Разорванные небеса

Неторопливо истина простая В реке времен нащупывает брод: Родство по крови образует стаю, Родство по слову — создает народ. <…> И не отыщешь выхода иного, Как самому себе ни прекословь, Родство по слову порождает слово, Родство по крови — порождает кровь. Александр Городницкий

      Рейенис, Курранкарса. 1093 год по удракийскому календарю.       Тяжело молчать, когда шум вокруг не стихает, — даже если тебе к виску приставляют ружье, а грубый армейский ботинок уничижительно бьет по хребту. Но Кая давным-давно привыкла держать язык за зубами, ведь именно этого от нее требовало знатное происхождение (пусть ее родители и были дворянами мелкими и совсем небогатыми), статус жены унтер-офицера и удракийская кровь, текущая в жилах, — чистая, благодатная и, как любили говорить некоторые, «золотая».       Времена нынче были неспокойные.       Пять лет назад Император ввел свои войска на планету Рейенис, нападение на которую, впрочем, как выяснилось, до этого готовилось порядка нескольких месяцев. Воевал, захватывал земли, истреблял умунту-грязнокровок — но те непоколебимо боролись все эти годы. Король Гирин оказывал весьма достойное сопротивление, но, в конце концов, месяцев так десять назад, все-таки был повержен и свернут со своего ничтожного престола. Дочь его, принцесса Улджи, вместе со своим мужем, принцем Шахином, бесследно исчезла; и это стало по-настоящему крупной проблемой для Империи. И не то, чтобы Император и его подданные боялись каких-то умунту, с их примитивными технологиями и дикарскими повадками, но все-таки лишняя смута не сыграла бы им на руку.       Оставаться на Рейенисе в такое время было настоящим безумием, но поскольку ее муж был одним из тех солдат, кто на протяжении пяти лет самоотверженно сражался на войне, восславляя свое великое государство, бросить Рейенис, за который и он пролил кровь, было нельзя. Гёкхан был бесконечно верен своему долгу, а Кая — бесконечно верна своему мужу. Хотя, конечно, жизнь в Курранкарсе, которую еще два года назад сотрясали взрывы и лучи аннигилляторных пушек, давалась ей совсем неспокойно. Она так боялась, что рейенийцы все-таки найдут в себе силы выбраться из-за ограды, за которой оказались упрятаны, поднимут восстание, а потом объявится пропавшая принцесса и… О, звезды, как она боялась! Но молчала. Каждый ее страх — это сомнение в могуществе Империи; а любое сомнение — это прямой путь к казни.       В общем-то, утешение своим тревогам Кая находила в заботе о семье. У дворянских отпрысков всегда было лишь два жизненных пути: война да политика, либо же забота о доме; и она, не обладавшая ни достаточной силой, ни храбростью, избрала для себя второй. Впрочем, мелкими бытовыми обязанностями все равно, как правило, занимались слуги-рейеницы: готовили, стирали, убирали, ухаживали за садом — словом, работа физическая целиком и полностью, за редкими исключениями, лежала на них. Главной же обязанностью Каи было поддержание этого порядка, ей надлежало следить, чтобы никто не отлынивал и не допускал ни малейшей оплошности, ведь любая, даже самая незначительная ошибка приводила в ярость Гёкхана, который к умунту относился без всякого снисхождения и за каждый проступок наказывал со всей строгостью. Муж сначала отыгрывался на них, а затем уже — заявлялся к ней, читая нотации о том, что она совсем распоясала прислугу, при этом крича так громко, что Кае порой казалось, что от его голоса рано или поздно начнут сыпаться стены. В общем-то, забота о хозяйстве была занятием достаточно скрупулезным, но отлично справлялась с тем, чтобы разгонять все ее волнения, связанные с неопределенностью завтрашнего для.       Помимо прочего, конечно, главной ее обязанностью было воспитание сына. Карстена, своего восьмилетнего мальчика, она любила всем сердцем и делала все, что было в ее силах, для того, чтобы у него было светлое, достойное имени отца и матери будущее. Она не скупилась ни времени, ни денег на то, чтобы у него были лучшие учителя округа, лучшие одежды, лучшее воспитание — словом, все. Кая старалась воспитывать своего сына по всем стандартам Удракийской Империи, да только вот… Ребенок есть ребенок. Дети все шумные, подвижные и непокорные, а Карстен так и вовсе — всегда был ребенком, так сказать, не от мира сего, и самой дурной чертой его было чрезмерное любопытство, с которым Кая не всегда могла справиться, а вот Гёкхан… Он требовал жесткости. «Пряники хороши, — говорил, — но кнут полезнее». А она так не умела, хотя и старалась как минимум казаться строгой.       Вот и сегодня: Кая была взвинчена, как никогда прежде. Гёкхан неожиданно сообщил, что сегодня вернется с работы на час раньше, мол, дело какое-то срочное появилось, о которой ей нужно знать. Подробностей женщина выведать не смогла, однако по его голосу и мимолетно брошенным словам поняла, что это, должно быть, что-то радостно-торжественное; и потому решила встретить мужа так, как подобает. Велела повару приготовить его любимое блюдо, слугам — надраить до блеска дом, Карстена, который уже успел полазить во дворе и куда-то вляпаться, привела в порядок, а сама постаралась принять как можно более красивый образ, хотя и не слишком вычурный, чтобы все равно выглядеть как-то по-домашнему. Свои вьющиеся серебряные волосы, обрезанные по плечо с причесала, закрепив парой серебряных заколок, на иссиня-черные рога, загибающиеся кверху, подцепила небольшую цепочку — свой любимый аксессуар, — а в качестве наряда выбрала простое алое платье с прозрачным рукавом и черным атласным поясом.       К приходу Гёкхана стол был уже накрыт, и когда тот пришел, Кая встретила его с привычно сдержанными объятиями, получив в ответ достаточно пресный поцелуй в щеку. Ее муж был человеком жестким, малоэмоциональным и не любил нежностей там, где они не были необходимы. Даже выглядел он так — сурово: прямоугольное лицо имело жесткие, резкие черты, скулы заметно выделялись, прямые брови всегда были как-то нахмурены, горбатый нос острый, словно у орла, а губы тонкие и постоянно как-то напряженные. Рога — прямые, волосы — прямые, собранные в безукоризненный низкий пучок, а серые глаза — черствые и непроницаемые, точно камень. Кто-то мог бы подумать, что это война так ожесточила унтер-офицера; но он и прежде не был мягок и чувствителен. Помнится, в былые времена Кая в шутку называла его «железным человеком», но теперь это уже не казалось ей столь забавным.       — Я велела слугам накрыть стол, как только узнала, — уведомила она, пока тот разувался, — поэтому пойдем, ты, должно быть, проголодался.       — Весьма, — сдержанно отозвался Гёкхан. — Хотя, признаться, еда меня сейчас не так волнует…       — Ничего-ничего, пойдем, расскажешь все за столом.       Кая засеменила в обеденный зал, и Гёкхан молча проследовал за ней, попутно снимая фуражку, которую на ходу передал как раз вовремя возникшей под рукой служанке.       — Папа! — воскликнул Карстен, едва заметив отца, и был награжден одним только скупым кивком и мимолетным поглаживаем по голове, на которой венчались еще совсем небольшие рожки. Вообще, стоило отметить, что Карстен выглядел нескольким младше своих лет. Мальчик много двигался и сравнительно мало ел, и потому, пусть и был достаточно высок, остался худеньким, с каким-то уж слишком детским лицом, что тоже не слишком нравилось Гёкхану. Ребячество сына сказывалось даже на его внешнем виде, а это, считал мужчина, не есть хорошо.       Гёкхан присел за стол вместе с Каей, и когда та уже начала есть, неспешно накалывая на вилку овощи и мясо, он так и не притронулся к своей тарелке. Лишь когда жена бросила на него обеспокоенный взгляд, он как-то снисходительно вздохнул и произнес:       — Ну, не вижу смысла в этом молчании… Не буду тянуть и скажу как есть. Сегодня меня вызвало к себе начальство, — сказал он, и Кая ощутимо напряглась, то ли от страха того, что он сейчас сообщит что-нибудь удручающее, то ли просто от предвкушения, ведь это вполне могло быть и что-то положительное (хотя, признаться, натура женщины куда сильнее тяготела к пессимизму). — Майор Орхан недавно наведался с проверкой в зону интернирования и выяснилось, что умунту наконец-таки образумились и приняли новые порядки. Однако майор все же опасается, что спокойствие там продлится недолго, зная паршивый нрав этих грязнокровок… И потому он решил укрепить охрану. Прямо сейчас идет набор новых надзирателей, и мне был предложен пост капитана южного подразделения.       Дослушав мужа до конца, Кая смогла выдохнуть с облегчением. А она-то боялась, услышать что-то плохое… Но все обошлось. Гёкхану было предложено повышение и новая работа, что, по идее, сулило собой лишь хорошее — но только, если смотреть поверхностно. Кая ведь знала, что ничего никогда не бывает так просто.       — Хвала звездам, майор наконец оценил твои заслуги… Однако ты не боишься, что это может быть опасно? Умунту хоть и успокоились, но ведь это может быть затишьем перед бурей. Знаешь ведь, как говорят: дикую собаку на цепь так просто не посадишь.       — Верно, люди Рейениса непокорны, — кивнул Гёкхан. — Но ты ведь знаешь один из главных принципов Империи: тех, кто не сгибаются, ломают. Мы — высшая раса. Не тягаться с нами каким-то примитивным грязнокровкам. Что сделают эти желтокожие? Покричат, побесятся, и всех их тут же поведут на расстрел. Или на каторгу — да хоть куда, — он пренебрежительно фыркнул, закатив глаза. — Тоже мне, нашла, кого бояться…       — Наверное, ты прав, — Кая покачала головой и вяло улыбнулась. С мужем спорить не стоило, победительницей все равно ведь не выйти. — Но только ты не подумал о том, что это не очень удобно? До туда от нашего округа целых сто километров.       — Знаю, знаю, но это не такая уж и проблема. Командование предоставляет всем военным и их семьям дома совсем рядом с гетто.       «Еще хуже», — пронеслось в голове у Каи, но в этот раз она решила промолчать.       — Это хорошо, — сдержанно опустила она. — Но а ты… согласился на это предложение?       — Разумеется. Иначе я и не заговорил бы о таком.       — И когда это будет?       — Со следующей недели я должен приступить к исполнению своих новых обязанностей. До этого у нас есть время на то, чтобы переехать и обставить новый дом.       — Новый дом? — удивленно выпалил Карстен, хлопая глазами. — Мы что, переезжаем?       Гёкхан недовольно скривился и уже было вдохнул, чтобы опустить что-нибудь укоризненное в сторону сына, однако Кая перехватила слово раньше, чем он успел это сделать.       — Да, мой милый, мы переезжаем, — сказала она, качнув головой. — Твой отец получил новую и очень уважаемую должность: он стал капитаном. И мы должны уехать в другое место, чтобы он приступил к выполнению своих обязанностей.       — А я когда-нибудь стану капитаном?       — Станешь, — вставил Гёкхан, — если будет усердно трудиться, старательно учиться и достойно себя вести.       Остаток ужина прошел относительно вяло и тихо. Кая перебросилась с мужем парой фраз насчет того, как прошел его день, а затем отпустила из-за стола Карстена, который на удивление быстро (от радостного волнения, должно быть) опустошил свою тарелку и побежал играть. И вот тогда — воздух неожиданно стал тяжелее, словно наэлектризовался: это Гёкхан метал в нее молнии взглядом, пока она не опустила вилку и не уставилась на него вопросительно.       — Запомни, Кая, — грозно процедил он, — на новом месте я не потерплю того, чтобы Карстен носился повсюду, как неприкаянный беспризорник. Там тебе не центр мегаполиса, а самое настоящее гетто. Я знаю, ты никогда не была в подобных местах, но поверь мне: они очень опасны. Каждое гетто — это клетка, которая кишит дикими, неразумными животными, жаждущими вгрызться в глотку своего укротителя. Жить по соседству с ним не так страшно, но определенной осторожности требует, и если ты не научишь своего сына сидеть на месте и он создаст мне проблемы, поверь наслово: я не пощажу. Ни охрану, ни умунту, и уж точно не тебя. Ты меня поняла?       — Поняла, — сдавленно опустила Кая, а сама ощутила, как по спине пробежал холодок.       Она прекрасно знала: ни одно из сказанных мужем слов не несло в себе цели беспочвенно запугать ее — он всего-навсего говорил правду и предупреждал; и это было самое страшное.

