Грустные люди

— Теперь моя очередь. Выгибает бровь то ли удивлённо, то ли подначивающе — как угадать, когда последние несколько часов только и делает, что провоцирует. Я не сдаюсь — седлаю её бедра, до сих пор облачённые в белье, и беру за локти, заставляя поднять руки вверх — майка, от которой она тоже так и не избавилась, раздражает одним своим существованием. — Моя очередь, — повторяю я, стягивая ненавистный кусок ткани через изрядно взъерошенную голову. А голова ведёт себя безобразно: едва освободившись, подаётся вперёд и пленяет мой сосок — сначала глубоко и нежно вбирает, а затем, зацепив зубами, резко оттягивает. — Эй, мы так не договаривались! — Мы никак не договаривались, — ухмыляется она в ответ и, положив руку на спину, притягивает к себе, аккуратно надевая на собственные вечноголодные пальцы. Я до одури хочу получить её, но первое же проникновение вышибает из головы все мысли, кроме одной — соединяться, соединяться с её телом, захватывая побольше, проталкивая поглубже, сжимаясь вокруг как можно плотнее — так, чтобы она изнутри чувствовала моё бесконечное желание. — Я тебе отомщу, — выдыхаю я на особо чувствительном толчке, и она, словно показывая, кто сейчас ведёт, следующим берёт меня ещё крепче: — Да, да, обязательно. — Выдеру тебя как сидорову козу, — бессильно хнычу я. — Будь так любезна, — губы щекочут шею и тут же влажно скользят по коже, умножая пульсацию внизу живота. Развязка не заставляет ждать — я обмякаю в её объятьях, пытаясь научиться дышать заново. И тут же вздрагиваю под ладонью, которая начинает поглаживать мои лопатки. — Так нечестно, — беззлобно бубню в её плечо, — ты в последнее время мне совсем не разрешаешь. — Прости, — закрепляет извинения поцелуем в висок, — так получается. Постоянно хочу сама, наваждение какое-то. — Но я ведь тоже хочу. — Хорошо. — Да? — недоверчиво поднимаю голову. — Да. — Сейчас? — Да, давай же, — шепчет в ответ, и я ловлю себя на мысли, что сейчас от нее исходит совсем другая энергия, — давай, я хочу! Она отпускает меня, откидывается на подушки и слегка разводит колени в стороны — торопит. Когда желание накрывает её с головой, она совсем не умеет ждать: если берёт — то не отходя от кассы, задирая юбки, ломая молнии на джинсах, врываясь практически насухую, толкаясь глубоко и больно, прикусывая жадно — шею, губы, ключицы — всё, что попадётся. Если отдаётся — то так же отчаянно, подставляясь и вымаливая, и не останавливается, пока не выжмешь её до последней капли. Щеки изнутри обжигает кислотой — я слишком изголодалась по ней. И хочется упасть сверху, вдавить, ворваться, измять изнутри, и всё это — как можно быстрее, пока тело не скрутило судорогой окончательно. Но это было бы слишком великодушно. — Встань на колени, пожалуйста. — Фирменная поза? — ухмыляется она в ответ, но просьбу выполняет — даже слишком охотно. Её бедра оказываются прямо напротив моего лица, и я нервно сглатываю, утыкаясь взглядом в ткань, выпукло обтягивающую тело, просоленную до белых разводов её влагой. Спускаю бельё до колен — и то, что под ним, и весь её вид в целом заводит меня ещё больше: приходится неслышно и по ускоренной программе вспоминать все известные комплексы дыхательной гимнастики. Потому что мне нужна холодная — насколько это возможно — голова. Мне хочется довести её до белого каления, измочалить, измучить предвкушением, чтобы каждое прикосновение, когда она наконец дождётся, сводило с ума. Но я не хочу возбуждать ее напрямую — иначе все закончится слишком быстро, а я планирую делать это как можно дольше, чтобы сполна удовлетворить её — такое редкое между нами — желание подчиняться. Начинаю массировать ягодицы — сначала нежно, а затем все грубее. Взвешиваю их в ладонях, раздвигаю в стороны, вжимаюсь пальцами между, но не сползая ниже, слегка задевая ногтями плоть по самому краю. А когда она пытается подаваться навстречу моим рукам — звонко шлёпаю, приструняя, и на несколько секунд замираю совсем — до тех пор, пока она не восстановит дыхание. Когда кожа на её бёдрах покрывается красными пятнами и начинает обжигать ладони, подныриваю рукой под живот и заставляю выпрямиться на коленях. Прижимается ко мне спиной — и облегчённо выдыхает: ей, всегда любившей осязать, заполнять собой, ощупывать снаружи и изнутри — отчаянно не хватает ощущений. Но я не собираюсь так просто сдаваться: всё, что мне сейчас нужно — как следует измять её грудь, скользнуть ладонью вверх, слегка придушивая, и снова