мере приближения к центральной площади старается держаться к детям все теснее, надеясь, что вид больной девушки убедит и без того редких прохожих посторониться. — Поспешим, — оброняет Тиол, завидев вывеску лазарета, иссеченную смутными тенями от единственного на всю улицу фонаря. Маррот несколько секунд вглядывается в колеблемые серым сумраком символы, но быстро бросает затею с самообразованием и останавливается возле обшарпанной двери лечебницы, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Страж не заставляет себя ждать и берется за ручку, но, не успев даже потянуть ее, резко отскакивает в сторону. Без каких-либо усилий с его стороны дверь неожиданно распахивается, и на пороге появляется длинная серая фигура, недоуменно мерцающая стеклами очков. Через мгновение глаза по ту сторону стекла сужаются дежурной приветливой улыбкой. — Ох, прошу прощения! — улыбается укрытая мраком фигура и в извиняющемся жесте поднимает раскрытые ладони. — Не думал, что кто-то в наше время еще надеется на лекарей. Но если вы пришли за медицинскими услугами, я готов ненадолго задержаться. Проходите. Пробираться до приемной приходится наощупь; лекарь беспрестанно извиняется «за предоставленные неудобства и отсутствие должного приема», хотя единственный, кто то и дело натыкается на стены и спотыкается о пороги — он сам. — Предупреждая слишком частые в последнее время вопросы, — чиркает спичка, когда они наконец добираются до нужной комнаты, — сразу скажу: нет, лекарства нет. Пока что. — Фитиль неохотно распаляется, щелкает фонарная дверца; света хватает разве только на то, чтобы вернуть себе утраченную способность ориентироваться в пространстве и не сбить ненароком бесконечные склянки и кипы бумаг, которыми усеяны все доступные горизонтальные поверхности. — Наша светлая братия денно и нощно ломает головы над панацеей… — Шуршат перчатки. — Что ж, укладывайте пострадавшую! Тиол коротко описывает проблему, в то время как Маррот тревожно крутится вокруг сестры, постоянно попадая под руку лекарю и тщетно ловя его взгляд, пока терпение старших не кончается и его не выводят за дверь. Врач в свою очередь хвалит осторожную и умелую перевязку кристалла, объясняя это не укрывшимся от его взгляда положением при дворе, на что страж лишь сдержанно кивает. Очевидный для них обоих прогноз висит в воздухе, как вдруг внимание доктора привлекает дорожная сумка гостя. — Послушайте, почему же вы не заключили душу девочки? — Он недоуменно вскидывает брови. — Как, неужто вы не знали, что все это время носили под рукой такое бесценное сокровище? Тиол спешно достает из сумки шкатулку, что безопасности ради переложил из той самой повозки, и предоставляет лекарю заняться изучением печатей, которые сковывают замок. — Начинаю догадываться. Во-первых, вам было поручено доставить контейнер королевской семье. Во-вторых, на службу вас привели некие личные счеты, причем сравнительно недавно, и потому особого доверия вы пока не завоевали. А в-третьих, — оказавшиеся изумрудно-зелеными глаза почему-то опасно поблескивают в полутьме, — эти дети не так просты, как кажутся, я ведь прав? Тиол медленно-медленно, незаметно делает глубокий вдох и задерживает дыхание, испугавшись, что может сказать слишком многое резко участившимся дыханием. Сердце отзывается сильными ударами в висках, он не ожидал, совсем не ожидал, что кто-то в такой глуши способен думать быстрее и плодотворнее его самого, а потому растерялся. Теперь вся его сосредоточенность уходит на то, чтобы банально держать себя в руках под взглядом этих змеиных, таящих что-то дикое и непостижимое, глаз. — Как вы узнали? Про клеть? — Он отвечает вопросом на вопросы лишь для того, чтобы сказать хоть что-то, чтобы своим совсем не дрожащим голосом прогнать гнетущее ощущение, будто он внезапно стал беззащитной жертвой в лапах хладнокровного хищника. Впервые. — Ах, это? Придворные лекари слишком часто имеют с клетями дело, чтобы забывать их ауру. — «Придворные». Наконец его взгляд возвращается к печатям. Он осторожно надламывает одну из них и извлекает багровый полый кристалл, окруженный тусклым, непривычным, совсем иным сиянием: он будто бы не излучает свет, а, напротив, поглощает. — Полагаю, милостивый король не будет оскорблен временным покушением на такое сокровище, как-никак, девчонку надо спасать… насколько могу судить, в интересах самого королевства. Ох, какая тонкая работа, поразительно! С явной неохотой выпуская багровую клеть из рук, лекарь осторожно заключает в нее кристалл Марель, затем стягивает перчатки, потягивается всем телом и наконец подзывает Маррота. Тот буквально впархивает в комнату, полыхая рыжей шевелюрой и не касаясь земли ногами, казалось, только что он был на пороге — и вот уже замирает над белой как полотно бездыханной сестрой. Дышит глубоко, часто моргает, но молчит, ждет. — Да, теперь она в безопасности, благодаря свойствам камня зараза надолго заморожена. Правда, защита не идеальна: приходится жертвовать полной изолированностью души из-за ее неизбежной потребности в воздухе и свете, поэтому, даже несмотря на ауру, клетка не способна полностью оградить от любой опасности. Алхимики со всего королевства тщетно бьются над этой проблемой который год… — Быстрый пронзительный взгляд, от которого Тиол инстинктивно напрягается. Маррот же, напротив, расцветает. — Спасибо! Спасибо вам! — только и может проговорить он, хватая лекаря за рукав дрожащими пальцами. — Побереги силы. Тебе еще придется научиться передавать ее душе собственную энергию, иначе она так и потухнет, — лениво отстраняется тот и давит зевок. — Но об этом я расскажу завтра! — Завтра? — тихо переспрашивает Тиол. — Вы же не собираетесь в такой час отправляться в путь? А я готов любезно предоставить всем вам теплый и уютный кров на ночь. — Лукавая улыбка, — если вы согласитесь довезти меня до Амниса, конечно. Вы ведь все равно направляетесь в столицу? — Конечно, конечно! Мы стольким вам обязаны!.. — сияет Маррот, пока страж, растворившись в тенях, отстраненно размышляет, даже не пытаясь высказать свою точку зрения. «И вовсе мы ничем никому не обязаны. Я бы сам рано или поздно догадался вскрыть печати…» — Ах, простите мою вечную рассеянность, совсем забыл представиться. Что ж, будем знакомы: Нозари, ученик придворного алхимика! Когда он снова открывает глаза, в них светится лишь открытое добродушие и теплое участие.