***

      Новый дом, как ни старайся, невозможно было до конца переделать на удракийский манер, поскольку изначально это здание, как и все остальные вокруг зоны интернирования, были исконно рейенисскими. Он представлял собой двухэтажную просторную пагоду абрикосового цвета, с небольшим задним двором, огороженным черными забором с редкими прутьями, на котором росло несколько молодых ив и располагалась небольшая деревянная беседка, а также достаточно невзрачная кирпичная пристройка для проживания прислуживающих умунту. Снаружи территорию дома окружал негустой пролесок, вслед за которым шло ограждение — там же располагалось гетто.       До помпезности, присущей родной Удракии или той же Инджитав, конечно, далеко, но, признаться, куда лучше, чем в их прошлом доме. Кая не была поклонницей архитектур и интерьеров, особенно чужеродных, но такая вот смена обстановки немного ее приободрила. Внутри все, конечно же, было переделано строго на удракийский манер: светлые стены покрыли черные да бордовые обои, полы застелил темный ламинат и плитка цвета гагата, комнаты заполнили многочисленные растения и статуэтки из металла, которые были неотъемлемым атрибутом любого удракийского интерьера, диваны обложили горы подушек, шарообразные лампы заменили роскошные ажурные люстры — словом, все было сделано для того, чтобы искоренить отпечаток чужеземцев из этих стен.       Первый ужин в новом доме также прошел по всем удракийским традициям: сытные мясные блюда, множество специй, терпкое вино для Каи и Гёкхана и крепкий чай для Карстена — отец семейства словно брезговал одной мыслью о том, в какой дом они попали, и пытался насквозь пропитать его удракийским духом.       На утро Гёкхан покинул дом, воодушевленный фактом вступления на новую должность, а Кая тут же приступила к тому, чтобы построить прислугу и разъяснить им новые порядки, господствующие на новом месте. Работу выполнять безукоризненно, господина не гневать, госпожу не подводить — тут все по-старому; но она также рассказала и про то, что теперь им, столь великодушно помилованным Империей, стоило держать ухо востро и вести себя как никогда подобающе, помнить о своем положении и знать свое место, ведь на границе с зоной интернирования, под наблюдательным глазом майора Орхана, им точно не будет поблажек.       И пока Кая была занята наведением порядка, ее восьмилетний сын прозябал в скуке и бездельи. Поскольку переезд только случился, к мальчику учителя сегодня не пришли, а новыми друзьями он обзавестись еще не успел, поэтому и делать ему было нечего.       Борьба со скукой и поиск развлечений начался для Карстена во дворе. Отвязавшись от служанки, которую после перехватила мать, мальчик выбежал на улицу и взялся за исследование нового места.       Первой его внимание привлекла беседка — самый крупный объект во дворе. Деревянная, с изогнутой крышей, по бокам которой свисали звенящие металлические кисточки — такой конструкции он еще не видел. Вскарабкавшись на лавочку и одной рукой удерживаясь за деревянную опору, которая поддерживала крышу беседки, Карстен дотянулся до них рукой и принялся перебирать блестящие кисточки, и голубые глаза мальчика тут же округлились от изумления. Кисточки зашелестели, зазвенели, прямо как колыбельная музыка, которую мама включала ему раньше, когда он был еще совсем маленьким.       Впрочем, этим штуковинам не удалось занять его надолго. Уже через пару минут он спрыгнул со скамейки, выбежал из беседки и понесся к следующей манящей вещице — качеле, которая, ожидаемо, тоже не смогла завлечь его она долго. А ничего другого больше и не оставалось: только две ивы, да кусты по периметру забора.       Именно с последних он и решил продолжить свои поиски. Прошелся от края до края, попутно захватывая и обрывая рукой листья, затем вернулся обратно, и так обошел их еще несколько раз — пока не заметил в одном кусте расщелину, при виде которой его глаза коварно, как только вообще могли у ребенка, сверкнули. Поджав губы, он воровато огляделся по сторонам и, поняв, что остался совсем один, проскользнув в дырку, царапаясь о ветки и недовольно шипя. Как ни странно, но за кустом не оказалось ничего такого интересного: только забор, за забором — лес, а в лесу…       В лесу — тропинка.       Карстен припал к железным прутьям, пристально вглядываясь вдаль. Никого нам не было, только птицы щебетались о чем-то между собой; а вот протоптанная дорожка, ведущая в неизвестном направлении, за собой так и манила. Мальчик стал думать: с одной стороны, отец его сильно наругает, если он хоть шаг сделает за территорию дома, а с другой, его ведь дома нет, он и не узнает… В общем, должно взвешивать не пришлось, и Карстен тут же юркнул в щель.       Ребенку, который родился и вырос на засушливой, почти полностью лишенной природной зелени и живности Удракии, а затем провел десять месяцев в центре крупного мегаполиса, что весьма неторопливо отстраивался после войны, настоящий лес казался чем-то по-настоящему сказочным и завораживающим, точно это был приятный, о котором он, проснувшись, непременно расскажет своей няне. Под ногами — звонкий хруст веток и опавших листьев, над головой — шум веток и щебет птиц, снующих с сучка на сучок. Мимо пролетела бабочка: ярко-желтая, изящная, и полностью заворожила собой Карстена. Он никогда прежде не видел их — и поэтому тут же решил за ней погнаться. Ход мысли его был таков: если получится ее поймать, он сможет ее хорошенько рассмотреть и, если она окажется доброй и ласковой, забрать домой, совсем как кошку. Однако бабочка оказалась быстрее и проворнее, чем он ожидал. Летела она слишком быстро, что Карстен едва поспевал за ней, а когда его рука только-только начала дотягиваться до нее, она тут же взмыла вверх и спряталась среди деревьев. Мальчик изумленно выдохнул, поднимая голову кверху, и только он собрался остановиться, как вдруг — земля словно ушла из-под ног, все вокруг перевернулось, и он почувствовал сильный удар.       Карстен очутился на земле, под лучами палящего солнца, а над головой у него свисал ехидный земной выступ, увидев который, он сразу понял, что упал с обрыва. Высота была несущественная, однако он все же нехило приложился о землю бедром. Мышца заныла, кожа запекла; приподнявшись и перевернувшись на бок, он обнаружил, что разорвал штанину и ободрал ногу. Несущественно, но весьма неприятно. Мама убьет его, если узнает, как это случилось. Надо сказать, что он упал с качели — точно! — а еще лучше будет поспешить вернуться домой. Карстен встал, постанывая от боли, и отряхнулся, и только собирался подняться обратно, как вдруг увидел вдалеке забор, высокий-высокий, с колючей проволокой сверху, за которым выстроились дома. Помнится, мама говорила ему как раз перед переездом, что здесь неподалеку на своей огороженной территории живут фермеры. Она говорила не приближаться к ним, но… Не будет ведь ничего страшного, если он быстренько пробежится туда, глянет одним глазком и вернется обратно, верно?       Приближаясь к этому загадочному поселению, Карстен все отчетливее мог слышать звуки, которые доносились оттуда: они были негромкие, но четко давали понять, что жизнь там шла своим чередом. Где-то что-то стучало, подавали голос машинные моторы — тут, возле забора, домов было не так много, однако уже тут слышалась людская возня. А потом Карстен вдруг увидел за забором мальчика. Сидя на земле с подтянутыми к груди ногами, он скучающе, как-то печально и задумчиво смотрел вдаль, даже не замечая — а быть может, осознанно игнорируя — его появление.       — Привет! — бодро поздоровался Карстен и широкими шагами приблизился к забору. Мальчик (к слову, тот был старше его на года так два) ему никак не ответил, только потупил взгляд в землю и угрюмо поджал губы, натягивая на лицо черный потрепанный берет, и тем самым немало озадачил Карстена своим недружелюбным настроем. Он оставился рядом с забором, растерянно хлопая глазами, и принялся разглядывать молчаливого незнакомца, потому как тот с первых секунд показался ему весьма странным.       Первым, что бросилось в глаза, было то, что этот мальчик не принадлежал к удракийской расе: он был чистокровным жителем Рейениса, с бледной желтоватой кожей, острыми ушами и местами торчащими из-под берета угольными волосами — совсем, как слуги в доме его родителей. И хотя Карстен не видел его лица, он вполне мог предположить, что у него были такие же узкие, темные глаза, как и у остальных людей Рейениса. Одет же этот мальчик был весьма бедно: на ногах у него были грязные, потрепанные кроссовки, мешковатые коричневые штаны с заплаткой на колене, черная кофта, на которую налипла пыль и — самое яркое, что бросалось в глаза, — желтая повязка на левой руке. Такая же, как и у слуг в его доме. Всех людей Рейениса помечали такими, чтобы их сразу же можно было выцеплять из толпы невооруженным взглядом, даже в темноте или толкучке.       Похоже, фермеры жили не так уж и сладко.       — Эй, — снова окликнул Карстен, когда тот продолжал молчать и не двигаться, — ты что, игнорируешь меня? — В ответ — снова молчание. — Э-э-эй!       — Да что ты хочешь?! — раздраженно выпалил мальчик, взвившись на месте и вытаращившись на него блестящими от гнева глазами, да так неожиданно, что Карстен невольно вздрогнул отшатнувшись. Рейениец явно был не в духе, но он решил не оставлять попыток к нему подступиться.       — Меня зовут Карстен, — представился он с широкой улыбкой. — А тебя?       — Меня зовут Шин, а ты катись отсюда подальше!       — Да чего ты так кричишь?!       — Ты меня плохо понял? Свали отсюда!       Карстен оказался растерянным из-за такой бурной негативной реакции. В чем же было дело, что же он такого сделал, что тот так разозлился? Он ведь просто подошел к нему… Наверное, нужно было его как-то приободрить. Не то, чтобы Карстен уж слишком волновался о своем новом знакомом, но… Помня отца, он очень не любил, когда люди пребывали в дурном расположении духа.       — Ты злишься, потому что тебе не с кем поиграть? Выходи ко мне, я…       — Ты что, с ума сошел?! Как я пролезу, тут же колючки! Да и вообще… Меня убьют, если узнают, что я вышел за забор!       — Твои мама и папа тебе тоже не разрешают уходить из дома?       — У меня нет мамы и папы. Мне просто нельзя.       Карстен весь помрачнел. Должно быть, тяжело это, жить без родителей, рассуждал он. Но с другой стороны, ведь если так посудить, то кто, кроме них, мог запретить ему что-то делать?       — Как это, нельзя? Неужели фермеры такие строгие?       — Какие еще фермеры? — недоумевающе нахмурился Шин.       — Ну, моя мама говорит, что у вас там все фермеры, — Карстен пожал плечами. — И что вы оградили свою деревню забором, чтобы никто не тревожил ваш урожай.       — Вот же бред! Никакие мы не фермеры…       — А кто вы тогда? — оборвал он. — Почему сидите за забором?       — Потому что мы — рейенийцы, подданные доброго короля Гирина, которого вы убили.       — Мы?       — Вы, — категорично выплюнул Шин. — Вы все жестокие монстры и тираны. Из-за вас у меня нет родителей, а все остальные живут в гетто, словно скот в загоне!       Карстен ничего не понимал, почему он так говорит, почему именно «вы»? Ему всего восемь лет — что он мог сделать? А мама и папа… Они бы никогда так не поступили. Да, его отец военный, но он ведь просто уничтожает умунту — негодяев, которые сражаются с его родиной, разве не так, разве это неправильно?       — О чем ты говоришь? — пробормотал Карстен, поморщившись и помявшись на месте.       — Ты знаешь, о чем я говорю! — выплюнул Шин. — Все вы, удракийские ублюдки, одинаковые! Считаете всех вокруг ниже себя и относитесь, как к своим рабам! Но вы вам не какие-то вещи! Клянусь, однажды я выйду отсюда и убью вас всех!       Он кричал, а Карстен ничего не понимал. Он ведь… Никогда не думал о других людях плохо. Всех уважал, относился доброжелательно — так в чем же он провинился?       — Шин…       — Свали отсюда! Свали, или я позову охрану! Посмотрим, что сделают твои родители, когда узнают, с каким отбросом вы водишься…       Карстен сдавленно сглотнул. Внутри что-то неприятно сжалось, он чувствовал себя так, словно его только что отчитал отец, словно… Он был в чем-то виноват. Наверное, это произошло из-за того, что Шин на него очень сильно разозлился; а почему, он так понять и не смог. Наверное, ему все же стоило уйти.       Тяжело вздохнув, он развернулся и побрел обратно в сторону леса. Хотя мысль о новом знакомом теперь не выходила из его головы.

