Грустные люди

— Замри. Послушно застываю с бокалом в руке — как была, голая, подогнув под себя ногу, в ворохе смятых простыней. Тело ещё не остыло от последней близости, на щеках ощутимо горит румянец, и мне так блаженно сейчас — пить ледяное шампанское, разгоняя кровь контрастом температур, ловить её любующийся взгляд, предвкушать следующий поцелуй — с прохладным винным вкусом. Время замирает, как и мы напротив друг друга, и не хочется прерывать эту паузу, но её невысказанное желание настолько ощутимо висит в воздухе, что я всё-таки решаюсь: — Что? — Сфотографировать хочу. — Ну так фотографируй. Она улыбается, почему-то смущённо, берёт с тумбочки телефон и ложится рядом на живот, прицеливаясь. А я, и без того обнажённая до предела, ловлю себя на мысли, что хочу раздеться ещё больше и выглядеть ещё порочнее — чтобы каждой линией и каждым изгибом сводить с ума. Несколько щелчков камеры в тишине — вижу по выражению лица, что ей нравится и процесс, и результат. — Который раз уже, и хоть бы один снимок показала. — Я тебя знаю, ты критиковать начнёшь. А у меня, между прочим, коллекция. — Большая? — фыркаю и делаю глоток из бокала — шампанское стремительно теплеет в руке, а моделям иногда полагается перерыв. — Очень большая. Я даже старые плёночные фотки оцифровала. Помнишь, я тебя щёлкала на мыльницу? Очень крипово получилось, но нам тогда казалось, что это эротика, — качает головой и ухмыляется собственным мыслям. — Из нулевых, правда, почти ничего нет — ты же помнишь, как я телефоны через день теряла. — Да ладно, не в телефонах было дело. Тебе просто было неинтересно меня снимать. Какая разница, как я выгляжу, главное — прийти, увидеть, победить. — Неправда, — так твёрдо, что я почти верю, — я помню каждую нашу встречу. И очень жалею теперь, что не снимала. Некоторые твои периоды... я просто обязана была их сохранить. — Например? — Ну вот когда у тебя были длинные светлые волосы. Мне очень нравилось. Ты в постели была невозможно красивая. Когда мы занимались сексом, мне постоянно казалось, что я сейчас проснусь. — Почему?! — смотрю на неё с изумлением. — Ну ты была какая-то неземная. Не знаю я! Но я хотела бы вернуться в прошлое и тебя сфотографировать. Когда ты, помнишь, в какой-то гостинице на Мойке лежала и курила после секса на этих голубых простынях странных, такая тоненькая, с этими своими волосами, которые кольцами липли ко лбу, и губы такие красные, потому что я их искусала... Вся шея в засосах, и сигарета в пальцах дымится... Полжизни отдала бы за такую фотку. — Осталось много фотографий в одежде. — Ничего ты не понимаешь! — обиженно. — А ты всех своих любовниц фотографируешь для истории? — прищуриваюсь, неожиданно начиная ревновать к давно неактуальным соперницам. — Ну что ты ко мне пристала? Нет же никого. И будто никогда и не было. — Ну а всё-таки? — Только тебя, — уверенно смотрит в глаза и кивает для верности — как будто одних слов недостаточно. — А почему? — У нас сегодня день допросов? — Ну ты же мне хотела объяснить всё про свою любовь? Вот я так информацией разживаюсь. — Я не знаю. Наверное, всегда по разным причинам. Сначала я просто кайфовала, что у меня секс с любимой женщиной. Хотелось как-то сохранить для себя это ощущение триумфа. А после расставания — ну ты всегда ускользала, и так я пыталась тебя поймать. Хотя бы на миг. Ну и вообще... мне нравится твоё тело. Я смотрю на тебя такую — и думаю, что, наверное, и сама не совсем пропащая. Если со мной такая женщина. — Покажешь, что получилось? — тянусь, чтобы заглянуть в экран. — Нет, это моё, — проворно прячет телефон за спину и звонко целует меня в нос — в качестве компенсации. — Тогда давай расширим твою коллекцию. Фотографируй меня в процессе. Или лучше снимай на видео. А то умру завтра, — смеюсь, — а у тебя ни одного моего стона не записано. — Я тебе умру, — тянется ко мне, на этот раз к губам, и, обвивая рукой шею, увлекает за собой на кровать — я едва успеваю отставить бокал в сторону. Оказавшись сверху, разрываю поцелуй — и выпрямляюсь, прямо на ней, чувствуя, как внутри начинает копиться желание. — Ну, врубаем твой аппарат? Может, на стол поставить? — Не-не-не, если снимать, то только с тобой в кадре! Смотреть на свои телеса со стороны я не готова. — Тогда держи в руке, только крепко. — Стой, — хватает меня за бёдра, словно пытается остановить, — неудобно же будет. — Я тебе помогу. Дожидаюсь, когда она включит запись, и беру в руку её ладонь. Медленно, помогая, провожу ею по своему животу, направляю вверх, кладу на грудь — пальцы сразу же сжимаются вокруг, сминают грубее, чем следовало, и я только могу представлять, как всё это — крупным планом — может выглядеть на экране. Я вижу, как её заводит эта двойная картинка, по сведенным бровям и закушенной губе, слышу по редким шумным выдохам, чувствую по силе впечатанной в кожу ладони. Я была уверена, что смогу всё контролировать – каждое своё движение, каждый звук, который будет вылетать из моего горла – чтобы оставить в памяти