Доживем до понедельника

Люция отстраненно наблюдала, как мать наводит последний марафет. С самого своего приезда ее не покидало чувство тревоги. Не то чтобы она не привыкла к высокопоставленным гостям, ее отец занимал не последнюю должность в министерстве экономического развития, но не настолько высокопоставленным. - Уместен ли подобный визит? – без вопросительной интонации спросила она у матери, которая не спеша укладывала волной невероятно густые жемчужно-серебристые волосы. - А ты предлагаешь ее не принимать? – женщина усмехнулась ей в зеркале. Видно было, что она и сама не в восторге от оказанной ее семье высокой чести, но деваться было некуда. - Об этом знают? - Конечно, милая. Люция едва сдержала тяжелый вздох. Мать не могла развеять ни ее сомнений, ни засевшей в сердце тревоги. Это было неспроста, черт побери, и это было не нужно. Совершенно не нужно их семье. Первая «первая леди» должна была сидеть в милостиво выделенной ей резиденции, плести никогда не заканчивающееся макраме, держать питомник и писать мемуары в стиле: «Я была под ней двадцать пять лет… была ли я счастлива?.. Да, да, да, о боже, ДА!» Потому что написать иначе было опасно для здоровья… Давать интервью, им тоже было запрещено. Вернее, настоятельно рекомендовалось воздержаться. Покидать свою резиденцию им тоже не советовалось… без особой нужды. И две другие бывшие «первые леди» полностью следовали этим мудрым рекомендациям. Вроде бы следовала и Вероника, потому что до сегодняшнего вечера Люция ничего о ней не слыхала, впрочем, как и вся страна. Что за невероятной важности дело могло побудить ее оторвать задницу от плетеного кресла на солнечной веранде, и приволочь ее в столицу, и не просто в столицу, а в один конкретный, мать его, дом? - Ей запрещена любая политическая активность, - Люция наконец облекла одну из своих быстро перескакивающих мыслей в слова, констатировав очередной факт. - Это не политическая активность, - уверенно пояснила мать, но Люция уловила в ее спокойном голосе нотки тех самых сомнений, что мучили и ее. – Она собирает средства для своего фонда. Благотворительность - дело достойное. - И правительством поощряется, - продолжила за нее Люция. – Так чего ж не обратиться напрямую… к бывшей женушке? - Сейчас не самое подходящее время превращаться в своего отца, - мать аккуратно снимала свои скромные украшения, чтобы надеть еще более скромные. Так полагалось приличной даме. – Ты сама всегда просишь его «не трындеть лишнего», - она использовала обычное выражение своей дочери, вызвав у той саркастическую улыбку. Сленг из уст матери походил на торт с кетчупом – смешной и очень невкусный. - Мне просто не по себе, мам, - она встала за женщиной, вглядываясь в собственное отражение. Темно-синий брючный костюм, строгий, но без лишнего официоза, ужин как-никак домашний. Черная шелковая блузка приятно облегает хорошей формы грудь. Никаких лишних украшений, кроме неприметных сережек-полумесяцев и традиционного серебряного браслета со статусной гравировкой семьи. Ветка секвойи по всей длине браслета – семья принадлежит к классу «выше среднего». Она привычно заправила за ухо непослушные черные волосы, как всегда коротко остриженные по последней моде. Никакого макияжа она решила не наносить. Чем неприметнее сейчас, тем лучше. - Нам всем не по себе, детка. Но ничего не поделаешь. Отнесись, как к «просто ужину». - Ладно, - Люция покорно кивнула. - А тебе не любопытно на нее посмотреть… ну, в живую? – вдруг игриво поинтересовалась ее мать – существо от природы любопытное. - На престарелую омегу? – дочь ответила ей точно таким же игривым взглядом. – Будь ей хотя бы на двадцатник поменьше… - ее зеленые глаза нахально заблестели. Ну а что… - Я надеюсь, это не будут твои первые слова после приветствия, - мать поднялась со стула, оправляя скромное платье до колена. Мятный цвет определенно был ее цветом, удивительно подходя к ее светлой коже и волосам. - А я-то как надеюсь. Они спустились вместе, рука об руку. В гостиной еще никого не было, отец разговаривал с дамой и ее спутником в своем кабинете. По традиции гостей встречал и принимал глава семьи. Хозяйка же дома представлялась позже, приглашая всех пройти к обеду, ужину, продолжить приятное общение за чашечкой кофе или за чем покрепче. Дети представлялись позже или вообще не представлялись, зависело от необходимости. Они остановились у кабинета, из которого доносилась вполне