Грустные люди

И дёрнул же меня чёрт. Но с другой стороны — когда-то всё равно придётся об этом говорить. Мы обе можем вечно делать вид, что нас устраивает текущее положение вещей, но на самом деле — ни секунды. Меня не устраивает. У меня никогда не было нормальной семьи. В лихие девяностые с нами постоянно жил кто-то из друзей, да и мы сами хотели от отношений чего угодно, но точно не скучной стабильности. Дальше — я либо одна с детьми, либо с нелюбимыми женщинами, а любимая появлялась и исчезала, никогда не задерживаясь надолго. И сейчас, когда большая часть жизни позади, хочется наконец почувствовать — как это, когда вас двое, и это уже навсегда. Конечно, мне страшно. И тебе страшно тоже — что ещё, как не страх, держит нас там, где все устроено, понятно и привычно. Казалось бы, какая разница, где жить — в этом городе или в другом, и работа совсем ни при чем: при желании и не такие горы сворачивала. Мы боимся другого: что на чужой территории станем беззащитными и уязвимыми, и почву из-под ног будет выбить проще, и уничтожить — тоже. И каждая из нас надеется, что сможет заставить другую жить по своим правилам — просто чтобы самой не стать мишенью. И выхода как будто нет. Отказаться от тебя — ни за что: впервые за много лет я чувствую себя счастливой, и уйти — значит предать саму себя. Таких удивительных подарков дважды не делают, а наша любовь — это, пожалуй, единственное, что есть у меня вне времени и обстоятельств. И её потрясающая сила удивляет даже меня. Не бывает секс пять раз подряд 27 лет спустя. Невозможно подчинять целиком, со всеми потрохами, одним прикосновением. Нельзя так сходить с ума, когда тебе стукнул или вот-вот стукнет полтинник. Немыслимо каждый раз умирать, расставаясь даже на несколько дней. Но всё это есть с нами. Когда-то мне казалось, что так будет со всеми, и ты — всего лишь одна из многих. А получилось, что единственная. Я только уехала — и уже скучаю. Так по-дурацки расстались, хотя я сделала всё, чтобы успокоить. И ещё раз напомнить, что ссоры, даже самые некрасивые, больше не имеют значения. Удивительный побочный эффект нашего тотального совпадения — когда мы занимаемся любовью, все проблемы уходят на задний план. Но стоит нам отпустить друг друга — и всё начинается заново. Понимаю, что наговорила глупостей. Предложила тебе — равной величине — быть на вторых ролях. Не моё дело, когда ты планируешь закончить карьеру, но я почему-то самонадеянно решила, что могу распоряжаться твоей судьбой. Мне стыдно, честное слово. Двадцать лет назад не было, а сейчас — да. Едва оказавшись на Ленинградском, пишу, что приехала — не читаешь. Неужели спишь? Ещё или уже? Домой захожу на цыпочках — не хочется случайно никого разбудить. И сразу же замечаю свет на кухне — мама, конечно, мама, кто же ещё. Всё равно ведь сразу не усну — почему бы не выпить на ночь мерзкой ромашки, которая наверняка сразу же нарисуется у меня под носом. Глядишь, и сердце перестанет тарабанить как сумасшедшее. — Привет. — Я уже думала, что ты не вернёшься, — щелкает рычажок чайника, сушеные лепестки из банки мигрируют в ситечко — сейчас мне захорошеет, сто процентов. — Мам, ну у меня же съёмка завтра, как я могу народ подвести. А поесть нечего? — Ты вообще сегодня не ела, что ли? — Ела... вместе ели в районе обеда, — голос хрипнет сам по себе — от резко всплывшей перед глазами картинки. — Есть рыба, будешь? С салатом. — Валяй свою рыбу. Пара минут — и передо мной наскоро подогретый лосось с помидорками по периметру, и чашка, в которой дымится трава с запахом веника, и мама, уткнувшая подбородок в ладони — любуется, как я ем, не иначе. — Она бы хоть кормила тебя. — Мам, ну что за глупости? Она не обязана меня обслуживать. — А мне кажется, пора завести именно такого человека, с твоим-то графиком. Пашешь как лошадь, ещё и в Питер мотаешься постоянно. А с детьми я или няня. И кормлю тебя тоже я. А партнёрша твоя прекрасная какие функции вообще выполняет? — Спит со мной, — нож дзынькает по тарелке сильнее обычного, — и любит меня. Этого достаточно. — Любила бы — не отпустила бы голодной. Да и вообще — не отпустила бы. А