спуститься вниз, с ходу вонзаясь пальцами в уже возбужденные соски. И отпустить, как только из её рта вылетит первый стон. — Света... — Тшшш, — шепчу в ответ и слегка отодвигаюсь, чтобы было удобнее ласкать её сзади. Ладонь скользит между ягодиц и начинает легонько гладить, углубляясь, а другая рука приземляется на живот, надавливая снизу, прямо над лобком. — Ладно, — хрипит она, пытаясь выгнуться навстречу моим руками сразу в обе стороны, — хочешь туда, давай туда, только трахни меня уже, умоляю, блять, я умру сейчас! — Люблю, когда ты такая, — прижимаюсь щекой к её затылку и ещё чувствительнее сдавливаю бедро. — Какая такая? Жалкая? — изворачивается, пытаясь поймать мои губы своими, но я отстраняюсь быстрее. — Покорная. Хоть иногда я тебя покоряю. — Всегда, — сквозь зубы, словно в отместку за пытки — но я только улыбаюсь в ответ. Мучаю её ещё несколько минут, а затем, скользнув вниз, резко врываюсь сразу тремя — и угадываю, с разгона утопая в её влажности. Она громко стонет, получив наконец долгожданное удовольствие, и наклоняется к кровати, подставляя ладони, чтобы стать ещё доступнее, и сама же снимается с моих пальцев, и сама же с силой нанизывается обратно. Но как только на глубине начинает нарастать дрожь — я снова переключаюсь на грудь и бёдра, а затем ставлю её на четвереньки, или кладу на спину, высоко задирая ноги, или сажаю на себя — и продолжаю бесконечно трахать, чтобы надолго оставить внутри её тела успокоенность, которая — зудящая, больная, но такая приятная — приходит только после многочасового секса. Она кончает лёжа на спине, уже абсолютно измученная, — долго, громко, сдавливая бёдрами, стискивая пальцами шею. И меня накрывает следом — возбуждение, которое все это время предательски стекало по ногам, заливая простыни, наконец достигает конечной точки. Я закусываю губу и прикрываю глаза, не прекращая врываться в неё — и наши ощущения смешиваются, наслаиваются друг на друга, соединяясь в общее удовольствие, и кажется, что даже пальцы внутри дрожат, пульсируя в оргазме. Или не кажется?.. Мы долго лежим, влажно сплетаясь телами, и мне почему-то стыдно на неё смотреть — ещё бы, такие пытки без объявления войны! Поэтому я молчу до последнего, пока не слышу над ухом умиротворённое: — Реально выдрала как сидорову козу. Кайф. — Правда? — в голосе сквозит такое искреннее облегчение, что мне самой смешно. — Ты издеваешься? Я два часа провела на пороге в рай, а потом билась в конвульсиях десять минут. И до сих пор внутри всё сладко поёт. В твою, между прочим, честь! — Дурилка, — вожу носом по шее, вдыхая, один за другим, запахи: вспотевшей кожи, почти выветрившихся духов, смазки — она сегодня, кажется, везде, и хочется прямо сейчас начать её слизывать, не пропуская ни один сантиметр. — Сама дурилка. Вообще это моё слово! ... Мы доедаем остывший обед и стараемся не смотреть на часы — кажется, что время, если его не считать, будет играть на нашей стороне. Но напряжённое ожидание всё равно растёт между нами — и в итоге выливается в её очередную попытку здесь и сейчас выяснить то, что давно не даёт покоя. — Мы будем что-то решать? — Насчёт чего? — делаю вид, что не понимаю, хотя на самом деле — просто пытаюсь избежать очередной ссоры. — Насчёт нашего совместного будущего. — Не сейчас. — Сейчас, — шарит на тумбочке в поисках электронной сигареты и почти не смотрит в глаза — и мне уже страшно. — Нет. Пожалуйста. — Светка, живи со мной, — звучит как приказ, и по инерции хочется согласиться на что угодно, но я останавливаю себя — почти насильно. — Если только в Питере. — Я не вернусь в Питер, нечего тут делать, — дёргает бровью, не отрывая взгляда от лампочки разгорающегося айкоса — и как только он перестаёт мигать, с удовольствием делает первую затяжку. — Ну а я не поеду в Москву. — Ну что тебе нужно, объясни? — упирается в меня взглядом. — Давай купим другой дом, построим ещё одну студию. Ты же все равно не горишь больше выступать, я знаю, а у меня хватит денег на все твои хотелки. Что ещё? Кольцо на палец? Свидетельство о браке? Общего ребёнка? Говори! — Предлагаешь мне стать престарелой содержанкой? — Предлагаю тебе стать женой, дура, — откашливается, глотнув лишнего дыма, — почему ты так криво всё воспринимаешь? — Одна ты у нас ровная. Непонятно только, как снизошла до нашего уровня. — Света, — голос неожиданно звучит мягче, а рука, молниеносно отложившая в сторону сигарету, ложится на моё плечо, — просто объясни мне, почему