В одном слове

Путь беженцев до северной провинции был тяжёлым — чем дальше от Морровинда, тем холоднее становилось. Дети мёрзли, взрослые нервничали — размахивали руками и порой яростно ругались. Больше всего шуму было от знати — как от пустой кастрюли. Атису тогда удалось найти укромный уголок между ящиками и, сидя на корточках, сиротливо сжавшись, уснуть. Всякий раз спустя годы, когда Атис просыпался с застывшими ногами, то вспоминал нелёгкие времена, пережитые в Сером квартале. Столь пренебрежительное название некогда Снежному кварталу норды дали практически сразу же, когда им пришлось делить родной город, колыбель королей, с эльфами-беспризорниками. Поначалу люди стеснялись открыто принижать беженцев — побаивались, сторонились, но в конце концов позволили себе любые вольности. Часто данмеры замечали с утра вылитые на лестницу помои, уже заледеневшие, но всё так же смрадно воняющие. Порой за дома люди выбрасывали мусор. В квартале завелись страшные и злые, под стать городу, крысы. «Если не выходить за пределы квартала — то жизнь была более-менее сносной. Да и прибывшие редко стремились вылезать из новых убежищ — большинство, как и я, прокляли скайримскую стужу практически сразу же. «Хозяева», как жители Виндхельма гордо себя называли, совсем не жаловали нас в остальной части города, а от дворца и вовсе гоняли взашей. Мои сородичи старались как могли. Терпели, обживались, но в глазах всех до единого была такая необъятная скорбь, которая с годами, казалось, никуда не девалась. «Мы никогда не назовём это место домом», говорили многие. Кто-то уходил сразу, не желая оставаться вместе с сородичами, и питал надежду, что есть и города получше, где иноземец будет к месту. Старики умирали быстро. Магов среди нас было — по пальцам одной руки пересчитать, и никто из них не работал за спасибо, зная себе цену. Гибли и дети, рождённые на тёплых ласковых лучах родины и заброшенные волей судьбы в эти неприветливые места. Я прожил в городе порядка тридцати лет, не понимая причины моего долгого взросления. В свои годы я был на голову ниже ровесников и я ощущал себя каким-то недоразвитым. Конечно, дальше предположений я зайти так и не смог. Скорее всего, среди моих близких родственников кто-то да был долгожителем. Не просто ж так мамка жаловалась, что таскала меня в брюхе больше положенного? Разумеется, потом меня всё устраивало. Виндхельм меня многому научил. Очень многому. Прежде всего — тяжёлому труду. У меня не было ни дома, ни угла, ни жалкого дрейка на еду. Оставайся я тем же балбесом-оторвой — и не протянуть мне на улице и пары дней. Пришлось долго слоняться по устраивающимся семьям, вымаливая себе приют. В домах жили по несколько семей, каждый угол был занят. Только одинокий сородич из Балморы согласился меня взять, но на условиях помощника». Едва загоревшийся мечтой, что вот-вот всё наладится, Атис потерпел поражение, не протянув у лавочника и пары месяцев. Ребёнком он был слаб и многого не умел, привыкать приходилось долго. Нянчиться с ним тоже никто не собирался. — Прости, малец, — вздыхал лавочник. — Мне бы едва самому протянуть. Пойди и попытай счастья в тавернах или гостиницах — авось пригодишься. И снова для замкнутого, тихого мальчишки началось испытание. Тогда Атис понял, что надо уметь говорить: спорить, уговаривать, настаивать, но не позволять себе проигрывать. Хозяин «Нового Гнисиса» согласился взять Атиса на подработку — лишняя пара рук ему была весьма кстати. И потянулось время — год за годом… «Я день и ночь отскребал полы, стирал бельё и мыл посуду. Поначалу руки немели, трескались, будто отваливались, спина нестерпимо ныла, но с наступлением зимы мороз стоял такой, что на улицу даже носа не высунешь. Оказаться там без приюта — страшнее самой смерти. Я старался как мог, и вскоре втянулся. У хозяина были дети, и пока я послушно работал в клубе, дело перешло к младшему Рендару. Амбарис справлялся не хуже своего отца, исправно платил и относился по-доброму ко всем — и к помощникам, и к посетителям, не забывая о маленькой сестрёнке. Разумеется, за столько