Сбор №3

В их подъезде всегда было чисто и воняло хлоркой. Куроо это заметил сразу, как только они с Дайшо въехали в квартиру, почти мгновенно возведя запах хлорки в один из любимых. Потому что, ну, то, что не нравится Дайшо, по умолчанию нравится Тецуро. Смешно, но буквально через месяц Сугуру сам старательно намывал лестничную клетку, надевая на свои бледнючие ручки ярко-канареечные перчатки. Без разговоров разводил в ведре хлорку и ползал на коленях, буквально вылизывая каждый сантиметр бетонного пола. Куроо до сих пор не может понять, делает это Сугуру из любви к чистоте или ради плюсика в карму. Больше склонялся ко второму, потому что Дайшо нравится всем в подъезде, бабушки ласково называют его «Дашенькой» и подсовывают ему то домашние пирожки, то блинчики (тут Куроо тяжко вздыхает — блины он тоже любит). Осенью Сугуру всегда закидывали закрутками и вареньем, а зимой дарили вязаные носки, шарфы и свитера. Если бы Куроо знал, что все эти плюшки будут давать только за мытьё полов и редкие походы в магазин и аптеку — с самого первого дня начал бы на карачках ползать с тряпкой. Тецуро сбрасывает пепел от сигареты в банку из-под пива и оглядывает Дайшо сверху вниз. Сугуру был порядочным мальчиком, с чувством собственного достоинства, почти идеальным знанием русского и — тут Куроо плутовато улыбнулся — просто восхитительной задницей. Особенно хорошо она смотрелась в старых трениках Тецуро. А ещё лучше — в его руках. — Чего лыбишься, пёс позорный, помог бы лучше. — Дайшо скручивает тряпку в тугой жгут, выжимая в жестяное ведро, и запястьем убирает налипшие на лоб волосы. Грудь тяжело вздымается, а белки глаз уже слегка покраснели из-за хлорки. Красивенький. Да, Сугуру был именно красивенький. Немножко смазливый, немножко злой, немножко соблазнительный… Куроо в лицо прилетают грязные брызги и рассерженное шипение: — Уйди с глаз моих, псина сутулая, не заставляй брать грех на душу. — Какой же вы бессердечный, господин! — Куроо всплёскивает руками, задевая локтем открытую оконную раму и чуть не выбивая стекло. С улицы послышались ругательства бабы Зины и хриплый лай старого, как сама баба Зина, пекинеса. На верхний этаж лязгнул старый нерабочий лифт. Дайшо закрыл глаза, и Тецуро был уверен на все сто двадцать, что тот считал до десяти. Если бы не перчатки и хлорка — спрятал бы лицо в ладони, но, увы. — Любезнейший, а не сходить ли вам на шоссе? Вдруг повезёт, и какой-нибудь несчастный извозчик вас спровадит на тот свет, избавив мир от стольких проблем одним столкновением? Дайшо гаденько так улыбается, уперев руки в бока, и с неземным удовольствием наблюдает, как Куроо разом никнет, грустнеет и тушит истлевший окурок о банку. Молчит. Хмурится. — А вот это был удар ниже пояса. Я от тебя такого не ожидал. — Куроо в пафосном молчании спрыгивает с подоконника и всем видом демонстрирует свою оскорблённость. — Это был удар в самоё сердце! Последняя капля моего терпения! Грязное надругательство над акцентом и беспомощностью- Твою ж! Куроо нелепо взмахивает руками, когда скользкая от воды подошва резиновых тапок соскальзывает с порога прихожей. Искра. Буря. Бетон. Куроо клянётся, что в этот момент он познал новые грани боли. Копчик и правую ногу свело судорогой, на глаза навернулись слёзы, и под смешки Дайшо Тецуро коротко взвыл и откинулся на спину. Чёрт бы побрал этих русских и их чёртовы пороги! Больно, Господи, блять, боже, как же больно! — Эй, ты там живой? — в нос ударил резкий запах хлорки и резины — Дайшо присел на корточки рядом с Тецу. Куроо шипит и матерится сквозь зубы, потому что, чёрт! Как же больно-больно-больно! На лоб легла тёплая, немного влажная ладошка, убирающая волосы. Куроо застыл на месте, даже перестав завывать. Дайшо ведёт пальцами от виска до подбородка, внимательно смотрит и спрашивает:  — Кофе будешь? Куроо кажется, что он умер и теперь бултыхается где-то между чистилищем и раем, потому что- — Доделывай, потом приходи, калечный. Уже не кажется. Копчик снова простреливает болью, Тецу хнычет, едва приоткрывая глаза… А потом слышит хлопок входной двери и скрип досок в коридоре. В конце концов, что он ожидал? Это же Дайшо. Мерзкий, противный, отвратительный, беспощадный, несносный- Дверь снова открылась, и Куроо замер на месте. Из квартиры потянуло вчерашними наггетсам и кофе. — Если тебе так плохо, я могу вызвать скорую. -заботливый, переживающий Дайшо. Куроо молчит. Сугуру тоже молчит. Потом тяжело вздыхает и гремит ведром, роняя швабру. Плюёт на всё, скидывает в крошечную кладовку моющие средства, закрывает на ключ и снова смотрит на Куроо. Куроо лежит без движения ещё минуту, а потом тихонечко так, слабым голосом говорит:  — Злой ты, Дашка. Злой и худой, что аж смотреть больно. Помоги