Грустные люди

Такси приезжает в десять. Ужасно волнуюсь, будто все происходит впервые. Хотя казалось бы — я знаю наизусть и этот дом, и эту женщину, и даже дети мне не чужие — несколько месяцев в одной из прошлых жизней мы растили их вместе. Именно в этом доме. Но мне все равно страшно. Уговариваю себя, что это просто дружеский визит, как сотни других в моей жизни. Никто не станет специально проверять меня на прочность, провоцировать или препарировать. Да, это ее территория, но мы уже не враги, и от меня не нужно защищаться. И в конце концов, я могу уехать в любой момент! Всю дорогу пристально слежу за движущейся точкой машины на карте, и когда расстояние до ее дома сокращается до пятиминутного, пишу, что вот-вот приеду — робко надеясь, что встретит у ворот. И не могу сдержать улыбки, когда за несколько метров вдруг вижу ее темный силуэт на фоне забора. Черная куртка, спортивные штаны, шапочка, из-под которой торчит выбеленная челка — если бы мне кто-то сказал десять лет назад, что ее волосы, нещадно выжженные осветителем, будут так сильно мне нравиться, как и чернила под кожей, и высушенное спортом тело — я бы, наверное, не поверила. Но она здесь, именно такая, и я, выбираясь из такси, пытаюсь охватить взглядом всю, целиком, насмотреться в первую же секунду, словно и не будет нескольких дней после. — Здравствуй, — целую в холодную от мороза щеку, и она на мгновение прижимается в ответ, коротким движением ероша волосы на моем затылке. В доме тепло и тихо, только со второго этажа доносится неясный гул — дети в школе, значит, телевизор? Краем глаза замечаю на столе в гостиной букет белых роз, совсем ещё свежих, — и моментально жалею, что не купила для неё цветы, когда кто-то другой — и нет, дело не в ревности — дарит. Ловит мой взгляд — и тут же усмехается: — Не выдумывай. Это для тебя. Она кормит меня завтраком, не обращая никакого внимания на слабые попытки сопротивления, наливает кофе, цедит по глотку свой, подперев щеку ладонью, пока я ковыряю вилкой — вкусный, честно! — омлет. Болтаем о неважном — моем вчерашнем концерте, её туре, расписании детей, новой музыке и даже еде — о чем угодно, но не о нас. — А ты сказала им, что я приеду? — неожиданно меняю тему — хватит с меня нот и рецептов. — Конечно, — серьезно кивает в ответ. — А что сказала? Что ты вообще про меня рассказывала? — Да всё рассказывала. Что мы давно знакомы, что вместе создали группу, что ты перевезла меня из Магадана, а я — ухаживала за тобой в больнице. Что потом крупно поссорились. Что отношения у нас не самые простые, но мы все равно близкие люди. Что ты, возможно, станешь часто у нас бывать. Они не против, — в ответ на мои вопросительно вскинутые брови, — они знают тебя, я ставила им записи. — И каков вердикт? — Ничего, сказали, хорошая. Бери, — произносит скучающим тоном. Секунду молчим — и вместе начинаем хохотать. И есть в этом какая-то особенная близость, привет из того времени, когда у нас на двоих — только гитара, скрипка и любовь, и смеёшься часто, чтобы не сойти с ума от вечного безденежья. Впрочем, тогда любые проблемы решались просто — забраться на коленки, уткнуться носом в шею, прижаться как можно сильнее — и хотя бы на пять минут все точно отступит. Смотрю на нее пристально — не оттолкнет же? Решаюсь — поднимаюсь из-за стола, подхожу вплотную и киваю на ее колени: — Можно? — Давай, — наверное, она чувствует то же самое. Усаживаюсь, и она тут же смыкает руки на моей талии, а я — целую ее в лоб, слегка сдвинув в сторону челку. Как когда-то. — Боже мой, мне снова девятнадцать, — смеётся, — ещё давай. Снова прикасаюсь губами и осторожно спрашиваю: — Ты скучаешь по этому времени? — Всегда, — твёрдо. Через несколько минут позорно дезертирую из её объятий — морок из девяностых рассеялся, а тепло её рук, её запах, тонкие губы на расстоянии поцелуя — все это осталось. И меня опять начинает ломать от неудовлетворенного желания — в пятьдесят это почему-то чувствуется острее, чем в двадцать пять. Тогда эта жгучая тяга гасилась о неуверенность, теряя силу, и ее хотя бы можно было вынести. Сейчас — нет: от любого неправильного прикосновения тело начинает гореть огнем, и, кажется, ещё чуть-чуть — и согласишься на любые условия, лишь бы снова оказаться в её руках. Понимающе хмыкает в ответ на мое бегство, и я в очередной раз удивляюсь — когда она успела стать такой проницательной? Снова присаживаюсь напротив, прикрываясь чашкой кофе. Пауза затягивается — за все годы