***

      Вернувшись домой, Карстен мигом проскочил в свою комнату и, к собственной удаче, остался незамеченным. Быстро переодел штаны, выкинув порванные в мусоропровод, и, когда к нему заявилась служанка с вопросом о том, где он пропадал, сказал, что лазил во дворе. Та тогда как-то подозрительно на него посмотрела, будто бы сомневалась в правдивости его слов, но и предъявить ничего не могла: не положено. До полудня Карстен просидел в своей комнате, балуясь мультиками и книжками и переставляя на полке коллекционные фигурки животных, а затем, когда мать позвала его обедать, спустился за стол. Слуги, как и всегда, наготовили несметное количество блюд, из которых он съел бы даже и одного, а мать сходу принялась расспрашивать о всяком: как ему дом, как настроение, и все в таком ключе. Потом она сообщила, что на выходных отец устроит в их доме праздник, куда придут его сослуживцы со своими семьями и где он сможет поиграть с другими детьми и завести себе новых друзей.       Однако Карстена сейчас волновали совершенно другие вещи.       — Мама, а можно я у тебя кое-что спрошу? — обратился он, воткнув вилку в кусок мяса на тарелке, и выжидающе посмотрел на нее, а она тут же позволительно кивнула. — А кто такие умунту?       — Странные у тебя вопросы, Карстен… Будто бы ты не знаешь. Умунту — это очень плохие люди, коварные и подлые создания, которые отказываются покориться нашей Великой Империи и признать ее власть. Они убивают наших солдат, уничтожают наши корабли и порочат имя нашей страны и великой правящей династии.       — А слуги в нашем доме — тоже умунту? Даже Ила?       Кая замерла и с трудом смогла проглотить недожеванный как следует кусок. Она была совершенно не готова к тому, что Карстен задаст такой вопрос именно сейчас: в таком возрасте, в такое время, в такой период… Кажется ведь, он с рождения рос вот так, а идеология великого философа Яшара господствовала в Империи на протяжении стольких веков, и не было иных альтернатив; но все же Кае казалось, что ему пока рано узнавать всю правду, ведь дети хрупкие и нежные, точно цветочные лепестки, а мир губительно суров для них. Она хорошо помнила себя в этом возрасте, когда одним утром мать позвала ее к себе в спальню, усадила напротив и вывалила все-все: о концлагерях, о каторге, порках и расстрелах, и о многом другом, а потом привела ее в комнату слуг, где на кровати лежал ее личный нянь на кровати с истерзанной плетью спиной, заставила ее смотреть и сказала, что Кая должна уяснить, кто есть умунту и как к ним положено относиться. Она хорошо помнила это, и каждый раз, вспоминая, даже спустя столько лет, вздрагивала с ужасом. Она была слишком юна, и она не хотела бы, чтобы и Карстен познал такую жестокость в таком нежном возрасте.       И все же, когда он спрашивал, она не могла лгать. Быть может, если он интересуется, значит, он уже готов?..       — Да, Карстен, — приглушенно протянула Кая, — даже Ила.       — Но почему? — мальчик непонимающе скривился. — Разве она сделала что-то плохое?       — Не сделала. Пока. Но в ней течет та же кровь, что и в тех, кто уже сделала, а значит, она способна на все. Наш народ так велик потому, что в наших жилах течет одна — удракийская — кровь. А умунту — это умунту. Сами звезды предначертали им такую судьбу.       — И поэтому их держат за оградой?       — Да, — пресно опустила Кая и потянулась за стаканом. Как он мог узнать, откуда он мог узнать?.. Неужели ее мальчик вырос?.. — А теперь закроем эту тему. Такие вещи не принято обсуждать за столом, — подвела она и тут же сделала глоток воды. К счастью, Карстен не стал продолжать разговаривать, и до конца дня — особенно, когда пришел отец, — больше не поднимал эту тему, а потом и вовсе, словно позабыл о ней, потому как нашел другие занятия. По крайней мере, именно так считала Кая.       Укладываясь спать, Карстен снова вспомнил о Шине, мальчике за оградой, а потом и о словах матери, и понял, что теперь не понимал совершенно ничего. Раньше он знал лишь то, что умунту — это негодяи, которые непременно должны быть повержены, и исходя из первого второе ему казалось логичным и правильным; пока он не узнал, что умунту называют всех: слуг, даже Илу, и Шина, и остальных, кто не является удракийцем. Но разве они способны на что-то дурное? Разве служанка, которая в детстве его пеленала, купала, которая играла с ним и читала ему сказки на ночь, может убить хоть кого-нибудь? Разве повар, который каждый день готовит им вкуснейшие блюда, которые даже Карстен, несмотря на свой скудный аппетит, может оценить по достоинству, способен взять автомат и пойти истреблять других людей? Разве может девушка, что поливает их клумбы и ухаживает за цветами, словно за своими детьми, сжигать целые деревни и города? Это все… неправильно. Кто же решил, что так должно быть, неужели и впрямь звезды? Но как они понимают, кто плохой, а кто хороший, если все люди одинаковы: у всех есть глаза, уши, нос, рот, руки, ноги…       Карстен долго не мог уснуть, думая о вопросах, на которые найти ответы, в силу возраста, не мог. А когда же догадка о том, кто был истинным злодеем, только-только начала подкрадываться, он уже провалился в сон.

