Грустные люди

Нажимаю на "отбой" — и чувствую себя правой и неправой одновременно. Она наверняка решила, что это очередная блажь, моя вечная нерешительность, попытка спрятать голову в песок, когда решается судьба. Но на самом деле мне просто обидно — стало невыносимо обидно сразу, как за ней закрылась гостиничная дверь, физическое удовольствие стало отпускать, а её глупые слова — один за другим всплывать в памяти. Становись женой. Ты всё равно больше не хочешь петь. Ты нас всех не вывезешь. Старость, бесполезность и несостоятельность в одном флаконе. Зато она по-прежнему сильная и успешная, как и двадцать лет назад. И ставка снова — на неё, потому что я — явный аутсайдер. Просто спутница, приложение, мебель — хоть на сцене, хоть в жизни. Вещь, которая почему-то полюбилась хозяйке. Все опять решают за меня. И я не удивлюсь, если от настойчивых просьб она перейдет к угрозам и издевательствам — самый страшный период в моей жизни когда-то начинался именно так. «Может, ты посидишь дома, а я одна съезжу? Ну ты же понимаешь, что на мне всё держится?» Я соврала — в первую очередь себе — когда говорила, что влюблена в неё заново. В нашем случае начать с чистого листа невозможно. Любое воспоминание — кислотой по так до конца не сросшейся коже. И вместе с тем — мне больно даже думать о том, что я снова могу её потерять. Если мы не договоримся сейчас, то не договоримся никогда, и надежда, которой я жила все эти годы, исчезнет окончательно. А вместе с ней — и вся моя жизнь. Я слоняюсь по дому и не знаю, чем себя занять — беру и откладываю инструменты, завариваю бесконечный чай, пытаюсь читать книги, которые — каждым словом о чужой любви, счастливой или несчастной — тоже бьют по живому. Потому что наша тоже — и счастливая, и несчастная. Хочется абсолютного одиночества, но, как назло, выходной, и вокруг постоянное движение. От мамы отделаться нетрудно — достаточно уверенного «всё хорошо», а вот со второй сложнее — видит, что что-то не так, и при первом удобном случае спрашивает: — Ты в порядке? Пожимаю плечами — сегодня у меня нет сил врать: — Нет. — Расскажешь? А я сама не знаю, рассказывать или нет. А может, стоит именно сейчас, когда я не испытываю почти никаких эмоций — и страха тоже? — С Дианой поругалась. — С Дианой? Вы что, снова общаетесь? — Можно и так сказать. Садится рядом, замирает, пытаясь переварить — и всё-таки решается продолжить: — Между вами что-то происходит? Ну вот и случилось. — Происходит. — Кхм, — то ли выдыхает напряжённо, то ли смеётся, то ли готова расплакаться, — и давно? — Месяца четыре. — Ты мне собиралась сказать вообще?! — Собиралась. — Перед тем, как уходить, да? — Да. Взгляд упирается в её руки — пальцы отстукивают по столу, гладят — и тут же скребут поверхность, движутся и движутся, и хочется схватить за запястья, остановить, чтобы не мельтешило перед глазами, но я держусь. И даже пытаюсь успокоить: — Слушай, ну ничего не изменилось бы. Жить ты можешь здесь, если я уеду, а отношения у нас... сама понимаешь... — Я думала, — голос дрожит, — тебя это уже не интересует. Ты никогда даже не спрашивала. — Ну, в целом ты права. — А с ней, значит, хочешь? — Не надо, пожалуйста. Секундное молчание — и следом решительное: — Давай выясним раз и навсегда. Для меня это важно, я с этим много лет живу. — Ладно, — решаюсь, — что ты хочешь узнать? — Объясни, почему ты постоянно к ней возвращаешься? Ведь дело не только в любви, правда? Ты и без неё прекрасно существуешь. Что она с тобой такое делает, что ты готова наплевать на всё и на всех? — Не знаю. Может, рядом с ней я становлюсь молодой? Конечно, дело не в этом. Точнее, не только в этом. А ещё — в удивительном чувстве свободы, которое мы дарим друг другу во время близости. Это невозможно объяснить, особенно человеку, с которым никогда не было ничего подобного. И у которого с другими — тоже наверняка не было. Потому что так — почти не бывает. Я не помню, когда всё началось — когда-то между нами точно было смущение, не могло не быть. Но я этого почти не помню — сегодня кажется, что с самой первой секунды мы полностью открылись друг другу — и безоговорочно друг друга приняли. Даже нет, не так. Мы обе сходим с ума от этой естественности. С другими приходилось всегда быть лучшей версией себя — просто потому, что они изначально смотрели снизу вверх, будто заранее отнимая право на ошибку. Они приходили только потому, что я казалась им небожительницей, и роль идеальной женщины — особенно в постели — прописывалась ещё до премьеры. И было страшно, что если хоть раз не исполнишь — больше не позовут. И я старалась принимать правильные позы, говорить правильные слова, стонать сладко, изгибаться волнующе, отдаваться с жаром, брать — сильно, но нежно, ни на секунду не переступая черту. С ней я не стараюсь казаться лучше, чем есть, потому что мы уже друг для друга — лучшее. И можно всё: орать до хрипоты, чтобы закладывало уши, скулить на самых высоких нотах, облизывать вспотевшие лбы и бедра, вгрызаться в губы, которые тоже неправильные, неглянцевые — сухие и обветренные, покрытые корочками по краям, настойчиво царапающие язык первые несколько минут — пока не размокнут от слюны. И каждая секунда — открытие: чувствовать подушечками пальцев неровности внутри, выкручивать ладонь при каждом толчке, чтобы влага рассыпалась брызгами, слушать, как