себе милая беседа. Люция невольно сглотнула, услышав женский голос. Что-то внутри нее завязалось узлом, и она совершенно не поняла почему. Волнение? Ну, да. Такое сильное? Да не сказать чтобы… - Зайдешь через пять минут, - традиционно проговорила мать, традиционную фразу. - Мам, это так унизительно, - не без иронии пробормотала альфа. - Даа, - с нежной издевкой протянула та, глубоко кивнув. – Но тебе нет двадцати трех, детка. - Блядство какое-то… - она глянула на настенные часы, засекая примерное время своего «торжественного» появления в отцовском кабинете. Скорее бы оказаться в своей родной общажной постельке, почитать какое-нибудь дурацкое фэнтези про то, как дракон спасает принцессу от кровожадного, политически нестабильного принца, и отрубиться часиков на десять, не меньше. И какое же все-таки счастье, что альфы имеют право жить в студенческих общежитиях… «Ну что ж, время вышло, пора заходить…» Она уверенно постучалась, как и требовал от нее статус, наблюдая за собственной изящной кистью. И почему она так странно себя ощущает? Не чувствует, нет… именно ощущает. Мать открыла ей дверь, и Люция все поняла, как только переступила через порог. - Позвольте представить вам мою дочь, Люцию, - слова отца неразборчивыми субтитрами плыли по экрану ее сжавшегося, скукожившегося подсознания. Она больше не слышала звуки и почти ничего не видела, потому что из всех ее чувств «выжившим» осталось лишь обоняние. И оно истязало ее самыми изощренными способами. «Сердце провалится прямо в желудок, сведет горло, ты не сможешь нормально дышать рядом с ней, пока немножко не привыкнешь к этому… я не знаю, как его назвать, потому что это не запах и не аромат… это что-то не из нашего мира… все меркнет и стирается из памяти, когда ты впервые чувствуешь его…» Слова Беверли вихрем пронеслись в ее голове, тут же исчезнув. Черепная коробка опустела, а она снова бросилась в бушующие волны этого запаха. Он рвал на ней одежду, разбивал ее о скалы, выбрасывал на берег и снова ласково манил к себе, покрывая поцелуями. Она остро нуждалась в кислороде, и нужно было лишь приоткрыть рот, перекрыв фанатичному носу канал с невыносимым для него удовольствием. Но она не могла… не хотела… Лучше сдохнуть, чем утерять хоть частичку «её». Она сделала порывистый шаг вперед, плохо осознавая, что творит. - Здравствуй, Люция, - голос бьющий насмешкой и холодом, как и глаза, кристально-голубые, словно два ледяных озера. Они смотрела на нее с интересом. «Никто не заметит этой насмешки, только ты заметишь…» - ее глаза так хорошо умели разговаривать. - Мэм… - кивок и желание убежать, потому что сейчас она не сдержит слез. Они прорвутся, словно дамба, они смоют все на своем пути, потому что они должны пролиться. – Простите… Она попятилась назад, а затем бегом бросилась из кабинета, провожаемая мрачным взглядом отца и испуганным взглядом матери. Смотрели ли голубые глаза, что умели разговаривать? Конечно, смотрели. «И что же теперь будет кроме любви и боли?.. Да есть ли разница?» Она выбежала в сад, утирая ладонями градом катящиеся слезы. Как чувствовала, что макияжа не надо. Немного побродив по "зарослям" и скурив три сигареты, прикуривая от одной другую, она села в беседку, но ей хотелось по-другому. Ей хотелось сесть на траву, уткнуться лицом в собственные колени и качаться из стороны в сторону, как пресловутая детская неваляшка, все повторяя и повторяя: - Этого не может быть, это какое-то дерьмо… сумасшествие… так не бывает, сука… или бывает… но нам не рассказывали, - она словно на допросе методично и размеренно выдала все пункты сразу. В носу, а вернее, внутри нее самой все еще бесновался тот самый запах, что теперь стал для нее всем, пророс сквозь каждую ее клеточку, сквозь каждый нерв. Она глубоко вдохнула свежий майский вечер, пытаясь хоть немного придти в себя. - Этого не может быть, - снова прошептала она, севшим до низкого голосом. Она медленно прикрыла веки, пытаясь принять то, что подкинула ей шутница-судьба. Запах, что десять минут назад «самую малость» сломал ей жизнь, был мощным, уверенным, крепким, как корень дуба, сочным и сухим одновременно. Густой, резкий, горький, как июльская полынь, морозно-свежий, и в то же время вязкий, как смола, высший сорт табака, вискарь шестидесятилетней выдержки. Баба, которой он принадлежал, была альфой. В этом не было ни малейшего сомнения. И была ее истинной. В этом тоже сомневаться не приходилось.