Карла поудобнее перехватила бокал с вином и расхохоталась, вальяжно закинув ногу на ногу и бросив на сидящую перед ней девушку снисходительный взгляд.
— Это же просто абсурд, — опустила женщина, утирая невидимые слезы с глаз. — Не могу поверить, что она настолько глупая, нет…
— Зачем так категорично, мисс Галлагер? Роксана просто большая фантазерка.
Карла мгновенно переменилась в лице, недовольно скривившись и утопив угрюмый взгляд в бокале. Сидящая в кресле напротив нее светловолосая эльфийка, чье лицо было бледным, словно свет лунного диска, виновато потупила взгляд и задумчиво закусила губу. Карла опустошила свой бокал в два счета и, оторвав его ото рта с какой-то раздражительной небрежностью, изрекла:
— Послушай, Симона, — женщина презрительно вскинула брови и повернулась к эльфийке — та подняла на нее вопросительный взгляд, — я плачу тебе за то, чтобы ты занималась моей дочерью, пока я занимаюсь работой. Все это время, пока я была с Императрицей, ты должна была тщательно следить за ней и за ее поведением тоже. Сейчас я смеюсь, но на деле это совсем не смешно. Это позор, который я не должна испытывать. Никогда, — безапелляционно выплюнула Карла.
— Но что я могла сделать? — Симона растерянно пожала плечами в ответ. — Она ведь ребенок. Дети говорят все, что придет им в голову. За язык ведь я ее не держу.
— Так надо было научить ее самой держать его за зубами, — раздражительно выпалила женщина, взмахнув рукой. — Дала бы ей жестокое наказание, и она все бы усвоила.
Симона бросила на нее хмурый взгляд исподлобья, но ничего не ответила. Карла прекрасно знала, каких методов придерживается эта девушка, и они в корне ее не устраивали. Чем мягче ты относишься к человеку, считала она, тем сильнее он наглеет. Но заменить Симону Росси пока возможным не представлялась: эта девушка занималась воспитанием ее дочери уже четвертый год и пока справлялась со своими обязанностями вполне сносно. Влияние Симоны сделало Роксану лучшей ученицей среди младших классов, и этот вклад нельзя было не оценить. И все же, приближающая отметка в десять лет ознаменовала собой закономерное непослушание, с которым Росси справиться была не в силах. Она не знала, что такое наказание, не знала, что такое жесткость, и Карла боялась, что такими методами она рано или поздно распустит ее дочь. Больше всего женщина боялась повторения с истории с Марселлой, и потому всеми силами старалась удерживать Роксану в ежовых рукавицах. Только вот треклятая Симона портила абсолютно все.
Карла хмуро взглянула на девушку и задумчиво повертела в руках опустошенный бокал. Взгляд непроизвольно пал на недопитую бутылку вина — звезды, как она любила вино: этот кисловатый привкус, это легкое жжение на языке, это легкое умопомрачительное опьянение, когда весь мир словно отступал на задний план… Женщина, уже изрядно подвыпившая, несколько неуклюже перекатилась в кресле, потянувшись за бутылкой и наполнив еще один бокал.
— Вина?
Симона закусила губу и покачала головой. Карла могла отрицать это сколько угодно, но Росси была твердо убеждена: ее пристрастие к алкоголю абсолютно нездоровое. Несколько раз она пыталась намекнуть женщине на то, что ей, как минимум, нужно начать выпивать поменьше, но Карла каждый раз отзывалась раздражением. «Не лезь туда, куда тебя не просят», — что-то подобное она говорила каждый раз, а затем уходила в свою спальню и уединялась в бутылкой вина. Вино, вино, вино — его, без преувеличений, можно было назвать единственным, что Карла любила помимо власти. Симона знала, что эта женщина представляла из себя на самом деле: жаждущая восхищения, лелеющая власть и возводящая в абсолют одну лишь себя. Никого, кроме себя, она не любила. Ни своих людей, ни одного из своих мужчин, ни даже собственных детей. Симона знала, как закончилась жизнь ее старшей дочери, и несмотря на все решения суда и громкие заголовки СМИ, она уверовала в свою правду. Одних слез Роксаны, которая бесконечно жаловалась на хладнокровие и жестокость матери, было достаточно, чтобы разобраться, где есть правда, а где есть ложь. Однако сделать ничего с этим Росси не могла: толку-то? На Карлу Галлагер нет управы, она сама себе хозяйка. Все, что остается Симоне, это защищать от нее хотя бы ее родную дочь, молча наблюдая за всем остальным.
