Грустные люди

– Страшно, блин. Сто лет её не видела. – Пошли-пошли, – смеюсь, крепче сжимая её беспокойные пальцы, – мамуля не укусит. Она прилетела ночью, почти сразу села на поезд – и спустя четыре часа мы обнимали друг друга. И всё будто обострилось – её запах бил в ноздри, прикосновения обжигали, а кожа вспыхивала под осторожными поцелуями. Наверное, так встречают тех, кого едва не потеряли – по собственной глупости. Может, именно поэтому мне захотелось отвезти её домой – не в нашу квартиру, где встречи всегда сопровождали расставания, а в место, где я бы хотела состариться с ней. Даже если это так и останется мечтой. Я знала, что именно там мы сможем почувствовать нашу неразделимость – теперь уже навсегда. Пришлось уговаривать – не верила, что мне удалось избавиться от третьей лишней, боялась посмотреть в глаза моей маме. И сейчас, когда она мнётся перед порогом, я тоже чувствую мандраж – а вдруг что-то действительно пойдёт не так? Глупости, говорю я себе и, изо всех сил стискивая её вспотевшую ладонь, шагаю внутрь. Мама уже в гостиной – я предупредила, что приеду не одна. Поднимает голову на звук открывшейся двери, щурится, присматриваясь, и неуловимо улыбается – узнала. Шаг навстречу, быстрые объятья, смущенное «здрасьте» – почему каждая из нас до сих пор робеет перед родителями другой, как будто за эти тридцать лет никто не позврослел? Но мама мудрее – ни тени удивления на лице, как будто так и должно быть. Только минуту спустя, когда градус напряжения – это видно по Динкиному лицу – наконец спадает, решается пошутить: – Выглядите так, как будто нашкодили. – Ну разве что немножко, – подмигиваю в ответ, и мама деланно разводит руками – мол, что с вами поделаешь. Да, ничего не поделаешь. Ни тогда, ни сейчас. – Я вам тут… подарки привезла, Новый год же, – пакет, который Динка всё это время держала в руке, с громким бухом опускается на стол, – тут две моих последних книжки, посмотрите потом, я для вас подписала. Ну и по мелочи всякое, разные штуки из Америки, сигареты ещё… таких вы точно не пробовали. – Спасибо, Диночка. Чаю попьём? Кивает и, пока я ставлю чайник, присаживается на стул рядом с мамулей: – Как вы себя чувствуете? – Спасибо, милая, хорошо. А ты как? Как работа? – С работой слава богу, – ухмыляется уголком рта, а я замираю, любуясь. И ведь никогда не хотелось большего – только зелени глаз, шершавости пальцев, музыки голоса и этой улыбки, которую она сама никогда не замечает. Только этого. – А я тебя по телевизору недавно видела, – где-то фоном звучит мама, – в платье, неузнаваемая такая. Вроде голос твой, а не похожа. Света ещё посмеялась надо мной, говорит – ты что, Динку не узнаёшь? Хмыкает, ерошит волосы ладонью: – Сейчас-то хоть узнаёте? Мама окидывает ее взглядом – растрепанную, с острыми от худобы скулами, в чёрном свитере под горло – почти как тридцать лет назад – и соглашается: – Сейчас да. И слава богу. Как ребята твои поживают? – Нормально поживают. Если вы не против, я бы как-нибудь их привезла. Замолкают на несколько секунд – и, одновременно подняв взгляды, пристально смотрят друг другу в глаза. – Насовсем? – Мам, – наконец решаюсь вмешаться, – Динка не хочет сюда возвращаться. – Значит, ты к ней? Я в Москву не поеду, имей в виду. – Никто никуда не поедет, мам. Произношу – и тут же осекаюсь, чувствуя кожей обиженный взгляд. Секундный, но этого достаточно – стыд приливает к щекам, и я, в попытках хоть что-то исправить, бормочу вдогонку: – Мы пока не обсуждали… Но даже если соберёмся, то не сейчас, потом… – Не оправдывайся, – голос рядом звучит неожиданно твёрдо, – ни к чему это. И вообще, давай, может, маме что-нибудь нормально объясним? Мы это, – кивает в пустоту перед собой, – со Светой помирились, уже окончательно. Только договориться не можем, как обычно. Она не хочет в Москву, я из-за работы не могу сюда, мотаемся вот, как идиотки. Так что, отвечая на ваш первый вопрос, – нет, детей привезу не насовсем. Просто хочу познакомить вот… со второй бабушкой. – Ты же знакомила, – удивляемся с мамой хором. – Им пять было, не помнят ничего. И вообще… всё было по-другому. Ты против была. – Ты знаешь почему! – Не, к тебе никаких претензий, просто вспомнилось. Хочется в этот раз сделать все нормально. Говорит так расстроенно, что я на секунду теряюсь – как исправить? Чем утешить? Но жалость тут же сменяется раздражением – какого черта