***

      На следующий день Карстен снова ускользнул из дома, чтобы снова прийти к ограде, и даже пасмурная, холодная погода, предвещающая грозу, не остановила его от этого. Теперь он по-другому смотрел на этот колючий забор: если же еще вчера он казался вполне логичным атрибутом фермерской жизни, то теперь это, скорее, ужасало и удручало. Однако, как и вчера, за оградой на земле сидел Шин — только на этот раз не так спокойно и неподвижно, а перебирал в руках свой берет, пока мрачным, сверкающим от злобы взглядом сверлил землю, да причем с таким усердием, что Карстену казалось, что он вот-вот разорвет его на две части.       — Это опять я.       Шин раздраженно вздохнул, поднял на него голову, мазнул отстраненный взглядом и снова уткнулся в землю, и только сейчас, подойдя поближе, Карстен с удивлением обнаружил, что на его бледной коже, прямо над бровью, зияла алая ссадина с запекшейся кровью.       — Тебя что, побили? — обеспокоенно спросил он, опускаясь на корточки.       — Да, — прорычал Шин, — меня побили.       Карстен непонимающе похлопал глазами. Признаться, он задал этот вопрос как-то рефлекторно, не подумав, и совершенно точно не ожидал положительного ответа.       — Ты серьезно?       — А я похож на клоуна?! Конечно, серьезно!       — А кто тебя побил? И за что?       — Какая-то женщина, удракийская комендантка… Потому что, — Шин сдавленно сглотнул и подтянул ноги к груди, положив руки на колени, а на них — подбородок, — ей так захотелось.       — А ты что?       — А я что?.. Я рад, что меня хотя бы не выпороли.       — Выпороли? — озадаченно переспросил Карстен. — Но ведь…       — Да-да, я знаю, что ты скажешь! — взвился Шин, резко подняв головы и вытаращившись на него глазами, что горели ненавистью, негодованием, обидой и… сверкали от накативших слез. — Что так не бывает! Ты же вон, как хорошо одет… Твои мамаша и папаша наверняка какие-нибудь знатные богачи, которые целуют тебя в задницу!       — Ну, они и правда богатые, но… Мой папа не самый добрый человек. Он военный, а они все такие строгие… Со мной он обычно не разговаривает, а на маму кричит. А мама…       Карстен остановился и вздохнул. Он не совсем понимал, зачем рассказывает это этому мальчику, который его, вроде как, ненавидит. Наверное, он все же хотел, чтобы тот перестал его ненавидеть и смог стать его другом.       — Мама говорит, что твои люди плохие, потому что они не такие, как мои, но я этого не понимаю. Вы ведь не сделали ничего плохого. Ну, может, кто-то и сделал, но ты, вот, нет, и моя няня тоже, и мой повар тоже… К вам не должны так плохо относиться. Вот если бы ты мог выйти… Тогда все бы поняли, что ты хороший.       Шин скептически покосился на него, задумчиво свел брови к переносице, и Карстену показалось, что его взгляд как-то смягчился, в нем будто возникло одобрение; и все же, оттого менее колким и саркастичным он не стал.       — Но это невозможно, — констатировал Шин. — Даже если я и смогу сбежать, меня поймают, поколотят, выпорют и отправят на каторгу — вот так. И это в лучшем случае…       — Неужели к вам и правда так жестоко относятся?       — Если хочешь, зайди и посмотри, — он опустил это скорее в качестве шутки, но вот Карстен всерьез об этом задумался. Сейчас, больше всего остального, он хотел бы во всем разобраться. Рассказы Шина уже пугали его и натакливали на самые мрачные представления о жизни по ту сторону ограды, и все же, быть может, если он увидит все собственными глазами, так, как оно есть, тогда он разберется: кто герой, а кто злодей; где добро, а где зло?..       — Но как я это сделаю?       — Ты что, подумал, что я серьезно?       — Ну, да, — Карстен пожал плечами. — Если все и правда так плохо, то… Я придумаю что-нибудь, чтобы вам стало лучше.       — Тоже мне, — фыркнул Шин. — Что ты можешь?       — Мой папа капитан, а моя мама госпожа. Они могут командовать людьми, и если они скажут, чтобы все было по-другому, то так оно и будет.       — Это бред.       — Это не бред! Честно, я обещаю тебе!       Шин недоверчиво скривился и начал усердно размышлять. Конечно, он верил ему неохотно, сомневался в нем, и злился, и после вчерашних слов матери Карстену был понятен его гнев: ну как же можно сердиться, когда тебя обвиняют в том, чего ты не делал?       — Если ты так хочешь, — протянул он, выпрямляя ноги и закидывая одну на другую, — то ладно. Я придумаю, как тебе пролезть сюда. Приходи сюда завтра в двенадцать.       — В двенадцать я не могу. Ко мне придут учителя, а потом я буду обедать.       — Ну, а в три часа сможешь?       — В три часа… В три часа смогу, — Карстен кивнул.       — Хорошо, а теперь иди. Мне тоже пора. Скоро будет дождь.       Шин резко подскочил и без всяких лишних слов убежал, а Карстену оставалось только последовать его примеру.       По возвращению домой его побег, как и вчера, остался незамеченным. Остаток дня прошел относительно спокойно, если не считать, конечно, волнения, что охватило его в ожидании грядущего для настолько, что Карстену иногда приходилось вскакивать с места и нарезать круги по комнате, потому как смирно сидеть, будучи в таком напряжении, он не мог. Заснул он тоже с большим трудом, ибо громкий стук собственного сердца не давал ему сделать это очень долго, а потом ему снился все тот же лес, забор и Шин.       Утром он поднялся так рано и настолько преисполненный бодростью, что даже решил позавтракать: просто он не знал, куда еще себя деть. Мать, которая заметила его непривычно неуемный аппетит, конечно же, удивилась и первым делом спросила, с чего вдруг он решил так много съесть, на что Карстен ответил что-то по типу того, что ему снилось очень много вкусной еды и от этого он проголодался еще до того, как проснулся. Потом к нему пришли учителя и прозанимались с ним до полудня. Карстену ужасно сложно было сосредоточиться хотя бы на чем-нибудь, он то и дело витал в облаках, за что получил выговор от учителя литературы; но все-таки эту «пытку» он выдержал, после чего наступил обед, а затем слуги принялись за уборку стола и посуды, а мать ушла к себе немного подремать. Итак, Карстен вновь остался без надзора взрослых, и ближе к трем поспешил на прежнее место.       В лесу пахло дождем, а земля была сырой и утопала под ногами, местами даже липла к ботинкам, да еще и комары повылазили и кругом противно жужжали, но Карстен на все это не обращал внимания — он лишь смешил к злополучной ограде.       Когда Карстен пришел туда, Шин уже ждал его.       — А я думал, ты испугаешься и не придешь, — снисходительно, в привычной манере, прокомментировал он. За спиной у него стояла лопата, воткнутая в землю, а в руках он держал одежду. — Вот, — Шин протянул ее через забор, — переоденься.       Карстен кивнул, но сначала решил бегло изучить предоставленную одежду: мешковатые штаны, майка, черная кофта на молнии с большим капюшоном, вся в катышках и налипшей пыли, кепка с длинным козырьком, и, конечно же, желтая повязка.       — Не высовывай руки и не показывай лицо, — проговорил Шин, пока Карстен принялся торопливо переодеваться. — Если поймут, что ты удракиец, будут огромные проблемы.       — Хорошо, — тот кивнул. — Но как я попаду внутрь?       — Я сделал подкоп. Переползешь под забором.       — Но там же грязь…       — Пф, неженка, — Шин закатил глаза. — Думал, я тебя сюда по ковровой дорожке приведу? Привыкай, у нас жизнь не веселая. Ну, ты все, давай, полезай…       Карстену пришлось натянуть рукава на руки и зажать пальцами, чтобы не замарать ладони в грязи, а потом изо всех сил прижаться к земле, чтобы протиснуться. Кое-как, извиваясь под металлическим основанием забора, он все же смог протиснуться внутрь. Шин помог ему подняться, протянул руку, и Карстен, отряхнувшись, тут же поправил кепку и набросил на голову капюшон, а затем, спрятав смуглые руки в карманы, произнес:       — И что теперь?       — Пройдемся чуть-чуть, и ты вернешься обратно, — сказал Шин, и поманил его вслед за собой, вглубь гетто: туда, где стояли дома. — Ну же, давай, не стой столбом…       Едва они отошли от забора на достаточное расстояние, оказавшись в сердце жизни за оградой, и перед Карстеном тут же предстала печальная, гнетущая и даже, пожалуй, пугающая картина. Все вокруг было грязно-серым, совершенно бесцветным и безрадостным, словно кто-то высосал все краски, оставив лишь черный, белый да коричневый и производные оттенки, такие же угрюмые и тоскливые — даже небо, будто бы только здесь, затянулось хмурыми свинцовыми тучами, сквозь которые и луч солнца не мог пробиться.       Дороги тут были полуразрушенные, только куски асфальта местами торчали, их покрывали глубокие мутные лужи, в которых валялись какие-то помои, мусор и ошметки, дома были одноэтажные, ветхие, из кирпича да какой-то дешевой черепицы на крышах, все облезлые, облупленные, криво-косо оштукатуренные и покрашенные. Нигде даже забора не было: крыльцо каждого дома выходило сразу на улицу, а сами дома словно были налеплены в кучу, тесно прижимаясь друг к другу, словно им действительно не хватало места.       Еще одной особенностью, на которую Карстен сходу обратил внимание, было полное отсутствие на окнах жалюзи, штор или хотя бы полупрозрачных занавесок: с улицы можно было четко и тщательно рассмотреть все, что происходило внутри. Казалось, так было сделано нарочно, чтобы никто уж точно не мог ничего скрыть. У Карстена мурашки прошлись по спине, когда он представил что жил бы вот так: хронически у всех на обозрении. Никакого личного пространства и уединения — жуть. Даже когда он был совсем маленьким, слугам не дозволялось входить в его комнату без его согласия, а тут уж…       Еще повсюду висели камеры, они были на каждом углу, то и дело крутились во всевозможные стороны и напичканы были целыми оравами: тут бы и муха не пролетела незамеченной, не то что человек не прошел бы.       Людей было немного, ходили по улицам в основном старики и дети, но даже они были чем-то заняты: кто-то что-то тащил, кто-то куда-то бежал — в общем, деятельность так и бурлила. И все они были одеты совсем бедно, грязные, худые, побитые, с несчастными, угрюмыми лицами, будто ненавидели весь мир. Впрочем, может так оно и было?..       И только желтые повязки оживляли эту серую картину.       — И у вас, — неуверенно протянул Карстен, будто сомневался, стоит ли ему все-таки говорить то, что он собирался сказать, или же нет, — всегда так печально?       — Ага, — буркнул Шин в ответ, сунув руки в карманы. — Только сегодня еще хотя бы спокойный день. Тебе повезло, считай, что ты пришел сюда именно когда…       Резкий гудок, который раздался одновременно из всех колонок, что также висели под крышей каждого дома, вынудил его прерваться — и вместе с ним замерли и все остальные. Гудок этот был просто ужасный: скрипучий, тяжелый, беспощадно елозил по ушам; но спустя несколько секунд стих. Затем — снова повторился.       — Что это? — недоумевающе протянул Карстен, лихорадочно оглядываясь по сторонам. Люди все засуетились, развернулись в одну сторону и в нее же зашагали, а они почему-то так и остались стоять на месте.       — Да тихо ты! — шикнул Шин. — Дело дрянь… — он схватил Карстена за руку и повел его в сторону, противоположную всем остальным. — Вот и оно. Тебе нужно уходить прямо сейчас.       — Эй, вы, а ну-ка стоять! — послышался суровый женский голос, и Карстен непроизвольно замер (обычно с когда что-то подобное с такой интонацией говорил отец, лучше всего было повиноваться), а Шин был вынужден остановиться вслед за ним. — Щенки плешивые, сигнал что-ли не слышали? — выплюнула она, подойдя к ним со спины и отвесив Карстену оплеуху. — Живо на площадь.       — А что там будет?.. — протянул Карстен.       — Ты это серьезно, мелкий тупица? Неужели ты…       — Простите, мэм, — вступился за него Шин. — Он и правда туповат. Не обращайте внимания, на то что он говорит, — он дернул Карстена за руку и на сей раз повел туда, куда было велено.       — Следи за ним, — бросила напоследок женщина. — Иначе на сей раз я высеку тебя вместе с ним…       — Вот же дурак, — выплюнул Шин, когда они отошли на достаточное расстояние. — Зачем ты с ней заговорил?       — Я просто подумал, что…       — Думай меньше, если не хочешь найти себе приключений на пятую точку.