Карла вернулась в Дреттон две недели назад и словно стала другим человеком. Нет, даже не так: просто ее гнилая сущность прорвалась наружу. Власть затуманила ей разум, облачила всеобъемлющее тщеславие, и вот уже все, что происходило вокруг, осталось где-то позади. Карла целые дни проводила в отдаленной комнате отдыха, находящейся на последнем этаже мэрии, утопая в вине и сигаретном дыме, и бесконечно трещала то о Императорском дворце, то о каких-то незамысловатых житейских истинах, ни одну из которых она не блюла, но которые так яро отстаивала. Словом, Карла, обретя желаемое, предалась безграничному наслаждению, совершенно позабыв о мире, объятом войной. Недовольство людей Дреттона, которые отказывались просто так склониться перед захватчиками, росло с каждым днем, вместе с неутихающей эпидемией, но Карла лишь пренебрежительно отмахивалась и закрывала глаза. «Я теперь так высоко, что им даже не дотянуться», — каждый раз произносила она, едва кто-то пытался указать ей на собственные промахи.
— С меня на сегодня хватит, — отказалась Симона, нахмурившись. Карле это явно не понравилось: недовольно дернув уголком рта, она выплюнула:
— Пей.
— Мисс Галлагер…
— Я сказала, пей. Никогда не отказывайся, если тебе предлагают.
Симона тяжело вздохнула, подавив в себе желание просто закатить глаза, и протянула Карле свой бокал. Женщина наполнила его с завидной щедростью и протянула обратно.
— За Ее Величество! — объявила Карла, вскинув бокал, словно еще десять минут назад (в тысячный раз) не жаловалась на то, насколько ее общество скучно и неприятно. Эта женщина, в очередной раз убедилась Симона, была ходячим воплощением лицемерия. Росси отозвалась вялой, совсем неискренней улыбкой и поспешила запить ее, лишь бы только не выдать вспыхнувшего отвращения.
Карла прильнула губами к бокалу, сделав несколько неспешных глотков, облизалась и бросила на Симону какой-то задумчивый, туманный взгляд, хищно прищурившись.
У Симоны Росси, эльфийки с серыми, характерными больше для южанок, родившихся в городах вечной мерзлоты, метками на лице, были сожженные осветлителями сухие волосы, окрашенные в пепельный блонд, и изящная фарфорово-белая лебединая шея, что так изящно держала на себе тонкую цепочку из белого-золота, игриво переливающуюся в свете ламп. Симона Росси была одета в элегантный черный костюм с бордовой блузкой под пиджаком и точно такими же замшевыми ботинками на высоком каблуке, отбивающим звонкую мелодию каждый раз, когда эльфийка ступала по земле. Прямо-таки само воплощение изящества, потягивающее вино без должного энтузиазма. Карла смотрела на нее и невольно узнавала в ней себя, когда впервые оказалась в покоях Рейлы. Симона старалась казаться предельно спокойной, но ее зеленые глаза, затравленно блуждающие из стороны в сторону, выдавали ее с головой. Росси презирала ее, находила ее общество омерзительным — Карла всегда это видела и знала; но девушка упорно скрывала это, прячась под личиной приветливой улыбки. Иногда Галлагер невольно задумывалась: каково это для Рейлы обладать властью настолько безграничной и неумолимой? Вероятно, умопомрачительно приятно. А каково же — думала она сейчас, глядя на лебединую шею Симоны — владеть чужим телом?