спит — охотно верю, встретились тридцать лет назад две сумасшедших, только куда на этом уедешь? — Ты поругаться хочешь или что? — вилка летит в сторону, и на смену истерзанному лососю приходит ромашка, которую я вливаю в себя одним махом. Успокаивай же, ну! — Хочу, чтобы ты перестала питать напрасные иллюзии. Твоя прекрасная Света — ещё тот манипулятор. Вся ее нежность, кротость и жертвенность — всего лишь уловки, и так всегда было: и в Магадане, и когда вы расставались, и сейчас. Вот казалось бы, ты до сих пор меня винишь в том, что я ее выставить пыталась, а в чем я была неправа? Свалилась как снег на голову девица двадцатипятилетняя, вроде и не ребёнок уже, соображать должна, что без приглашения на полгода к людям просто так не заселяются. И хочешь — не хочешь, терпи её: она же такая хорошая, добрая, милая. Хотя это было её решение, её ответственность, её риски и её шишки. И так во всём, понимаешь, Диана? Она делает всё, что её левой пятке приспичит, а когда всё идёт наперекосяк — давай, приходи, решай ее проблемы, она же такая скромная, нежная, прекрасная, как не помочь, мы же не изверги! — Ты утрируешь. И в Магадане, сама знаешь, так сложились обстоятельства. — Да так всегда обстоятельства складываются. Все виноваты, одна она молодец. — Ну а я, блять, что, подарок?! — хочется заорать, но я произношу шёпотом, в последний момент вспоминая о спящих детях. — Была не подарок. Но ты изменилась, я вижу. А она нет. — Мам, — чувствую мгновенно накатившую усталость, — не надо этого всего. Ну бесполезно, правда. Я не знаю, как так получилось, почему именно она, такая вся ужасная, но она единственная, кто мне по-настоящему нравится. Понимаешь, да, что значит "нравится"? Это когда пять, десять, двадцать лет проходит — а ты всё так же хочешь целовать. И пахнет она так же вкусно. И дышит рядом как-то правильно. И вроде знаешь уже от и до, а всё равно интересно изучать. И всё это, дорогая моя мама, не имеет ничего общего с родством, привычкой, комфортом — что там у вас после двадцати лет брака появляется. — Нашлись особенные, — фыркает. — Особенные, да. Мам, я пойду, ладно? Мне вставать через четыре часа. За ужин спасибо, за детей спасибо, но лечить меня больше не надо, все равно не вылечишь. Договорились? — Как знаешь, — дёргает плечами и отворачивается — обиделась. ...И ведь сама — туда же. Тебя обвиняет в манипуляциях, и точно так же пытается мною управлять. А если выскажу, сразу получу в ответ, что это любовь и забота. Хотя на самом деле любовь и забота — это играть на стороне другого, что бы ни происходило. Решаю наскоро принять душ — при тебе жалко было времени, и пришлось уезжать как есть — измазанной, влажной, в насквозь просоленном белье. Встаю под бьющие струи — и тут морщусь: то ли вода слишком горячая, то ли у меня слишком всё болит после того, как ты меня терзала несколько часов подряд, меняя позы, скручивая в узел, вдавливая, вколачивая и распластывая. И стоит только на секунду вспомнить об этом, как по животу проходит разряд, тут же превращаясь в монотонный скулёж. Интересно, как я буду жить, если ты меня бросишь? Кого искать, чтобы успокаивал? Раньше всё было проще, особенно в щедро приправленные дурью нулевые — когда я не могла достать тебя, я снимала первых попавшихся. Пол кандидата не имел значения, а лучше, чтобы все сразу, — женщинам я мстила, к мужчинам — шла за наказанием, потому что всё время чувствовала себя дрянью. Но ни то, ни другое не приносило мне удовлетворения — разве что ненадолго спасало от зудящего желания, которое ты — даже находясь на другом конце земного шара — постоянно во мне рождала. Поэтому и трахаться приходилось постоянно. Сотни людей, а ведь могла быть одна ты. Понимаю, что не усну, пока не избавлюсь, и руками не утихомирю, потому что мне не изогнуться так, как ты делаешь — и как я люблю. Но я знаю, что может помочь — лежит в ящике уже не первый год, многократно испробованный на всяких ненасытных девочках. Нахожу, мою под тёплой водой, обильно сдабриваю смазкой — выгляжу как дура, так тщательно готовясь к сексу с самой собой, да? Да и плевать. Ныряю под одеяло, развожу