***

      Сменившееся на циферблате часов число заставило Каю вмиг опомниться и ненадолго отложить чаепитие: скоро должен был вернуться Гёкхан.       — Ила, — повелительно протянула она, оставляя на стол горячую чашку, и та мигом появилась в дверях, стоило только позвать, — найди Карстена и приведи его домой. Пусть приведет себя в порядок до прихода отца.       — Как прикажете, госпожа, — женщина кивнула и тотчас удалилась на из комнаты, а затем уже — из дома; и стоило двери тихо хлопнуть за ней, как Кая сразу же испустила тяжелый вздох и принялась нервно растирать пальцами переносицу.       «О, звезды, — думала она, — сколько еще так будет продолжаться?» И действительно — сколько? Десять лет потрачены, можно сказать, впустую, и еще многие годы впереди. Неужели она вечно будет жить в — не то, чтобы страхе — постоянном напряжении, будучи начеку всегда, когда ее муж переступает порог дома?       Первое время все было хорошо, конечно, иначе она бы просто не согласилась на этот брак, и ее даже забавлял его хмурый настрой, но потом это превратилось в самый настоящий ночной кошмар. Гёкхан был не просто мрачен, как грозовая туча, он был куда хуже, как торнадо или шаровая молния, которая преследует тебя, ступает по каждому твоему шагу и улавливает каждый твой вдох, пока не настигнет, не поглотит и не разорвет в щепки. Стоило сыграть свадьбу, и он тотчас переменился. Трепетное, галантное спокойствие сменилось черствой жесткостью и непоколебимостью. Гёкхан делал только то, чего хочет сам: касался ее, вопреки ее нежеланию, целовал ее, вопреки ее нежеланию, брал ее, вопреки ее нежеланию; а уж стоило Кае заявить о себе — и… Она не любила об этом думать. За эти десять лет он поднял на нее руку всего пару раз, но этого хватило, чтобы навсегда усвоить урок: не перечить ему и не давать поводов для дурного настроения.       Карстена он воспитывал так же: жестко, строго, требовательно и бескомпромиссно. Конечно, иногда Гёкхан, бывало, приобнимал его и трепал по голове, но Кае в такие моменты казалось, что он сейчас сына задушит, свернет ему шею или пробьет череп. Хотя, возможно, она все это преувеличивала, но… Чувство тревоги сопровождало ее перманентно.       С переездом на новое место оно лишь усилилось; и не только потому, что ее деспотичный муж поднялся по служебной лестнице, чем обеспечил себе подушку безопасности и придал своему слову больший вес, но и потому, что это был Рейенис, а всего в километре от них — проклятый концлагерь. Случись там бунт, или что-то еще, и они, семьи комендантов, первыми попадут под раздачу. Конечно, все это делалось ради благополучия Удракийской Империи, но какое уж тут благополучие, когда подданные вынуждены жить с чувством страха?       Иногда Кае казалось, что было бы проще без учений Яшара, ведь если бы все могли просто сосуществовать без притеснений, тогда не было бы нужды в постоянных тревогах и волнении. Но все же, такие мысли она быстро отгоняла и уж тем более никогда не решалась озвучить — иначе ведь сразу на казнь…       Второй скрип двери и беспокойный грохот шагов заставил Каю тут же взять себя в руки, убрать ладонь от лица и при этом выпрямиться, визуально придавая себе больше уверенности и стати. Это вернулась Ила, и она вся была мрачна и взволнована.       — Госпожа… — обратилась женщина и тут же замялась, нервно облизав губы.       — Ну что? — с ноткой пренебрежительности отозвалась Кая, закатив глаза. — Говори. Карстен опять упал или еще что-то натворил?       — Юный господин, он… Его нигде нет.       — То есть, как это?       — Не знаю. Я обошла весь двор, звала его, но… его нигде нет.       — О, звезды, пошлите мне терпения! — устало воскликнула Кая и тут же подскочила с места, решительно выдвигаясь на улицу. — Карстен! — зазвала она, распахнув двери и чуть ли не спрыгнув с крыльца. — Карстен, вылазь и иди ко мне! Карстен, немедленно, или будешь наказан!       Кая все продолжала и продолжала звать его, грозилась, но никаких результатов это не давало: мальчик не то, что не показывался — не было ни намека на то, что он был где-то здесь. Ни шорохов, ни скрипов, ни ехидных коварных смешков, которые указывали бы на то, что он спрятался и решил чуть-чуть поиздеваться над ней, — только размеренный шелест листьев. Это было нехорошо, совсем нехорошо… Либо с ним что-то случилось, либо он куда-то ушел — да только куда, в лес? Хотя, зная его любопытный, неусидчивый нрав… Кая вздохнула и прошла к забору, грубо раздвинула ветки кустов, втиснувшись между ними и тут же обомлела, когда увидела на земле за забором голубой платок Карстена; а затем — вздрогнула и задрожала, когда услышала за спиной его голос.       — Кая, — Гёкхан замер на крыльце дома с отчетливым недоумением во взгляде, жесте и позах, а также в голосе, в то время как Ила, которая так и осталась стоять посреди двора, опустила голову, якобы почтительно, но на самом деле в страхе, и украдкой, нервно поглядывала на госпожу, которая, обернувшись, сделалась абсолютно потерянной и, казалось, была на грани обморока, — что ты там делаешь?       Ответить она не смогла, и молчание рассердило Гёкхана.       — Ты что, оглохла? Почему ты шаришь в кустах?       Кая тяжело вздохнула и прикрыла глаза, выбираясь на дрожащих ногах, а затем остановилась, поправила платье, собрала руки в замок на животе и голос, звенящим от напряжения, протянула:       — Ила, оставь нас.       — Как прикажете, госпожа, — отозвалась девушка и тут же удалилась в дом, бормоча себе что-то под нос и особенно поспешно огибая Гёкхана.       — А с этой что? — спросил он, кивнув на Илу, скрывшуюся за дверью. — Чего она бледная такая? Напакостила?       — Гёкхан… Карстен, он… Исчез. Его нигде нет. Мы его звали, но он не отзывался, и я нашла его…       — Все, достаточно, — он повелительно взмахнул рукой, и она вынуждена была замолчать, затравленно глядя исподлобья на мужа. Тот смотрел на нее с непониманием и раздражением, но вовсе не из-за того, что волновался за сына, а потому, что был возмущен тем, что она упустила этот момент и теперь еще смела сообщать о своих просчетах. — Я понял, я все понял… — он снял с головы фуражку и спустился с крыльца, угрожающе направляясь в ее сторону, отчего Кая невольно попятилась назад. — В доме есть ты, дюжина слуг, но никто из вас не в состоянии проследить за ребенком!       — Я просто…       — Помолчи, хватит, не хочу слушать твои бесполезные оправдания, — Гёкхан отмахнулся и решил сосредоточиться на сказанных чуть ранее словах жены, вместо того, чтобы поддаваться гневу. Хотя, без брюзжания не обошлось. — Лучше направь усилия своего крохотного ума на другое и скажи, что ты там нашла.       — Я нашла его платок за забором, — произнесла Кая, нервно перебирая пальцы рук между собой. Даже сейчас Гёкхан был сконцентрирован больше на унижении ее, чем на чем-либо другом, и ей от этого было горько и — неожиданно — мерзко. — Похоже, он сбежал в лес.       — О, звезды… Ладно. Иди в дом и сиди на месте. Я скоро вернусь, — сказал он и тут же направился к калитке, распахнул ее грубым, резким рывком, в который вложил всю ту ярость, которую ему пришлось сдерживать в разговоре с женой, и обогнул забор, уходя в сторону леса.