порознь мы отвыкли подолгу разговаривать. А сейчас, когда нет возможности сбежать от неловкости в объятья друг друга, это ещё сложнее. Она все понимает — не разглядывает меня, но и не отводит взгляд специально, заполняя пространство вокруг себя обычными мелочами — дымом электронной сигареты, звяканьем ложечки, вибрацией смартфона. И когда она успела стать такой взрослой? — Допивай кофе и пойдем в студию, — неожиданно, но твердо, — покажу, как мы там все сделали. И песню новую сыграю, если хочешь. — Как они у тебя так быстро пишутся? — хмыкаю, поднимаясь из-за стола. — Да влюбилась тут в одну, — невозмутимо пожимает плечами и, опустив голову, коротко и мягко улыбается. Студия похожа на свою хозяйку: такая же бестолковая и одновременно очаровательная в своей неидеальности. Показывает мне инструменты и технику, взахлёб рассказывает о строительстве, а потом, запнувшись на полуслове, вдруг кидает пристальный взгляд и решительным шагом направляется к фортепиано. И я понимаю, что сейчас будет песня. Она поет мне о любви, отчаянной и обречённой, а я все сильнее закусываю губу, потому что каждое слово током проходит через все тело. Я знаю, как это — прижиматься в последний раз и потом бережно, чтобы не растерять, хранить в рецепторах все, что осталось, — запах. Последний аккорд — она поднимает голову и выжидательно смотрит на меня, но я, онемевшая, способна только на то, чтобы медленно кивнуть. Улыбается и на секунду прикрывает глаза — мы обе все понимаем. И, уже подходя ко мне вплотную, коротким движением проводит рукой по моему плечу — как будто говорит, что все страшное теперь точно позади. И это вдруг вырывает меня из оцепенения — от одного короткого прикосновения тело словно простреливает, а из живота по бёдрам разливается беспощадная горячая волна. Чтобы отвлечься, спрашиваю про имена на стене. Сразу загорается — видно, что гордится своей идеей — и начинает увлеченно рассказывать о каждом. Но когда мы доходим до ее собственного, в самом центре, голос вдруг становится глуше — понимаю, что сейчас будет что-то важное. Она проводит пальцами по своему именному кирпичу и тихо говорит, что здесь, рядом с ней, Артёмом и Мартой, есть место для ещё одного человека, но ей страшно брать краску в руки — если ничего не выйдет, придется или мучиться, глядя на него, или стирать, что ещё хуже. А мне впервые в жизни плевать на то, останусь ли я в истории — тело больно пульсирует рядом с ней, а в пустой голове монотонно отбивает ритм бесконечное "хочу". Понимаю, что больше не могу сдерживаться — разворачиваю ее за плечо, прижимаю всем телом к стене и, уже глаза в глаза, всё-таки оставляю право выбора: — Можно я тебя поцелую? Пожалуйста. — Ты меня совсем не слушала, да? — усмехается она и кладет руку на шею, притягивая к себе. — Слушала, — успеваю выдохнуть я, прежде чем дотронуться до её губ. Мы замираем на несколько секунд, смакуя это простое прикосновение, и я опять не выдерживаю первая — погружаюсь языком, глубоко и настойчиво, пока она не передумала. Мне хочется взять её хотя бы так, чтобы она наконец почувствовала меня внутри, почувствовать себя внутри неё, потому что только обладание любимой женщиной, пусть и короткое, способно превратить тебя из обычного человека в того, кому в этом мире позволено чуть больше. Волна возбуждения прокатывается по всему телу, от макушки до пяток, и я уже почти себя не контролирую — постанываю прямо в ее губы, пытаясь проникнуть ещё глубже, грубо сминаю ладонями ее грудь через ткань футболки, чувствуя, как ее руки так же больно попеременно впиваются то в спину, то в ягодицы. Какое-то время мы обе не решаемся на большее, но меня так колотит от желания получить ее, что я все-таки рискую — выпутываюсь из плена ее объятий, опускаюсь на колени — и силой притягиваю к себе за бедра, зарываясь лицом между ног. Я чувствую, как она пахнет, даже сквозь домашние брюки, и от этого запаха голодно сводит скулы. Она замирает и, кажется, почти не дышит, явно боясь продолжения — словно один необдуманный шаг снова отбросит нас друг от друга на бесконечные расстояния. Нельзя оставлять ей время на то, чтобы сомневаться. Резким движением сдергиваю штаны и приникаю к ней губами — прямо через белье. Провожу языком по влажной ткани, наслаждаясь солоноватым вкусом ее смазки, и сама постанываю от моментально пронзившего удовольствия. Она не издает ни звука — только крупно дрожит и слегка касается пальцами моего затылка, но не надавливает, как будто