Карла постаралась отмести в сторону эти дикие мысли, но сердце к тому моменту уже заколотилось в каком-то болезненном предвкушении. Рейле ведь было приятно брать ее силой. Значит, и ей должно?
— Умеешь играть в ниантрану? — неожиданно спросила женщина, повернувшись к Симоне. Та, хотя и не ожидала такого, казалось бы, беспричинного вопроса, призадумалась.
— Скудно, — сдержанно отозвалась Росси.
— Ну, умение приходит с опытом, — пожав плечами, заключила Карла и сделала глоток вина. — Что насчет того, чтобы сыграть?
Симона покосилась на нее с недоверием, уловив опасный блеск на дне карих глаз, и неопределенно пожала плечами. Женщина скривилась и закатила глаза, раздраженная тем, что девушка не соизволила ответить ей ничем, кроме туманного жеста.
— Что ж, молчание — знак согласия, — изрекла Карла и, отставив бокал на стол, поднялась с кресла. — Пойду принесу…
Только женщина собиралась выйти, как дверь вдруг распахнулась — без предшествующего стука, без каких-либо еще признаков появления гостя, — и на пороге показался Росс Шнайдер, весь отчего-то неестественно побледневший и явно взволнованный.
— Мисс Галлагер.
— Капитан Шнайдер? — протянула Карла, склонив голову набок и пробежавшись по нему пристальным взглядом. Вся его напряженная поза и играющие на щеках желваки говорила об одном: Росс пришел сюда явно не для того, чтобы составить им компанию. Женщина мгновенно посерьезнела и, сложив руки в замок, произнесла: — Что-то произошло?
— Гражданские… — начал Росс и тут же замялся, подбирая нужный слова, словно заранее предсказывая гнев Карлы. — Они… подняли бунт.
— Бунт? — переспросила Галлагер, и в ее голосе даже, казалось, проскользнула снисходительная насмешка. — Как это?
— Я полагал, что раз уж митинги за последнюю неделю сошли на нет, значит, они успокоились. Но нет. Они просто затаились, чтобы подготовиться.
— Подготовиться к чему?
Росс набрал воздух в грудь и тут же выдохнул, уставившись на нее с растерянностью, пока та продолжала прожигать его взглядом, полным искреннего недоумения и непонимания.
— Мисс Галлагер, мне кажется, вам лучше все увидеть своими глазами.
— Ладно, — Карла пожала плечами, — пошли.
Симона молча проследовала за ними, загоревшись не то любопытством, не то тревогой. Все вокруг, кроме самой женщины, прекрасно понимали: волнения в Дреттоне добром не кончатся. Однако Карла, раз за разом, продолжала закрывать на это глаза, успешно перекладывая все политические дела на капитана Шнайдера, который и вовсе был военным, и предпочитая попросту прожигать свои дни.
Когда они вышли в коридор, не отличавшийся такой безукоризненной звукоизоляцией и плотно задернутыми шторами, как комната отдыха, сразу же стало понятно: на улице было неспокойно. Оттуда доносились крики, хлопки, выстрелы; за окном мерцали яркие вспышки, которые, впрочем, в свете фонарей и рекламных баннеров не шибко выделялись. Симона то и дело смотрела за окно, пытаясь разглядеть хоть крупицу происходящего, но натыкалась только на верхушки домов.
Придя в кабинет Карлы, Росс Шнайдер настоятельно попросил не включать свет. Женщина отнеслась к его просьбе весьма скептически, и все же, бесспорно ей последовала. Карла вышла впереди всех и неспешно направилась к окну, теперь преисполнившись напряжения и смутного волнения, колышущегося где-то внутри.
Раздался громкий хлопок — Карла невольно вздрогнула, остановившись у окна с почти замеревшим дыханием. Назвав происходящее «бунтом», Росс Шнайдер определенно не ошибся.