***

      Гёкхан в очередной раз понял, что его неимоверно раздражала Кая. И не то, чтобы сейчас было самое подходящее время подумать о том, как ему отвратительна собственная жена, однако же почти каждая ситуация, что приключалась в их доме, неизбежно напоминала ему именно об этом. Эта женщина как никто другой всегда отличалась внимательностью, скептицизмом, неуместной тревожностью и склонностью к преувеличениям, она порой была до скрипа зубов дотошна к мелочам, нервозна, страдала от хронической меланхолии и имела просто самый ужасный нрав из всех, что Гёкхану когда-либо доводилось знать. Но что самое поразительное в этом всем, так это то, что стоило только возникнуть реальной опасности, и вся эта ее осторожность, граничащая с паранойей, эта ужасная, истерическая мнительность, она исчезла.       В тот день, когда Гёкхан сообщил о своем повышении и необходимости переезда, за столом кая, конечно, выдержала самообладание. Но потом… Стоило ночи опуститься над городом, а им двоим оказаться в спальне, и ее было уже не остановить. Она говорила о рисках, об опасности, о том, что если умунту взбунтуются, то им несдобровать, рисовала страшные картины о том, как их будут пытать, расстреливать, сжигать заживо или что-нибудь еще, и все кричала, кричала и кричала… Гёкхану пришлось схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы она пришла в чувства. Он велел ей заткнуться и не нести всякую чушь, потому что и правда, голова у него раскалывалась от этого параноидального бреда, и он был на грани того, чтобы ударить ее; а потом в очередной раз напомнил, что решение неизменно и ей остается только смириться.       А сейчас эта женщина умудрилась упустить из виду собственного сына, и притом всеми силами корчила из себя невинную овечку, пыталась оправдываться…       Гёкхану пришлось остановиться и глубоко вдохнуть, когда он оказался у обрыва, куда его привели следы, оставшиеся на влажной земле. Они же продолжали идти вперед, туда, где под небом, затянутым грузными тучами, простирался концлагерь. Все этому ему не нравилось, и Гёкхан поспешно двинулся вперед, будучи еще мрачнее, чем прежде. Следы привели его к забору, ограждающему концлагерь, и там же он застал на земле одежду, а под оградой — подкоп, и брошенную лопату прямо за ней.       Гёкхану пришлось шумно выдохнуть и мысленно сосчитать до пяти, чтобы не разразиться в гневе прямо сейчас. Вот же паршивец, думал он, и мать его, слепая, рассеянная идиотка. Доберется до этого неотесанного сорванца, и им обоим мало не покажется.       Гёкхан обратно надел фуражку, которую все это время держал в руке, и в обход направился к воротам концлагеря.

***

      Собравшаяся на площади концлагеря толпа была настолько огромной, что Карстену в какой-то момент показалось, будто все эти тела, окружившие со всех сторон, вот-вот его раздавят, либо же он споткнется, зацепившись за кого-нибудь, и его затопчут ногами. Еще никогда прежде ему не доводилось бывать в настолько огромной толпе. Только рука Шина, которая все это время держала его под локоть, помогала не терять равновесия и не впасть в абсолютную прострацию. Сердце его бешено колотилось, но он не было уверен, было это вызвано страхом перед большим скоплением людей или тем фактом, что он не знал, что сейчас должно было случится. Люди о чем-то беспокойно шептались между собой, Шин мрачно смотрел вперед, не говоря ни слова, и тащил его за собой, а Карстен, точно безвольная кукла, поддавался, но по-прежнему ничего не понимал.       А потом Шин отвел его куда-то в сторону и вместе с ним взобрался на нагромождение ящиком у одного из зданий, откуда был четко виден выставленный в самом центре площади эшафот. На эшафоте стояли несколько комендантов в черной, точно такой же, как у отца Карстена, форме, один из которых держал в руке плеть, а еще большее их количество стояло вокруг помоста, держа ружья наготове.       Карстен сглотнул. Обстановка была гнетущая. Толпа бормотала, мрачно, тревожно и боязливо, коменданты стояли молча и неподвижно, буравя взглядом каждого, кто попадался на глаза, а плеть там заманчиво, но в то же время угрожающе поблескивала, что мальчик не мог отвести взгляд. Намечалось что-то, что, кажется, не сулило собой ничего хорошего, но одновременно это страшно интриговало.       — Что происходит? — пробормотал он, наклонившись к Шину, который, свесив ноги, расслабленно сидел на краю ящика.       — Увидишь.       — Это что-то плохое?       — Тебе точно не понравится.       Карстен снова сглотнул, но продолжать этот разговор не решился.       Потом откуда-то из тени домов вывели рейенийскую женщину. Она была бледной настолько, что ее бумажное лицо светилось посреди этого мрачного, серого для, а черный волосы были растрепаны и засаленными прядями разметались по спине и плечам. Одета она была в лохмотья, а на руках блестели наручники. Карстен не мог услышать этого издалека, но он точно знал: они звякнули, когда сопровождающий ее комендант грубо толкнул женщину в спину, как бы подгоняя. Она взошла на эшафот, и ее тут же небрежным рывком поставили на колени, а затем один из удракийцев громко, сурово отчеканил:       — Молчать! — И толпа, до этого гудящая, стихла, замерев в напряжении. — Слушайте все и запоминайте имя этой нечестивой! Ее зовут Уна, номер — ноль двадцать шесть девять девять один. Запоминайте, шавки! Эта дрянь лишилась всякой совести и во время отработки осмелилась пойти на преступление — кражу. Так знайте же, что за каждый проступок, даже за буханк хлеба, которую вы, презренные умунту, спрячете за пазуху, последует суровое наказание! Мы, Великая Удракийская Империя, даруем всей Вселенной прогресс и процветание, разделяя свои блага с каждой солнечной системой, и вам, грязнокровкам, не пристало проявлять неуважение. Наша экспансия — это спасение вас от падения и вымирания. Вы должны быть благодарны за наше милосердие, ведь мы дозволяем вам жить. Вам — всем тем, чьи отцы, матери, сестры и братья, сыновья и дочери, надевали форму, брали в руки ружья и осмеливались идти наперекор воле Императора! Мы должны были расстреливать ваши семьи, плодящие ублюдков, но мы этого не сделали. Так где же благодарность? Где она, паршивые собаки? Не хотите по-хорошему, значит… Пусть так. Смотрите! Смотрите, чего будет стоить неуважение к Великой Империи и священной воле Императора, Владыки Вселенной! Эту мерзопакостную воровку я приговариваю к двадцати ударам плетью и двум годам каторги!       Женщина не стала сопротивляться. Она ведь понимала: одно лишнее движение — и ей достанется еще сильнее. Поэтому она позволила коменданту оттащить себя к столбу, приковать, стянуть рубашку и…       Плеть со свистом рассекла воздух и с треском ударилась о спину. Женщина закричала, выгибаясь, а лицо коменданта, что приводил в исполнение приговор, покраснело от ярости, которую он вложил в этот удар.       Карстен испуганно отшатнулся и вцепился пальцами в край ящика, потому как ему показалось, что он сейчас упадет на землю. Первым рефлекторным желанием было отвернуться, но Шин тут же схватил его за плечо и одернул.       — Не смей, — сказал он. — Если они увидят, что ты не смотришь, накажут и тебя.       — Но я…       — Смотри, — повторил тот с нажимом. — И привыкай к тому, что в будущем тебе придется делать так же. Ты ведь один из них.       «Я не один из них! — хотелось прокричать Карстену. — Я никогда таким не стану!» Но он не мог выдавить из себя из звука. В горле встал ком, по спине прошелся мороз, его затрясло, а из глаз брызнули слезы. Женщина надрывно кричала, извивалась, а ее алая кровь, стекающая по стене, сверкала ярким пятном. Красный цвет заполнил собой все, гортанный вопль заглушил все звуки. Кровь, кровь, кровь…       Карстен чувствовал, что его вот-вот стошнит. А потом… Все резко затихло. И только Шин протянул:       — Двадцать один. Он ударил больше, чем было надо.       Ему пришлось зажать ладонь рот, чтобы не вырвать здесь и сейчас.

***

      Тишина у окраин концлагеря была разбита вдребезги лязгом ворот, когда капитан Гёкхан в сопровождении группы солдат ворвался внутрь, держа наготове ружье и исполинскую ярость, направленную на того мерзавца, что заманил и похитил его сына. Звезды, Гёкхан был зол так, что готов был крушить все, что попадалось на глаза!       — Рассредоточьтесь! — скомандовал он, взмахнув рукой. — Обыщите каждый уголок, разгляните в каждую щель и вытрясите душу из каждого мерзкого умунту в этом клоповнике. Перебейте тут всех, если придется, но найдите мне Карстена!       Гёкхан еще не знал, кем именно был этот ублюдок, из-за которого его сын оказался здесь, но точно был уверен в том, что пощады ему не будет никакой — кем бы он ни был. Гёкхан задушит и растерзает его собственными руками, превратит в лужу крови и перемолотых костей — простой поркой и каторгой он не отделается, непременно! А затем он найдет Карстена, этого малолетнего паршивца, приведет его домой, к своей непутевой, безмозглой мамаше, и уж тогда…