оставляет шанс на побег. Но его не оставляю я — сдвигаю белье в сторону и снова прикасаюсь к ней языком. Она горячая, влажная, гладкая, вкусная — боже, как же я скучала! Движения сразу же становятся широкими и размашистыми — если ласкать точечно и только кончиком языка, я не успею напробоваться. Поэтому просто жадно вылизываю, пытаясь ухватить как можно больше, размазать ее по всему рту, насладиться жаркой пульсацией ее плоти. Удовлетворив первую жажду, я начинаю хотеть большего, но только глаза в глаза. Она настолько сдержана, что я ее почти не узнаю — и начинаю сомневаться, действительно ли все делаю правильно. Во всех смыслах этого слова. Поднимаюсь с колен, прижимаюсь к ней, обхватываю одной рукой за талию, другую кладу на лобок — и несколько секунд просто вглядываюсь в ее лицо. Прикрытые веки, прикушенная нижняя губа, сведённые на переносице брови — и совершенно шальной расфокусированный взгляд, когда она вдруг распахивает глаза. И хватает всего одной секунды, чтобы понять: назад дороги нет, и если я отступлю, это уже ничего не изменит. Провожу ладонью по плоти, влажной от смазки и моей слюны, на секунду замираю у входа — и резким движением врываюсь внутрь. И в ту же секунду она слегка сгибает колени, опускаясь ниже, надеваясь на мои пальцы так глубоко, что кажется, ещё секунда — и кожа между ними потрескается. Я полностью высвобождаю руку и с силой ввинчиваюсь обратно, и ещё, и ещё, и ещё, ещё, ещё, и каждый раз она толкается навстречу, принимая меня тесным и жарким нутром до самого дна. Запястье простреливает от напряжения, но ее рука, которая с силой стискивает мою шею, и мокрый лоб, уткнувшийся в моё плечо, заставляют забыть обо всем на свете. Это похоже на первый раз — и ее отрешённость, и ее плохо скрываемое наслаждение, и старательные попытки не смотреть друг другу в глаза, и тут же — желание почувствовать друг друга каждой клеткой пальцев, каждой молекулой пульсирующего влагалища. Я беру ее, все сильнее вдавливая в стену, и ее судорожные всхлипы где-то в районе шеи рождают во мне одновременно и стыд, и удовлетворение, а когда она вдруг обмякает, напоследок сжав ладонью мой затылок, а затем, все так же упираясь в плечо, опускает руку, оставляя влажный след на коже, я почти готова взорваться сама. Она толкает меня в грудь, отодвигая; наклоняется, чтобы натянуть штаны, а затем, мазнув взглядом по моему лицу, вдруг тянет на себя, заставляя уткнуться лбом в стену. Резко сдергивает с меня брюки с бельем — до низа ягодиц, даже не до колен, и тут же входит, коротко и неглубоко, и доводит до оргазма всего несколькими отрывистыми движениями. Мне так хорошо и так мало, меня наконец отпускает и при этом до чертиков хочется продолжения, но в тот момент, когда она натягивает мою одежду назад и отстраняется, я понимаю, что больше ничего не будет. Точно — не сегодня. В дом возвращаемся молча, и с каждым шагом неловкость все отчётливее проступает в воздухе, а когда мы закрываем за собой дверь — и вовсе заполняет собой все свободное пространство. Решаюсь заговорить только на кухне, когда она, желая, видимо, всячески отгородиться от меня, с преувеличенным усердием начинает ковыряться в своей кофемашине. — Жалеешь? — Да. — Почему? — Потому, — наконец оборачивается ко мне, — что наша песня хороша, начинай сначала. Интересно, ты когда-нибудь перестанешь выбирать пути наименьшего сопротивления? — Ого, — усмехаюсь, — снова я виновата. Тебя что, насиловали? — Не насиловали! — бухает передо мной чашку с капучино, и фарфор жалобно дзынькает в ответ. — Но я тоже не железный дровосек! Почему я должна держаться за двоих? — А почему вообще нужно держаться? — Потому что, — упирается руками в стол и нависает надо мной, — твоя инфантильность задолбала. Ты будешь до посинения ждать, пока либо осел умрет, либо падишах, либо ты сама. Потому что ты настолько завралась, что уже сама не знаешь, как выбираться. Я просто хочу, чтобы ты хотя бы раз в жизни приняла честное решение. Не думала о том, как выглядеть красивой в глазах толпы, не жалела всех сирых и убогих, а сама решила, что тебе нужно. И кто. — Когда дети приедут? — перевожу тему, потому что действительно не знаю, что ответить. — Да, скорее бы они приехали уже. С тобой наедине находиться невозможно. — Как же ты со мной жить собралась? — с плохо скрываемым ехидством. — На морально-волевых, — дёргает уголком рта, и я понимаю, что перемирие, хоть и шаткое, все-таки достигнуто. Теперь осталось самое сложное.