Прямо под окнами мэрии развернулась настоящая ожесточенная бойня — никак иначе назвать это было нельзя. Толпа гражданских, снабженная разномастной магией и оружием, безжалостно наступала на удракийских военных, взявшихся за поддержание порядка в городе. Пули с грохочущим звоном рассекали воздух, пронзали тела и оставляли за собой истекающие кровью тела, которые тут же затаптывала яростная толпа. Галдеж стоял настолько жуткий, что Карла невольно жмурилась, до того он безжалостно елозил по ушам. Удракийцы убивали немекронцев, немекронцы — удракийцев, и все, как один, осыпали друг друга проклятиями и оскорблениями. На улицах, что позади, гремели взрывы петард, гудели машины, плескались вспышки света. А над головами мятежников развивался сине-фиолетовый флаг Немекроны — главной причины, по которой они, в конце концов, набрались в себе силы на бунт.
— Что нам делать, мисс Галлагер?
Вопрос Росса Шнайдера был словно контрольный выстрел — Карла рвано выдохнула и зажмурила глаза, будто надеясь, что это поможет прогнать страшную картину. Но этого не происходило: каждый хлопок, каждый крик, раздавшийся за окном, тут же безжалостно вытягивал ее обратно в реальность. Карла не сразу заметила, как по ее щеке прошлась слеза; а страх сдавил грудь, словно тисками. Неужели…
Неужели, в конце концов, настал день, которого она так сильно боялась?
***
Двери лифта бесшумно разъехались в стороны, и звонкий смех Лукреции эхом отскочил от стен многоэтажки, утопая где-то среди длинных безлюдных коридоров.
— Ты просто ужасна, когда выпьешь, — усмехнувшись, прокомментировал Расмус, и, держа девушку под руку, вывел из лифта.
— А я-то думала, ужасные как раз-таки в твоем вкусе.
Опираясь на него, Лукреция смогла дойти до двери своей квартиры относительно спокойно и тут же полезла в сумку за ключами, бормоча что-то про то, что, мол, «здесь никогда ничего не найти». Наконец, перебрав половину сумки и разве что не вывернув все ее содержимое на пол, она смогла найти ключи. Вставить их в замок удалось не с первой попытки; Расмусу, который то ли выпил меньше, то ли не опьянел настолько просто по привычке, пришлось забрать у Лукреции ключи и сделать все самостоятельно. Наконец, дверь открылась, впуская внутрь весьма скудный клочок света. Кавалли нехотя оторвалась от Расмуса и переступила через порог, на ощупь ища выключатель.
— У меня немного не убрано… — протянула она осевшим пьяным голосом. — Но ты не обращай внимания, ладно?
Лукреция включила свет, и Расмус смог наконец закрыть дверь, бросив вглубь коридора оценивающий любопытствующий взгляд. Квартира Кавалли казалась тесной и маленькой, однако и в меру уютной, пусть и весьма простой. На темном ламинате расстелился старый ковер, покрытый парой пятен, а на стенах висели обшарпанные персиковые обои, увешанные множеством картин и пестрых постеров, отображающих самые абсурдные рекламы в истории маркетинга, с нелепыми слоганами и еще более несуразными вырвиглазными картинками. Пол же заполонила хаотично разбросанная обувь, которой, казалось, было не сосчитать. Лукреция, опираясь о стену, тут же отправила в полет и свои черные ботинки на тяжелой платформе, попутно сшибая пару красных туфель и разметая синие лодочки. Расмус покосился на нее с растерянностью, где-то на дне которой приютился проблеск некого изумления — все, что делала эта девушка, казалось по-своему восхитительным и очаровывающим.
— Не оставляй здесь ничего, — пробормотала Лукреция, когда он разулся. — Не найдешь потом. Иди в ту комнату, — она ткнула пальцем на одну из дверей, — а я сейчас приду, — сказала Кавалли и шатающейся походкой, чуть-ли с ног не валясь, удалилась в конец коридора, завернув, по всей видимости, в ванную. Расмус вздохнул и, поправив рукава черной водолазки, неспешно прошелся туда, куда указала Лукреция.