***

      Женщину, что выпороли, унесли с эшафота, люди стали расходиться, и Карстен, уже не дожидаясь Шина и не думая об осторожности, спрыгнул с ящиков и побежал, расталкивая людей, которые недовольно шипели на него, пока не нашел подходящий угол, чтобы забиться. Он присел на корточки, и желудок тут же болезненно свело, после чего его все-таки вырвало. В ушах до сих пор стояли вопли несчастной, а перед глазами — ее бледная, истерзанная красными кровоточащими ранами спина, неестественно выгибающаяся после каждого столкновения кожи с плетью.       «Двадцать один, — в голове возник голос Шина. — Он ударил больше, чем надо было». Почему этот комендант так поступил, для чего? Вряд ли он сделал это неосознанно, ведь разве подобное вообще возможно, когда ты избиваешь человека, который кричит и трясется от боли, на глазах у целой толпы? Выходит, это было преднамеренно, потому что он наслаждался чужими страданиями? От всех этих мыслей у Карстена кружилась голова. Его снова затошнило, к горлу подступил ком, но он не смог вырвать, потому что за спиной появился Шин.       — Ты… — начал он, но тут же запнулся, чтобы отдышаться. — Ты совсем? Я же говорил, чтобы ты не отходил от меня… О, — его тон резко изменился, стал растерянным, озадаченным и обескураженным. — Тебя что, вырвало?       Карстен поспешно вытер рот и откинулся назад, плюхнувшись на землю и отодвинувшись от своих рвотных масс и холодной бетонной стене, прижался к ней, подтянул ноги к груди и обвил их руками, пряча лицо между коленями.       — Я не стану таким, как они, — пробормотал он. — Никогда не стану! Я даже… Я вырасту и сделаю так, чтобы больше никому не пришлось страдать!       Шин ничего не ответил. Карстен чувствовал, ему так и норовит съязвить, как и обычно, но теперь он не мог негодовать по этому поводу, и уж тем более — злиться. Только что он увидел собственными глазами все, как оно есть, услышал то, что на самом деле думают взрослые. Они поставили удракийскую расу выше всех остальных, решили, будто могут распоряжаться чужими жизнями, словно вещами, а потом обвинили во всем звезды, будто те так предначертали… Только вот звездам не может быть до этого дела. Для них все люди равны, ведь все сотворены из одной и той же космической пыли. Так как кто-то один может провозглашать себя лучше кого-то другого? Провозглашать, и творить такие вещи.       — Вставай, — мрачно протянул Шин, — тебе пора. Ну, давай, вста…       Он не договорил.       — Эй, мальчик, голову подними, — грубо потребовал женский голос, и у Карстена тут же перехватило дыхание. Он вздрогнул и тут же замер, чудом что не дрожа от напряжения, а поперек горла встал ком, но не такой, как перед приступом тошноты, а такой, который мешает говорить и банально дышать. — Ты что, оглох? Давай, немедленно, или я пристрелю твоего дружка. — Раздался звонкий щелчок, который говорил о том, что она спустила предохранитель. — Ну?       Карстен не чувствовал своего тела, но голова поднялась сама по себе. Капюшон он давно сбросил, поэтому его смуглая кожа и желтые склеры глаз были видны как никогда отчетливо.       Женщина не блефовала и, похоже, действительно готова была выстрелить: она держала автомат прямо в упор к голове Шина, пока тот стоял, окаменевший, и растерянно бегал глазами из стороны в сторону, изо всех сил сдерживая слезы.       — Не трогай его!       — Пф, — в ответ на требование Карстена она лишь фыркнула и закатила глаза, а потом поднесла одну руку к лицу, говоря в рацию: — Мы нашли его, капитан. На границе шестого и пятого сектора, — сказала, и отключилась. — Ну, — ее губы тронула снисходительная ухмылка, — вот ты и добегался, малец. Твой отец уже здесь. Он искал тебя и этого плешивого выродка, который тебя сюда заманил, — под конец фразы женщина начала едва ли не рычать и нарочно ударила Шина дулом по голове, отчего тот болезненно зашипел и пошатнулся.       Все, сказанное ею, совершенно не укладывалось в голове. Отец ищет его, он уже здесь? Звезды, нет, только не это! Он убьет его, убьет маму, и Шина… Что будет с Шином?!       — Да что ты хнычешь? — грубо опустила женщина, когда у него на глазах выступили слезы. — Вернешься же сейчас домой, в тепло и уют. А то сидишь тут, как оборванец, в лохмотьях и грязи… Смотреть противно.       — Отпустите его, пожалуйста! Пусть он уйдет!       — Он? — она кивнула на Шина, который давным-давно потерянно смотрел в пустоту. Он, как никто другой, понимал, что его ждет. Порка, каторга… Это еще в лучшем случае. — О, звезды, нашел, по ком слезы лить… Эта чернь должна валяться у тебя в ногах, а ты его еще и покрываешь…       — Карстен?! — строгий голос отца был точно удар молнии: громкий, трескущий, полный ярости и ненависти, прошибающий до мозга костей, отчего дыхание, сердце — все останавливалось. Карстен не смог поднять на него глаз, но примерно представлял, каким сейчас было лично Гёкхана. Страшным, точно у бешеного зверя. — Мелкий паршивец… Кто разрешил тебе уходить из дома?! — отец грубо схватил его за руку и рывком поднял на ноги, при этом хорошенько тряхнув, отчего Карстена снова затошнило и затрясло с новой силой. Он даже не пытался вырваться: у отца стальная хватка. — Ну?! Отвечай, когда я с тобой говорю! — Карстен не ответил. Он просто физически не мог. Из-за слез у него напрочь свело горло и скрутило живот. Он и на ногах-то стоял с трудом. — Хорошо, я понял… — Гёкхан зашипел, точно змей, и грубо толкнул его в сторону. — Держи его, Пелин, крепко держи.       Женщины руки легли на его плечи тяжелым грузом, но Карстен был отчасти ей за это благодарен, ведь только так ему все еще удавалось держаться в вертикальном положении.       Гёкхан метнулся к Шину и ударил его, не жалея ни сил, ни усердия. Мальчик тут же упал на землю, болезненно пискнув, и был вынужден сплюнуть кровь, которая тут же наполнила рот.       — Ты, гнусный мерзавец…       — Отец, пожалуйста, не надо! — Карстен закричал, за что тут же получил толчок в спину от Пелин, который, казалось, даже не был в укор — скорее, как предостережение; и не зря. В тот же момент Гёкхана тут же словно наизнанку вывернуло от злости: он сначала дернулся, потом окаменел, грозно расправляя плечи, и медленно обернулся на него. Его глаза горели от ярости, и Карстен готов был поклясться: он еще никогда не видел отца таким. Его много чего раздражало и выводило из себя, но даже так, даже крича и отвешивая оплеухи слугам, он оставался абсолютно неизменчив в лице. Брови его сурово сходились к переносице, но взгляд всегда был черствым, холодным, точно камень, и никогда так не пылал. Это было страшнее всего.       — Что ты сейчас сказал? — процедил он сквозь зубы, глядя Карстену прямо в глаза, и тот не смог удержаться — отвел взгляд, уткнувшись в землю.       — Не трогай его, — пробормотал мальчик. — Он ни в чем не виноват. Я сам захотел сюда прийти.       — Ах вот как, значит… Ты виноват? Ну, хорошо… Значит, ты и будешь наказан. — Голос отца по-прежнему был мрачен, но в то же время теперь стал спокоен и ровен, будто бы ничего и не произошло. Будь Карстен столь же глуп и наивен, сколь был еще пару дней назад, он бы непременно поверил в эту показную сдержанность; однако теперь он знал: Шин не останется безнаказанным в любом случае. — Поднимайся, мальчик, — сказал Гёкхан, глядя на Шина, который был сбит с толку такой переменой в настроении коменданта, свысока. — Ну, что смотришь? Поднимайся, давай.       Шин последовал его приказу, отряхнулся, утер кровь с подбородка и растерянно уставился на Карстена. Лицо новоиспеченного друга расплывалось, потому что слезы застелили весь взор, но Карстен точно видел в его взгляде беспокойство. Шин, как никто другой, мог почувствовать подвох в словах Гёкхана.       А потом отец резко схватил его за плечи и силой поставил на колени.       — Отец, нет!       Карстен попытался вырваться из хватки Пелин, но та была в разы сильнее его и не дала ему даже с места двинуться. Он дергался, пытался высвободиться, но он сдавливала его руки все сильнее, пока не нажала на нерв, заставив Карстена вмиг обомлеть от короткой вспышки боли.       — Держи его, Пелин, — повторил Гёкхан. — Пусть не отворачивает головы… Не виноват, — презрительно фыркнул он. — То же мне. Еще не видел я чистых и безгрешных умунту. Запомни, Карстен, их кровь отравлена. Это коварные, подлые, ограниченные создания. К ним можно испытывать жалость за их ничтожное происхождение, но их нельзя жалеть, понимаешь? Ты должен зарубить это себе на носу.       Отец достал пистолет. Отец прислонил пистолет к виску Шина. Отец нажал на курок. В мальчишеских глазах страх и отчаяние. Выстрел. Кровь брызнула на стену. Тело рухнуло на землю.       Все произошло так быстро, что Карстен даже не успел осознать, что именно произошло. А когда же осознание настигло…       Его снова вырвало. И еще раз, и еще. Его рвало несколько раз, пока звук выстрела окончательно не вышел из головы, пока багряное полотно, застелившее глаза, не отошло в сторону. Но одна мысль так и не смогла его покинуть.       Отец убил Шина. Отец убил Шина и заставил его смотреть.