звучит наше общее удовольствие — шлёпает, хлюпает, бьётся, распространяя вокруг взрывающий ноздри запах. И смотреть на то, как плоть наливается краснотой, как запрокидывается голова, как сжимается живот — и каждая неспортивная полосочка кажется шедевром, и хочется облизать и его тоже — просто потому, что каждую секунду захлебываешься в невыносимом восторге. Вселенная веснушек на плечах. Сухие от белой краски волосы. Пальцы с навсегда отвердевшими подушечками и обкусанными ногтями. Шрамы на моём животе и её руках, постоянно проступающая седина, сколько ни закрашивай, россыпь морщинок на лице, неровности на бёдрах — нам нравится всё. С другими целью всегда было удовольствие — и доставить, и получить самой, и всё ради результата, потому и после не оставалось ничего, кроме пустоты — гормоны выплеснулись, организм обновился, и так до следующего раза. С ней удовольствие не цель, потому что это само по себе — удовольствие, и дело даже не в физических ощущениях. Это чудо, за которым хочется наблюдать вечность — как живёт и движется тело, как выделяет жидкости, дышит, пахнет, стонет, просит, напрягается перед оргазмом, расслабляется после, нагревается до зашкаливающих температур в процессе, а затем медленно отдаёт тепло, которое укутывает до полузабытья, пока опять не случится жест, взгляд, прикосновение — и все повторится заново. И вся острота — в неидеальности, потому что то, что заставляет гореть, сходить с ума, плакать и безумствовать, не может быть гладким и отрепетированным. Как будто через неё прикасаешься к самой жизни — такой, какая она есть. Где тело — это не картина и не скульптура, а мягкая кожа, взъерошенные волосы, ссадины на руках, холодные ступни, отпечаток подушки на щеке, родинка за ухом — всё, что я могу ощущать, пробовать на вкус, разглядывать, удивляясь обилию деталей, формам, рельефу — всему, что было создано кем-то, и почему-то, хотя бы на это мгновение, досталось мне. ... Спрашивает что-то ещё, и я скупо отвечаю. Да, это точно. Нет, пока не решили, где жить. Да, маму вряд ли получится перевезти. Нет, Диана в Питер пока не переезжает. Да, я уверена. Остаток дня провожу в сомнениях — может, написать? Почему-то разговор, которого я так долго боялась, вдруг расставил всё по местам. И обида будто отошла на второй план — ну, вот такая она, главная, первая, лучшая, я же это всё знаю и сама когда-то выбрала, разве теперь перевоспитаешь? Я не собираюсь идти у неё на поводу, но и обижать молчанием — как будто бы не за что. Уже ближе к ночи решаюсь — закрываюсь в кабинете и набираю в сообщении то, что и так весь день крутится в моей голове: "Динка, я тебя люблю". Не проходит и пары минут, как экран оживает входящим видеозвонком — вздрагиваю, словно сейчас обязательно отругают, но всё-таки отвечаю: — Ты чего? — В глаза твои бесстыжие хочу посмотреть, — кривая ухмылка режет щеку, но даже это привычное движение кажется каким-то неправильным, как будто смазанным. — Ты пьяная что ли? — вырывается само по себе, ещё до того, как я успела проанализировать. — Конечно. Ты же меня бросила. — Я тебя не бросала. — Постоянно бросаешь, — снова усмехается, параллельно вкладывая в рот сигарету — интересно, какую по счёту? — Вообще-то наоборот. — Ой не гони, я уже забыла, когда делала это в последний раз. Пять лет за тобой хожу хвостиком, а ты всё носом крутишь. — Не пять. И хвостик из тебя сомнительный. — Мне лучше знать, сколько. Пять лет назад я не справилась... не справилась с тоской по тебе, и у меня из-за этого семья развалилась. — Ну, теперь мы квиты, у меня тоже всё развалилось, — делаю вдох поглубже, — я ей сказала. — И как оно? Тебе хоть по роже отвесили? — Нет. — Скучно там у вас, — фыркает и отпивает из стакана — почти пустой. — А хотелось, чтобы отвесили? — Ну я же должна быть отомщена. Ты меня утром почти убила. — Прости. Я не знаю, что на меня нашло. Не хотелось никого видеть. — Прощаю. Вглядываюсь в экран, словно пытаясь прочитать по лицу, почему это стало так просто. Где привычное, то, что с обречённой усталостью давно принимается за норму, — упрёки, обидные слова, клятвы, что больше не подаст руку — где? Алкоголь так действует или всё-таки причина в другом? — Ты меня ещё любишь? — Всегда люблю, хоть ты и жутко вредная баба. — А если жутко вредная баба, — улыбка сама рвётся наружу, — приедет к тебе послезавтра, она сможет загладить вину? — А приезжай сейчас. — Ты все равно пьяная. Завтра как раз протрезвеешь и отоспишься. Откидывается в кресле, размякает, но смотрит по-прежнему нагло: — Соглашусь на твои условия только за бонус. — За какой бонус? — заранее напрягаюсь, зная, чем заканчиваются такие разговоры. — Ты встретишь с нами Новый год. — Дин... У меня же мама. — Ну тогда вместе в отпуск на каникулах. Или люди с мамами на лыжах тоже не катаются? — Я подумаю. Обещаю. — Ой, да всё равно прокатишь. — Ну зачем ты так? — Да всегда так, — дёргает головой, — с тех пор, как ты поняла, что из меня можно вить верёвки, я постоянно тебя куда-то зову. И мы никогда никуда не едем. — Ну теперь-то всё иначе. — Точно? — резко наклоняется к камере, практически впечатываясь в неё лицом, и ещё раз переспрашивает: — Точно иначе? — Точно, точно, только телефон держи подальше, а то я вижу только твой залитый ромом с колой глаз. — Там виски! — Ты почему такая смешная, когда пьяная?