её телефона лучшую версию меня. Но первый же стон – от нового чувствительного прикосновения – непроизвольно срывается с губ, вязкий горячий туман окутывает тело, рука, словно сама по себе, направляет чужую ладонь вниз, и бёдра движутся навстречу, захватывая и принимая. Мы соединяемся, влажно и горячо, и прыгающий в её руке смартфон меняет фокус – вниз, и от одной мысли о том, что там, на экране, внутри мгновенно созревает и лопается, растекаясь влагой по напряжённым, будто сведённым судорогой, пальцам. Конечно, я знаю, чего она сейчас хочет – нажать на «стоп», перевернуть на спину или на живот, навалиться сверху, проникнуть как можно глубже – чтобы рулить процессом, а не наблюдать его, почти не имея возможности прикоснуться. И одновременно – всё это сводит её с ума сильнее, чем любое доминирование, потому что никогда раньше не было так близко и так подробно. – Свет, пожалуйста... – Снимай, снимай до конца. И как только я прихожу к финишу, она отбрасывает в сторону раскалённый телефон, оставляя на чехле мокрые отпечатки, дёргает за поясницу, укладывая меня сверху, и входит снова, сразу на максимальную глубину, так сильно и жадно, что затихающее удовольствие разгорается с новой силой, пронзая тело ещё одной судорогой. А после того, как я обессилено падаю сверху – слегка сталкивает меня в сторону, прижимается к моему бедру – и уже через пару движений взрывается тоже. И почти сразу над ухом звучит ласково-насмешливое: – Ты извращенка. – Угу, – с трудом разлепляю губы, – скажи ещё, что тебе не понравилось. – Да у меня чуть сердечный приступ не случился. – Ничего, такой смерти можно только позавидовать. – Светка, – шепотом, – я тебя люблю. Слушаешь? Слушай, пока я собралась с духом. Я так тебя люблю! Мне каждый раз после нашего секса плакать хочется. От счастья, от того, как ты пахнешь, дышишь, лежишь вот на мне, кожей ко мне прилипаешь, от того, какая ты на ощупь, как мне от тебя тепло. Я так давно тебя люблю, и по-прежнему так остро и сильно, что за это – начинаю любить ещё больше. И ты должна знать, даже если между нами что-то хреновое произойдёт, даже если я сама буду доказывать тебе обратное – что это навсегда. Навсегда. – Всё, от первого до последнего слова, – прерываюсь на поцелуй, – от меня тебе тоже. – ...Пора нам выползать, – с сожалением констатирует ещё через несколько минут, – дети, блин. Завела на свою голову. – Чё гонишь-то, – смеюсь, – ты ж на них не надышишься. – И что мне теперь, поныть нельзя?! – Можно, можно. Ты главное помни, что я страдаю вместе с тобой, а ведь это даже не мои дети! – Ещё как твои! Помни об этом, когда соберёшься меня бросить. – Дурилка! Не собираюсь я тебя бросать! – Да ты сейчас добрая после секса, что угодно насвистишь! Швыряем друг в друга мятыми шмотками, одеваемся, в промежутках целуемся – оказывается, в пятьдесят отрываться друг от друга так же невыносимо, как в двадцать. Наоборот, ещё труднее – потому что другой жизни уже не существует. В машине она неожиданно становится серьёзной, цепляет мои пальцы, легонько сжимает их – как будто готовит к чему-то. И наконец решается: – Можно спрошу? – Конечно. – Ты пыталась с кем-то зачать ребёнка? Ну, после меня? Молчу – вряд ли ей понравится мой ответ. А она ждёт – не торопит, не переспрашивает, и именно это – спустя какое-то время – заставляет меня почти неслышно произнести: – Да. – С женой? Когда, давно? – Несколько лет назад. Ничего не вышло, как видишь. Поздно уже. И слава богу, на самом деле. – Ясно, – цедит сквозь зубы. – Ну на что ты злишься? Что я свою жизнь пыталась устроить? – Я не злюсь. Не злюсь, блять! – хлопает рукой по рулю. – Я просто жутко ревную. И ненавижу всех твоих баб. И хочу изобрести машину времени, вернуться в прошлое и запереть тебя в бронированной камере. И их всех на всякий случай убить. И вообще всех баб на земле. – Ещё пару часов назад ты изобретала машину времени, чтобы сфоткать меня голой, – мне почему-то становится смешно. – Видишь, какая нужная вещь. – Ты же без повода завелась сейчас? – снова переплетаю наши пальцы. – Вспомнила что-то – и обидно стало? – Да. Видишь, ты всё обо мне знаешь. Знаю, конечно, знаю. Как она может вспыхнуть от случайного слова, мысли, эмоции, на ровном месте возненавидеть весь мир – и меня в том числе, а потом так же щедро его полюбить, и искренне удивляться тому, что ещё пять минут назад казнила, не задумываясь. Поэтому нет смысла говорить об очевидных вещах – что прошлое в прошлом, что ничего не изменишь, что я тоже хочу её одну – на всю жизнь. Поэтому пусть строит воображаемые машины времени и мысленно убивает соперниц – только бы чернота, которая её съедает, скорее отступила. – А ты видео смотрела, которое мы наснимали? – решаюсь перевести разговор. Наблюдаю за её реакцией – прямо из-под очков на щёки выползает румянец, появляется и исчезает знакомая кривая ухмылка, волнуясь, трётся о зубы нижняя губа. И наконец – смущенное: – Чуть-чуть, пока ты умывалась. – Ну и?! – А ты думаешь, почему я так ревную?!