подняться. Хотя нет, не помогай: ещё сломаешься, кто тебя в больничку повезёт? — Ты обнаглел? — Нисколько. — А мне кажется- — Когда кажется, креститься нужно. Так Игорь Леотич говорит. — Куроо в этот момент по-стариковски крякнул и рывком поднялся. — Игорь Леотич херни не скажет. Дайшо бы с удовольствием поспорил с местным слесарем и его выражениями, но когда у Куроо что-то болит, и Куроо пьян, спорить с ними невозможно, да и неинтересно. Пьяным Тецуро, на памяти Дайшо, был только раз: отмечали с курсом Новый Год. Тогда дело закончилось травмпунктом. В остальном они устраивали шумные перепалки, скатываясь на шипящий картавый русский, а когда аргументы на чужом языке заканчивались, переходили на родной японский, взрывая привычные слова трелевым «р» и слишком чётким «л». Логопед мог бы гордиться Куроо, если бы, конечно, у Куроо был логопед. Знакомые, наблюдавшие за словесными спаррингами, только качали головами и махали рукой, мол, милые бранятся — только тешатся. До битья посуды не доходит, и бес с ними. Дайшо видит, как Куроо морщится при каждом шаге, как старается выровнять походку, изображает невозмутимого человека, и будто не он пять минут назад собирался умирать прямо не свежевымытом полу. — Может всё-таки скорую? Сейчас вызовем, часа через три как раз подъедет. — Дайшо щёлкает замком квартиры, поджимает губы, когда Куроо щерится в отвратительной усмешке, мол, не надо. Не больно. Всё нормально. Господи, за что Сугуру Куроо? Дайшо качает головой и идёт на кухню. — Я ничего не вижу и не слышу. Куроо тоненько воет из прихожей и, кажется, едва не плачет, ковыляя до дивана, с осторожностью укладываясь на живот. Дайшо даже почти жалко его, как жалко худого котёнка или щеночка с заплывшими глазами и огромными вшами. Хорошо, что Куроо не щенок и не котёнок, вшей у него него нет, а глаза нормальные, чистые. Красивые. Как два ярких солнца. Или медные монетки на дне фонтана, или… — Дашка, — Дайшо понимает, что уже с минуту смотрит на бритый затылок Куроо, и моргает. — Даш, почитай мне, а? А то к завтрашней паре нужно было, а я вот. Смертельно ранен. Сугуру даже не говорит ничего, считает мысленно до десяти, ищет глазами «Князя Серебряного», которого Тецуро упорно мучал уже которые сутки, покрывая матом всех «Толстых», садится на диван в ногах у Куроо. Думает, что всё, докатился, а сам шуршит страницами. — Лета от сотворения мира семь тысяч семьдесят третьего, или, по нынешнему счислению, 1565 года… — Подожди, там розовая закладка должна быть. — «Ладанка Басманова»? — Ага. Дело к казни движется, Дашка, самое интересное. Читай, ну. «— Ну, что ж, Федюша, — продолжал с усмешкою царь, — надо тебя с колдуном оком к оку поставить. Ему допрос уж чинили; отведай же и ты пытки, а то скажут: царь одних земских пытает, а опричников своих бережет. — Басманов повалился Иоанну в ноги. — Солнышко мое, красное! — вскричал он, хватаясь за полы царского охабня, — светик мой, государь, не губи меня, солнышко мое, месяц ты мой, соколик мой, горностаек! Вспомни, как я служил тебе, как от воли твоей ни в чем не отказывался! Иоанн отвернулся» — Дайшо облизывает губы и читает-читает-читает, пока пересохшее горло не полоснуло болью. Куроо приподнял голову, когда Дайшо остановился, и теперь грустными глазами смотрел из-за плеча:  — Басманова жалко. Дайшо качает головой, жмёт плечами, мол, не я это придумывал, разминает затёкшие ноги, попутно удивляясь поразительному сходству Куроо с побитой собакой. Идёт на кухню, морщится на остывший на столе кофе, резиновые наггетсы в тарелке, и заново ставит на плиту чайник. Куроо приходит минут через десять. Глаза у него покрасневшие, сонные, весь такой лохматый и шальной, Тецуро был настолько… привычным и домашним, что Дайшо даже испугался. — Как думаешь, а царь правда Басманова любил? — Не знаю. — А казнил почему? Только из-за одного доноса? — Не знаю. — От тебя всё ещё хлоркой воняет. — Не зн- Дайшо хочет думать, что он смотрит на Тецуро своим самым убийственным взглядом, и снимает пищащий чайник с плиты.  — Я конечно не Иван Грозный, Тецуро, но опалу тебе с радостью устрою. Куроо поднимает руки, мол, не гневайся, царе, а Дайшо видит мутное живое озорство в уставших глазах, и ему хочется улыбнуться. Но кто он, Сугуру, такой, чтобы улыбаться таким пустякам? — Хлебай свой чай, калечный, и садись за курсовую. Не хочу выслушивать вопли твоей старосты по поводу твоей успеваемости и твоих хвостов. — Последнее он выделил стуком чашки о стол. — А она вопит? — деловито спрашивает Куроо, как будто ему даже не стыдно. — Как Хината Шое из Карасуно, когда забивает мяч. — Оу… — Оу. — Я постараюсь? — почти искренне обещает. — Сделай это. Дайшо наконец улыбается, пряча улыбку в чашку, а у Куроо почти ничего не болит.