Представившаяся комната, по всей видимости, была ее спальней. Тесная коморка три на три, с бледными облезлыми зелеными обоями и пожелтевшим ковром на полу, волей-неволей напомнила Расмусу о том, как он когда-то жил в Пепельной пустоши, ютясь в старой кирпичном домике, в который постоянно откуда-то заносило песок и который, вероятно, был местом намного более прискорбным. На стенах висели очередные пестрящие зелеными оттенками постеры; в углу комнаты расположилась небольшая кровать, заправленная наспех и совсем не аккуратно; напротив нее стоял комод, заваленный горами различных безделушек, а над ним висело большое прямоугольное зеркало; чуть правее стоял письменный стол, на котором ютился ноутбук и целая гора блокнотов. Расмус отчего-то вдруг вспомнил покои Рейлы, которые всегда были начисто вылизаны прислугой и казались, скорее, музеем, в своей неестественной роскоши и безукоризненном порядке. Здесь же, в этой тесной коморке три на три, застыла настоящая человеческая жизнь. Впрочем, Лукреция и сама была человеком простым, искренним и неподдельным, пусть даже грубым и непочтительным… А впрочем, пусть горят синим пламенем все писаные и неписаные порядки, пусть рухнут все рамки! Расмус залез в них поневоле, совершенно незаметно для самого себя, привыкший к строгим порядкам удракийской элиты. Но сейчас, будучи рядом с этой девушкой вдруг вспомнил, каким он был всегда, на самом деле…
Он был Расмусом. Просто Расмусом, сиротой из Пепельной пустоши, который всегда довольствовался малым, выбирая выживание. Расмусом, который не знал границ и не чтил ничего, кроме порывов собственного сердца.
Неспешной походкой переступив порог комнаты, он прошелся к комоду — наметанный глаз сразу обратил внимание на блестящий в тусклом свете ламп металл, тело двинулось чисто по инерции. По всей видимости, Лукреция была большой любительницей украшений, иначе не было бы на ее комоде огромной шкатулки, сверху донизу набитой различными серьгами и цепочками, и разбросанными среди атрибутов косметики серебряных колец.
— Уже подумываешь себе что-нибудь прикарманить? — язвительно обронила Лукреция, возникшая словно из ниоткуда. Расмус машинально сделал шаг назад и обернулся: Кавалли стояла на пороге сложив руки на груди, в красном вискозном платье, с растрепанными черными волосами, опершись на дверной косяк, и смотрела на него своими стеклянными, блестящими от коньяка янтарными глазами с каким-то томным вожделением. Расмус не смог сдержать легкой улыбки, столь разнящейся с его привычными колкими ухмылками, сопровождающимися хамоватыми высказывания.
— Конечно, — отозвался он в той же манере. — Вот сейчас… убью тебя, заберу все себе, — тянул он, медленно ступая к ней, — и вернусь в свою роскошную квартиру в мэрии.
Лукреция в ответ усмехнулась и отпрянула от косяка, подавшись ему навстречу, и вдруг оказалась слишком близко —
опасно близко, — подняв на него сверкающие неким лукавством пьяные глаза.
— Может быть, тогда… — протянула она, встав на носочки и обвив руками его шею, — ты задушишь меня в своих объятьях? А уж потом… все остальное.
— Я голыми руками работать не люблю… Но для тебя, пожалуй, сделаю исключение.
Расмус прижал ее к себе за талию, обрывая очередную усмешку глубоким напористым поцелуем. Дыхание Лукреции отдавало чудовищным перегаром от ванильного коньяка; но он без задней мысли закрыл на это глаза. Гораздо важнее было прижать ее к себе, почувствовать тепло ее губ, отличившихся настойчивостью еще большей, чем он сам. Лукреция скользнула ладонью по его шее, коснулась щеки, покрытой колючей щетиной, а затем поползла вниз, пройдясь рукой по груди, животу и ниже, цепляясь пальцами за пряжку ремня, и Расмус… тут же отстранился, проглатывая перегар с ощутимой тяжестью в груди.
— Нет, — тихо протянул он, мягко отталкивая девушку, чье лицо тут же исказила растерянность и возмущение, от себя. — Не сейчас.