лет я не раз задумывался о том, чтобы сменить работу, заняться более прибыльным делом. Однако всё было не так просто. Среди нордов искать хоть какой-то заработок — пустая трата времени, а сородичи без того не слишком роскошно жили. Так я и работал — изо дня в день, откладывая понемногу деньги. У меня были даже какие-то приятели — иногда они приходили в «Гнисис», порой неприлично шутили, пили и учили меня каким-то незапрещённым азартным играм… Весь тот период жизни сливается в единое серое полотно — такое же невзрачное, как и наш квартал. До определённого момента. На моих глазах подросла младшая из Рендаров, которую Амбарис мог спрятать ото всех, но не от меня: его помощники менялись, уходили — один я начинал под руководством его отца, да так и остался». В те годы Атис уже давно вышел из детства и незаметно ступил в юношество. Драса, постоянно печальная, лишь иногда ему встречалась: худенькая, с большими вишнёвыми глазами, она словно тень ходила по верхним этажам клуба, никогда не спускаясь к гостям. Но однажды она сама заговорила с Атисом — в непонятной, меланхоличной манере. — Ты пропадаешь здесь так же, как и я, — голос её был похож больше на эхо. — Быть может, всё-таки стоило отдать жизнь Красной горе? Атис видел в её взгляде печальное смирение. Казалось, что попытки хоть немного занять девушку были не напрасны — иногда она, прикрыв веки, мечтала. У Атиса появилась особая, пусть и сомнительная отрада в череде одинаковых дней. Её пальцы были всегда холодными и слегка дрожали, когда Атис брал её руки в свои. Иногда девушка рассказывала, глядя в пустоту, о родном городке, но никогда не упоминала его названия. Могло показаться, что едва живым телом она здесь, рядом с Атисом, но душа её ходит сквозь пепельные бури Морровинда. В один из выходных он отыскал Драсу в подвале. Мёртвой. «Она отравилась. Не вынесла убогости своей жизни, не смогла справиться со своим жалким существованием. И какая-то сволочь вытянула язык и сказала, что в том моя вина. Народ до сплетен жадный — с одной стороны говорили, что я довёл бедняжку, с другой — что влил ей силой яд. Амбарис, убитый горем, мне всё же верил. В его клубе становилось с каждым днём меньше посетителей — боялись меня, как пса блохастого, словно мне только и есть дело, чтобы их сгубить. Тогда-то и пришло мне время уйти самому, на сей раз — за город, в доки. Приходилось таскать тяжести — грузить мешки и ящики на корабли, помогать морякам. Жить приходилось под одной крышей с аргонианами». Каторжный труд закалял Атиса. Жизнь, которая с годами становилась лишь сложнее, требовала всё больше упорства и выдержки. «Соседи мои ненавидели данмеров даже пуще, чем норды. Я видел, как один из ящеров пытался меня обокрасть — и увёл у меня пару монет с последнего заработка. Оставить свои многолетние сбережения у Амбариса было умным решением, сердцем как чувствовал неладное. Я застал вора прямо на месте с поличным, но паразит сразу перешёл в наступление и перед всеми своими друзьями оклеветал меня. Сдержаться было невозможно. Обидчик сразу получил по заслугам прямо в чешуйчатую морду. Аргонианин, приземистый и плотный, яростно бросился в драку, оскорблённый моей выходкой. Получил я тогда знатно — мерзкие грязные когти были куда опаснее обычных кулаков, и кто знает — что бы ещё случилось, не нырни я прямо в ледяную воду. Через весь Виндхельм я тащился на потеху горожанам. В мокрой, нестерпимо холодной одежде, стуча зубами и прихрамывая на кровоточащую ногу. Шрам там так и остался — как напоминание о дне, который изменил многое. Амбарис пришёл мне на выручку, позволил укрыться, прийти в себя и залечить свои раны. Оставаться в проклятом городе больше не было никаких сил — от одной только мысли хотелось вывернуться наизнанку. В какой-то момент я даже понимал Драсу. Вивек научил меня слушать. Виндхельм — пользоваться возможностью. Когда я шёл в сторону конюшни, то знал наверняка: у меня есть курс. Я никогда не забуду Серый квартал своей юности, хоть сейчас там ещё хуже, чем когда-либо. Ничто, кроме его бесцветного уныния, не осталось в душе».