ноги, закрываю глаза — и медленно вхожу, вздрагивая от того, как это неожиданно хорошо. И даже никаких картин не нужно специально рисовать — под закрытыми веками всегда одна ты — голая, вкусная, красивая, дрожащая, позволяющая, требующая — и в голове сразу пусто и дымно, и кажется, что это ты в меня проникаешь, не я. Хотя на самом деле так и есть — с каждым новым человеком в меня — всё глубже и глубже — всегда проникала именно ты. Все заканчивается быстро, но меня устраивает — уставшее за день тело будто доходит до черты, и не остаётся ни терзаний, ни сомнений — только укутывающее тепло, которое — в последнюю секунду перед темнотой — снова напоминает о тебе. ... Новый день начинается неудачно — я проебываю будильник. Правда, потом каким-то чудом всё-таки просыпаюсь сама — за десять минут до полного фиаско. Штаны надеваю на бегу, следующие сорок минут — думаю только о дороге, яростнее обычного вдавливая педаль в пол, а на месте — сразу попадаю в руки гримёров, которые чешут мою буйную голову, рисуют лицо, отпаивают кофе и развлекают разговорами. И только после того, как нас отпускают с площадки, понимаю: уже час дня, а ты так и не написала. Ни ответа на вчерашнее, ни традиционного «доброго утра», которого мы желаем друг другу по очереди — кто первый встанет — ничего. «девочка моя красавица! ты куда пропала? все хорошо?» Отправляю к этому сообщению вдогонку ещё несколько — галочки синеют на глазах, но по-прежнему нет никакой реакции. Я знаю, что ты так умеешь. Кто бы ни писал — будет проигнорирован, если не попадёт в настроение. Но мне казалось, что теперь, когда мы почти семья, меня это не коснётся. Чувствую, как внутри начинает бурлить и клокотать — давно забытое чувство, которое когда-то заставляло меня махать руками, бить инструменты и посуду, брать силой, бросаться в объятья к другим — делать кучу глупых и некрасивых вещей, от которых не остаётся ничего, кроме стыда. Ярость вспыхивает мгновенно и затапливает меня целиком, и бьёт куда-то в лоб, и хватает за горло, и руки сами тянутся к телефону — самое надёжное средство, чтобы отпустило. С усилием сглатываю, делаю пару глубоких вдохов и выдохов, прикрываю на несколько секунд глаза — и спазм, сдавивший грудь, понемногу отступает. А это значит, что телефон сегодня не полетит в стену, а ворох проклятий — не отправится адресату. Ещё пять минут — и я окончательно прихожу в себя. Интересно, будь ты рядом в такой момент, что бы я сделала? Ударила? Выгнала? Изнасиловала? И мама ошибается, когда говорит, что я изменилась? И я — обещая это тебе — ошибаюсь тоже? Меня давно так не накрывало — последний раз что-то похожее было в Питере, но не такой силы. Может, причина в том, что тогда ещё было неглубоко, а значит, не так страшно было разочаровываться? Или это вчерашний разговор с мамой, который оставил в душе какой-то дурной осадок — и теперь поверить в плохое гораздо проще? Ответь же мне, ну. Не оставляй меня сейчас одну, чёрт тебя дери! И ты как будто слышишь — экран зажигается входящим, и я дрожащей рукой смахиваю зелёную трубку, и прижимаю аппарат к уху, и выдыхаю осторожное «да». — Ну чего ты меня сообщениями бомбардируешь? — Это вместо «здравствуй»? — сразу обиженно вырывается у меня. — Здравствуй, — как будто вынудила. — Я тебя обидела чем-то? Свет, что происходит? — Просто настроения нет. — Не трогать пока? — спрашиваю только для того, чтобы успокоила в ответ — трогай, конечно, трогай, не вздумай никуда деваться! Но ты произносишь другое: — Желательно. — А ты напишешь, когда пройдёт? — Напишу. Но я не знаю, когда пройдёт. Ты это, — мнёшься, — помни, что я тебя не держу, если что. — Зато я тебя держу, — на смену страху неожиданно приходит злость, — так что не вздумай там ни с кем трахаться! Я отвалю на время, если ты просишь, только не вздумай ни с кем, поняла?! — Я и не собиралась. — И не собирайся, иначе я тебя придушу! Последнее слово ору в зажатый в вытянутой руке телефон, и почти сразу вижу на экране «отбой» — ты всегда бросаешь трубку, когда я начинаю кричать. ...Резкий поворот ключа в замке, ровное гудение мотора и единственная мысль: хочу напиться.