— Я несравнима с удракийской Императрицей? — смешливо обронила она — как пощечина.
О его романе с Рейлой знали, без сомнений, все: ближайшее окружение так точно, а дальше — дело слухов и сплетен, расползающихся с астрономической скоростью. И все же, почему-то именно от Лукреции услышать эти слова было горько и до тошноты болезненно.
— Несравнима, — сказал Расмус и, чуть погодя, глядя, как на лице Кавалли расцветает негодование, добавил, пренебрежительно скривившись: — Ни одна девушка в мире не достойна того, чтобы ее сравнивали с ней. И ты — тем более. А я… — он замялся, подбирая нужные слова. — Просто не хочу торопить события.
— А, вот оно как, — покачала головой Лукреция, не слишком, казалось, довольная ответом. Она определенно хотела большего; но Расмус не мог ей этого дать. Одна лишь мысль о физической близости не вызывала ничего, кроме безразличия с легким налетом отвращения, ибо он тут же вспоминал
Рейлу. Вспоминал ее острые длинные ногти, раздирающие его спину, ее несдержанные похотливые стоны, будто нарочно сотрясающие стены просторных покоев, и черные-черные простыни. Похоть, сплошная похоть — и теперь все это казалось в высшей степени омерзительным. — Что ж, — протянула Лукреция, разглаживая складки на платье, — я тогда пойду чайник поставлю и придумаю, что поесть, — сказала она и, развернувшись, шатающейся походкой вышла в коридор, направившись на кухню.
Заминка, возникшая всего на пару секунд, показалась Расмусу целой вечностью; и когда же она ушла, он смог выдохнуть с облегчением.
Он ведь вовсе не хотел заставить Лукрецию почувствовать себя нежеланной или как-то оттолкнуть от себя — он просто… просто
не хотел этого. Всему виной Рейла — треклятая Рейла, чудовище в женском обличье, — что запачкала его и без того безрадостное восприятие мира грязью. Расмус сжал кулак и ударил в стену, зашипев после глухого удара. Он только понадеялся, что Лукреция этого не услышит, хотя, судя по шуму, доносящемуся с кухни, сейчас она была занята совершенно другим. Расмус решил, что ему срочно нужно на что-то отвлечься, и не придумал ничего лучше, чем, по своему обычаю, выработанному за те годы, что он, являясь наемником, выполнял всевозможные грязные поручения, прошерстить вещи Лукреции. Блокноты, складированные на столе, показались самым идеальным для того вариантом. Воровато оглянувшись напоследок и прислушавшись — Лукреция продолжала возиться на кухне, — Расмус подошел к столу и подхватил один из блокнотов. Открыл: его тут же встретила какая-то карикатурная рожица, нарисованная на все страницу. Усмехнувшись, перелистнул: наткнулся на уже знакомый стих, который Лукреция как-то раз давала ему читать. Как выяснилось, это был блокнот со стихами: Расмус пробежался глазами по нескольким из них и вдруг почувствовал какое-то странное, незнакомое раньше тепло в груди. Было в этих строках что-то трепетное, трогающее… Расмус закрыл блокнот и аккуратно положил на то же место, что он и лежал.
Взялся за следующий. Первое, что бросилось Расмусу в глаза: это неразличимый корявый почерк, будто нарочно выведенный настолько небрежно и неаккуратно, чтобы никто не смог прочитать. Он нахмурился: Расмус видел разные почерка, с ними всеми работал и мог разобраться почти во всех; но здесь случай был просто безнадежный. Пару слов выцепить удалось — что-то об удракийцах, — но это ничего не давало. Может быть, это был ее дневник? Расмус нахмурился и продолжил листать страницы в поисках хоть чего-нибудь членораздельного; но все, казалось, было бестолку, пока глаз вдруг не зацепился за знакомые слова среди ряда зачеркнутых: «Удракийские ублюдки не дремлют и
толкают продвигают свои
позолоченные напудренные задницы все дальше и дальше, словно они хозяева на этих землях…»
Расмус поднял голову и нахмурился. Это ведь…
слова из статьи Говорящего Л. Он снова опустил глаза в блокнот. Несмотря на то, что половины слов он попросту не разбирал, создавалось четкое ощущение того, будто все написанное, выведенное торопливым неразборчивым почерком с множеством зачеркиваний, исправлений и тесно налепленных приписок, было черновиком.