она всё это здесь вываливает? Я же знаю – теперь мама будет сплавлять меня в Москву при любом удобном случае. Жертвенность — наша семейная черта. И этот пас про знакомство с детьми – зачем? Конечно, я была против – после двухлетнего молчания она снова ворвалась в мою жизнь, и сценарий был привычен – постель, в которой я всегда осознавала себя постфактум, как будто туман рассеивался только после первого оргазма; пулеметная очередь из новых стихов и песен; её настойчивое желание снова вернуть всё на прежние рельсы. По которым, как я выяснила годы спустя, поезда в принципе не ходят. И с детьми она нагрянула неожиданно – просто позвонила в дверь нашей квартиры. Мама радовалась каждой минуте, проведённой с ними, а я безумно злилась – мало того, что у неё тогда была другая женщина, я не сомневалась, что где-нибудь на горизонте маячит ещё одна. И какое место нам, привыкающим – а к детям привыкаешь быстрее всего – отведено в этой схеме? Ладно, хватит с них светской болтовни, сейчас зайдут в такие дебри, из которых я потом не выберусь. Встаю, резко отставляя стул, касаюсь пальцами кашемирового плеча, киваю – давай за мной, поговорить надо. «Мам, мы ненадолго», – целуя в щёку, чтобы точно не обиделась. Ближайшая комната с замком – не самое удачное место, но я слишком злюсь, чтобы выбирать. Заталкиваю её внутрь, бедром захлопываю дверь за нами, приваливаюсь спиной к стене и наконец возмущённо произношу: – Ну что ты начинаешь опять?! Ну зачем при маме? И не успеваю даже закончить фразу – на талии смыкаются горячие руки, а губы – захватывают кожу на шее. – Люблю, когда ты такая грозная, – мурлычет она, обцеловывая пространство возле уха, – давай скорее выяснять отношения. – Куда?! Ты же только что смотрела на меня как на врага народа! – Знаешь, как говорят: держи друзей близко, – пальцы ныряют под майку на пояснице, – а врагов – ещё ближе… – Прекращай. Мы не будем этим заниматься сейчас. И тем более здесь. – Это почему ещё, – не меняя интонации, как будто и не спрашивает вовсе. – Мама за стенкой! – Напомнить тебе, сколько раз… – Не надо! – дёргаю плечами в попытке вырваться, но в итоге стискивает ещё сильнее. – Юным было простительно, сейчас нет. – Да хватит бубнить, Светик, расслабься. Мы быстро, одна рука здесь, другая там. – Дурочка блин, – смеюсь, но продолжаю сопротивляться, – ну правда, я прошу тебя, не здесь. – Окей, – ни единой эмоции в голосе, зато губы – всё ещё на моей шее, – а что за сакральное место? – Элин кабинет. – Так это даже лучше. Ничего на свете лучше нету, чем потра… – Динка! Сейчас получишь! – Да когда уже?! – Господи, ну ведь не отвяжешься, – бормочу, касаясь губами щеки, и тут же – моментальная реакция – оказываюсь внутри поцелуя. – Куда?! Стол? Диван? – от прежней невозмутимости не осталось и следа, и теперь она торопится, хватаясь за застежки, сдёргивая то мои, то собственные штанины и рукава. – Почему нельзя, как все нормальные люди, в кровати?! – Отстань. Стол оказывается ближе – ловлю его бёдрами, и она тут же приподнимает меня, усаживая, и нетерпеливо расталкивает мои колени, и так же нетерпеливо входит – мы обе знаем, что можно и без прелюдий, что для того, чтобы намокнуть, хватит и этих десяти секунд, когда с тела сползает одежда, а воздух вокруг вибрирует ожиданием. И первое проникновение, как и всё первое, кажется самым невероятным – тело, будто отвыкшее за неделю, вздрагивает, сжимается, отзывается со всех сторон, по всей длине, на всю глубину. Мы не целуемся, не меняем позы, почти не движемся – только её ладонь на моей спине, подталкивающая навстречу другой, и лицо, спрятанное на шее, и частое дыхание, и размеренные толчки. И это то, что нужно нам обеим – просто чувствовать, не отвлекаясь на прикосновения. Чтобы ещё раз расписаться – особенно после того, как обе чуть не оступились – в том, что по-прежнему принадлежим друг другу. Всё заканчивается плавно, мягко и почти беззвучно – так же, как всё это время двигались её пальцы. Только колени сжимают бёдра сильнее обычного, и воздух резче выплескивается из лёгких, и её лоб, касающийся моего виска, почему-то становится влажным. А потом мы синхронно выдыхаем и целуемся – уже не голодно, а сладко. – Опять меня позоришь? – лениво бормочу я, млея под ладонями, гладящими мои лопатки. – Мама поймёт, почему мы тут на пятнадцать минут застряли! – Надеюсь, она посадит нас под домашний арест?