ты так упёрлась с этим Питером. — Потому что это мой родной город, и я его люблю. — А меня? — Временами. — Когда сплю? — последнее слово произносит с издевательской ухмылкой. — Когда права не качаешь. — Давай я тебе объясню, почему я не хочу в Питер, ага? А ты меня выслушаешь. Смотри, если я перееду, это сильно притормозит мою карьеру. Да, я в курсе, что на концерты можно летать и из Питера. Но я очень много снимаюсь. Везде. Перестану быть мобильной — перестанут звать. А на моём иждивении целый взвод: дети, родители. Я же знаю тебя, знаю, что ты нас всех не вытянешь, если что. А я вас с мамой — легко. Так что хорош упрямиться, это лучший вариант. — Нет, — мотаю головой, — чёрта с два. Это дело принципа, понимаешь? Я всю жизнь иду у тебя на поводу. Приезжай, уезжай, уходи, приходи... И так каждый раз. И я всё делаю. Всё, всё для тебя делаю! Но город я тебе не отдам, ясно? Чтобы меня отсюда увезти, придётся сначала убить. Ну или уйти сейчас и забыть, как ты обычно делаешь. Так что если не нравится — давай, чеши, дверь за собой захлопни. — Это гостиничный номер, — фыркает, — и это я его оплатила. Так что сама чеши, это у тебя тут квартиры на каждом шагу. — Да ничего, ты тоже не обделена. — Хочешь, прямо сейчас всё на тебя перепишу?! — подскакивает на кровати и нависает надо мной, и я на мгновение съёживаюсь, словно ожидая удара. — Не хочу я ничего. — Ладно, — обречённо кивает в ответ, — будь по-твоему. Вызвать тебе такси? — Выпроваживаешь? До твоего поезда два часа. — А о чём говорить, если ты ничего не хочешь? Можем сексом заняться. Секса тоже не хочешь? — Лучше такси. Послушно ныряет в смартфон, пока я собираю разбросанные по всей комнате вещи — белье стоит колом от засохшей смазки, на колготках дыра, на черной коже платья белые разводы. И внезапно становится так жалко этого дня, который так ярко начался и так бездарно закончился, и себя, использованную и изгнанную — пусть и не напрямую, но другого выхода нет — что сами по себе, будто из ниоткуда, на глаза наворачиваются слезы. Смаргиваю их, пытаюсь проглотить ком, поселившийся в горле — и она слышит, конечно, слышит, и сразу же поднимает голову от телефона, и в два шага преодолевает разделяющее нас расстояние, и хватает меня за плечи: — Эй, ну ты чего? Светка! Мотаю головой — отстань, пожалуйста, отстань, но разве от неё отделаешься — ладони ложатся на щёки, губы скользят по коже, оставляя короткие влажные отпечатки, и снова я — в её тепле, её нежности, её запахе, и от этого хочется плакать ещё больше. Она целует меня в крепко сжатые губы, и уже через секунду я сдаюсь — впускаю её упрямый жаркий язык внутрь, и он сразу же проникает в меня так властно и так глубоко, что я начинаю задыхаться. И не потому, что мне физически не хватает кислорода — просто она единственная, кто может взять меня одним лишь поцелуем, толкаясь внутрь, ударяясь о щеки, выглаживая изнутри так, что кажется, ещё немного — и сойдёшь с ума. Ни на секунду не отрываясь, подталкивает к кровати — и мы вместе падаем на простыни, сразу же обвивая друг другами руками и ногами. Ещё несколько минут она старательно вылизывает мой рот — почти до полной остановки дыхания — а затем сползает к бёдрам, прикасаясь языком уже там. Ласкает долго, нежно, самозабвенно, словно залечивает раны, заметает следы дневного безумия. И финал получается таким же — тёплым и обволакивающим, и прощальный поцелуй в бедро, и приятная тяжесть руки, которая ложится на меня после — всё происходит так бережно и так правильно, что сердце в очередной раз замирает — то ли от любви, то ли от невозможности всегда находиться в этой любви. Телу так спокойно и так тепло, что я проваливаюсь в неглубокий сон — до тех пор, пока она не начинает настойчиво возиться рядом. Выпускаю из объятий — видимо, пора — и снова закрываю глаза, всего на секунду. — Я дойду сама, ты поспи. Потом ключ девочке отдашь и всё. Уже одетая, взлохмаченные волосы спрятаны под шапкой, брови нахмурены — я понимаю, я тоже чувствую себя опустошенной и потерянной, несмотря на всю нежность после. — Я сейчас встану и провожу. — Не надо, тут близко, — наклоняется и коротко целует в губы. — Ты злишься? — Просто муторно на душе. — У меня тоже. Задумывается на секунду, а затем, словно желая в момент устаканить все зыбкое между нами, уверенно произносит: — Я всё равно тебя люблю. Я бормочу признания в ответ, обнимаю, провожаю до двери, но как только она уходит — понимаю, что мне нужна передышка.