Черновиком к статьям, которые затем печатались, поднимая на уши всю мэрию Хелдирна. Черновиком к статьям, автором которых являлся некий Говорящий Л. Л… Лукреция — «Л». Расмус нахмурился; внезапная мысль показалась ему полнейшим абсурдом. Однако, чем больше он вдумывался, тем больше смысла и взаимосвязи находил. Согласно его теории, которую он как-то раз узнал из криминалистики и которую озвучил Айзелле, Л. должен проживать либо в третьем, либо в первом районе. И это был как раз первый район.
Нет… Это не могла быть Лукреция, уверовал Расмус и продолжил листать блокнот. На следующей странице — черновик статьи, вышедшей буквально на днях, пестрящий точно таким же количеством исправлений. Может быть… может, это просто совпадение? Может быть, глупая шутка, которую девушка решила провернуть над ним, правой рукой командующей? Нет же… Она не стала бы использовать такую щепетильную тему ради какой-то идиотской шутки.
Расмус перелистнул еще одну страницу — новая статья! «Мерзкая предательница Карла Галлагер вернулась в Дреттон…» — гласило ее начало. Что ж, был только один способ проверить, действительно ли Лукреция была именно тем, о ком он подумал: подождать выхода новой статьи.
Однако… если она действительно окажется им…
— Расмус! — позвала Лукреция — Расмус тут же захлопнул блокнот и положил на место, действуя совершенно рефлекторно. — Я сделала нам чай и нашла салат!
Он тяжело вздохнул, надевая маску привычной беспечности, и неспешно направился на кухню. А прочитанные строки, как и безумные выводы, до сих пор гудящим роем вились в голове.
***
Улицы Дреттона погрузились в настоящую суматоху, составленную из людских криков, хлопков петард, выстрелов ружий, всполохов пламени и застлавшего небо дыма. Женщина, стоящая на крыше пятиэтажки, облаченная в длинный струящийся темный плащ, глядела на происходящее с легкой улыбкой, что терялась среди пшеничных колонов, подхваченных свирепым ветром.
Все это — результат ее стараний и веры.
Сзади послышались шаги. Она вздрогнула и рефлекторно обернулась, пальцами сжимая спрятанный под плащом пистолет. С другого конца крыши к ней шел мужчина, чье извечно мрачное лицо рассекал крупный шрам, не сходящий уже многие годы; и женщина смогла вздохнуть с облегчением, снова вернувшись к созерцанию объятого пламенем бунта города.
— Билл…
— Изабелла, — бодро протянул мужчина, направляясь в ее сторону, — у меня есть прекрасные новости.
— Что там? — поинтересовалась она, с упоительным чувством победы глядя на то, как разъяренная толпа немекронцев безжалостно затаптывает удракийских солдат, и в очередной раз, с ощущением какой-то, казалось бы, неуместной гордости, осознавая, что еще давным-давно она была права: удракийцы пришли уничтожить их дом. Но это вовсе не означало, что они сдадутся без боя.
— На нашей стороне огромный численный перевес, — отчитался он. — А удракийцам сил недостает даже с подкреплением.
— Еще бы, — отозвалась Изабелла, вздернув подбородок. — Всех северян собрали, чтобы взять Дреттон… И я не успокоюсь, пока он не будет нашим.
— Не сегодня так завтра все будет кончено, — заверил он, остановившись рядом с ней; а Изабелла в очередной раз подумала о том, что не ошиблась, когда решила начать свой путь вместе с ним. Война была Уильяму Моретти к лицу, как никому другому. — Мэрию возьмут штурмом, Карлу Галлагер раздавят, как букашку… И Дреттон будет наш.