***

      Рейенис, Эррекатто. 1109 год по удракийскому календарю.       За окном благоухал июнь, а значит, солнце не торопилось заходить за горизонт, позволив насладиться своим теплом и светом куда дольше, чем обычно. И все-таки, Карстен чувствовал себя так, словно уже было далеко за полночь, а он, проснувшийся в самую рань, так и не улегся: словом, он устал и был выжат, как лимон. Даже вид у него был какой-то потрепанный: глядя на себя в зеркало, он видел лишь потухшие глаза и волосы до плеча, которые торчали тут и там и определенно нуждались в том, чтобы их привели в порядок. Но он их лишь пригладил ладонью, а затем, поправив белый врачебный халат, вернулся за стол, опускаясь на кресло с тяжелым вздохом.       Карстен окончательно завершил учебу, с учетом ординатуры и всего прилагающегося, и, соответственно, приступил к работе всего месяц назад, но так и не смог полностью втянуться в график. И если первое время было более-менее терпимо, то теперь, когда другой детский врач ушел в отпуск и ему пришлось периодически работать за двоих, он чувствовал, что сил ему не слишком-то и хватает. Работа, конечно, была нервная. Крикливые, непоседливые дети, их сварливые, скандальные родители и куча бумажной волокиты — это явно не то, что он представлял себе, будучи студентом. Но, все же, претерпеть выходки некоторых бестактных особ и их избалованных невоспитанных детей стоило того, чтобы в итоге помогать и делать благое дело, как он зарекся когда-то давно. Об обещании, данном самому себе, Карстен не забывал ни на секунду и прокручивал эту мысль в голове каждый раз, когда под конец тяжелого рабочего для готов был проклинать всех и каждого.       В дверь постучали, а потом она открылась, и в кабинет вошла женщина вместе с маленькой девочкой. Поздоровалась, назвалась, чтобы Карстен быстро нашел ее в базе данных, и принялась рассказывать:       — Да вот, у нее со вчерашнего дня горло болит. Температура небольшая была, но мы ее вроде как сбили.       — Горло, температура… — пробубнел Карстен, торопливо записывая все это в компьютер. — Еще что-нибудь?       — В остальном все в порядке, кажется, — женщина пожала плечами. — Сахра, — она наклонилась к дочери, которая сидела рядом с ней на кушетке, — скажи доктору, у тебя болит что-нибудь еще?       — Нет, — девочка утвердительно покачала головой в подтверждение своих слов. Карстен понимающе кивнул, взял шпатель и поднялся из-за стола, чтобы осмотреть ее горло. Потом нахмурился, отложил шпатель в контейнер к другим, использованным, и принялся ощупывать ее шею.       — Возможно воспаление лимфоузлов, — заключил он, завершив осмотр. — Я выпишу вам направление на анализы. Придете снова в понедельник.       Пока Карстен всем эти занимался, мать девочки то и дело на него поглядывала, как-то косо, пристально и взволнованно, будто собиралась что-то сказать, но все никак не могла решиться; но потом, когда тот вручил ей нужную бумагу, она неожиданно и очень шумно вдохнула, а затем протянула:       — Могу я с вами кое-что обсудить?       — Конечно.       Женщина поднялась с кушетки и переместилась на стул, который стоял сбоку его стола, бросив при этом многозначительный взгляд на девочку, наклонилась к нему, облокотившись о край стола, и тихо протянула:       — Ваше лицо очень часто мелькает на митингах. Да и о скрытом смысле ваших постов нетрудно догадаться… С вами кое-кто хочет встретиться.       Карстен тут же переменился в лице, сделавших каменным и непроницаемым, но в то же время по его спине пробежалась толпа мурашек, вслед за которой его окатил леденящий ужас, а сердце на секунду будто перестало биться. Поддерживая оппозицию, он заранее понимал, чем это чревато, но совершенно не ожидал, что это все-таки рано или поздно его настигнет… И точно не ожидал, что это будет вот так. Он скорее представлял себе картину, в которой в его дом вломится полиция, наденет на него наручники и посадит в следственный изолятор по обвинению в экстремизме и пропаганде, но чтобы в его же кабинете, на его же рабочем месте, где кругом дети, их родители и персонал…       — Не беспокойтесь, — утешительно протянула женщина, когда его беспокойство, ввиду продолжительного молчания, стало очевидным. — Это не имперские прихвостни, а из своих. Орден Дельвалии в вас заинтересовался.       Беспокойство переросло в растерянность, и этого Карстен скрыть уже не смог: его брови удивленно поползли вверх, а глаза округлились, выражая какое-то смутное изумление, смешанное с негодованием. Орден Дельвалии всегда был у всех за слугу. Бывали, конечно, моменты, когда его деятельность утихала, и начинало казаться, будто он и вовсе прекратил свое существование; но потом он непременно возвращался с новым громким делом: убийством какого-нибудь чиновника, диверсией, забастовкой или чем бы то ни было еще, — чтобы все могли знать: борьба продолжается. В последние годы он был особенно беспокоен: не так давно на престол взошел новый император, который только укрепил былые порядки, а значит, и народный запал вспыхнул с новой силой. Поговаривали, будто принцесса Улджи вместе с принцем Шахином вступили с ним в сговор, поскольку у них родился ребенок, что означало, что королевская династия Рейениса продолжала жить и готова была вновь браться за дело. Словом, слухов ходило много, и Карстена, который с самого детства был ярым противником действующего режима, они не обошли стороной.       Предложение женщины его заинтриговало. Он, кажется, ничего такого особенного не сделал: всего-то ходил на митинги, стараясь держаться на окраинах толпы (все-таки, несмотря на крепость собственных убеждений, он так и не смог полностью перебороть страх перед наказанием, которое могла назначить Империя), и писал какие-то посты в интернете, ненавязчиво при этом вкладывая в них политический подтекст; хотя, конечно, недавняя его «работа», если так можно было назвать этот рассказ, подражающий детским сказкам, набрала немалую популярность. Сюжет ее был таков: в лесной чаще завелась семья гадюк, которая держала в страхе всех зверей, пока не прилетела хищная птица и всех их не сожрала. Но все-таки, это никогда не казалось ему чем-то особенным: просто это был максимальный вклад, который он мог внести в это дело. Но если же теперь радикально оппозиционный Орден протягивал ему руку, быть может, это своего рода знак?       Так или иначе, Карстен все еще не знал, что ответить этой женщине. Может быть, ее прислали из правительства, чтобы она проверила его, и он, согласившись, навлечет на себя большую беду? А если же она и правда из Ордена, то тогда, отказавшись, он упустит такой шанс… Как же решить эту дилемму? Пока Карстен колебался и лихорадочно размышлял, та уже смирилась с его неопределенностью и извлекла из кармана бумагу, чтобы протянуть ему.       — Вот. Здесь указано время и место встречи, а нужный человек вас сам найдет. Вы главное придите, если надумаете. — А потом она вздохнула, взяла направление и с улыбкой, которая одним махом избавила ее лицо от всякой мрачности, протянула: — Ну, спасибо вам. До свидания.       — До свидания.       По возвращению домой Карстен даже не удосужился поесть или переодеться, а вместо этого включил любимый плейлист с композициями на фортепиано и плюхнулся на кровать с бумажкой в руках. «Ресторан «Тайянн», пятница, семь вечера», — гласила надпись, выведенная размашистым почерком. Уже завтра он, если согласится, должен быть там.       Карстен со вздохом отложил бумажку в сторону и прикрыл глаза. От усталости не осталось и следа: теперь он был взбудоражен и взволнован, настолько, что стук собственного сердца сейчас казался ему оглушительно громким, точно череда выстрелов, следующих друг за другом. Даже меланхоличная, размеренная мелодия не приносила ему спокойствия, как это было обычно.       Орден Дельвалии всегда представлялся ему чем-то поистине необыкновенным, а члены его — самыми настоящими героями, которые отчаянно, идя на любые жертвы и превозмогая болезненно осознание того, насколько глубоко укоренился режим в сознании людей, сражались с диктатурой за свободу и справедливость. Пусть подобные мысли в его годы и были инфальными, но это действительно было так. Он восхищался Орденом, и всеми, кто бросает вызов властям, словно ребенок, и даже представить себе не мог, чтобы однажды ему выпадет шанс стать одним из них. Ну разве же подобное возможно?.. Мысль эта была трепетной настолько, что у него перехватывало дыхание. Стать настоящим борцом за свободу и справедливость всегда было его мечтой.       Стать настоящим борцом за свободу и справедливость всегда было его долгом, ведь когда-то давно он пообещал одному человеку, что в будущем он непременно сделает так, чтобы больше никому не пришлось страдать.       Снова эти воспоминания. Каждый раз, столько только вспомнить тот день, в груди все сжималось и леденело. Смерть Шина, десятилетнего заложника концлагеря, его растерянные глаза, его кровь, которая обагрила все вокруг, его бездыханное тело, и взгляд отца — все это периодически возвращалось к нему в ночных кошмарах, чтобы он никогда не забывал о том дне. Немногим реже, но все же, ему снилось то, что было потом: то, как отец чуть ли не тащил его, ребенка в истерике, по земле до самого дома; то, как он вломился в двери, толкнув его к матери, которая тут же велела отвести его в комнату; то, как затем он избил ее, оставив на лице синяк, который не сходил еще несколько недель и который не могли скрыть даже толстые слои косметики.       После всего случившегося мать не собиралась продолжать жить с этим чудовищем. Она немедленно развелась и съехала в попыхах, найдя особняк в другом городе, хотя покинуть Рейенис так и не смогла. Без отца, конечно, стало намного легче; но все же пережитый ужас Карстен не смог бы забыть уже никогда, и потому поклялся никогда не связывать свою судьбу с военным делом или политикой — уж точно не на стороне Империи. Вместо этого он стал врачом, чтобы помогать и приносить людям счастье: особенно детям. Ему-то счастья этого никто не приносил…       Нет, все-таки, после такого он не может просто взять и отказаться от предложения. Пусть даже это и ловушка, но он должен рискнуть: ради угнетенных народов, ради покойного Шина и ради своей мечты.

***

      Карстен пришел в указанное место в назначенное время и сходу почувствовал себя не в своей тарелке. Ему пришлось мчаться сюда прямиком с работы, и видок у него был абсолютно никакущий, а тут, в ресторане, кругом приличие да роскошь… Людей тут было пруд-пруди; столики все были заняты, сновали туда-сюда официанты, и он совершенно не понимал, как «нужный человек», сможет его тут найти. Но прежде, чем тот начнет, Карстен сам взялся за это, принявшись изучать посетителей, будто надеялся признать в одном из них того, кто ему нужен. Однако все тут были как на одно лицо: в строгих, элегантных костюмах, с аккуратными прическами, ярким макияжем и кучей блюд на столах (в этом плане удракийцы никогда не отличались умеренностью). А Карстен ведь даже не знал, кем будет этот человек: мужчиной или женщиной, молодым или старым? Все-таки, наверное, ему лучше дождаться, пока тот сам его разыщет, а то ведь так и с ума сойти можно…       Кто-то встал из-за стола и направился в его сторону — женщина в воздушном желтом платье, молодая, с длинными волосами и короткими рожками. Карстен тут же напрягся, вдохнул, готовясь поздороваться, одна та просто прошла мимо него и покинула зал, и он тут же ощутил себя как-то неловко. Наверное, не стоит реагировать так на всех подряд. После нее мимо него прошла еще пара-тройка человек, но к нему так никто и не обратился, что, вообще-то удручало. Карстен уже было даже начал думать, что все это один большой розыгрыш, но потом издалека, покинув приватную зону, вышел молодой мужчина, который смотрел точно на него — Карстен ощутил это всем своим телом — и стремительно направлялся вперед. По мере того, как тот приближался, он мог рассмотреть его получше: бордовый костюм, черный галстук и замшевые туфли — дорогая одежда; возрастом, наверное, старше самого Карстена на несколько лет; рога прямые, длинные платиновые волосы ниспадают на плечи, голубые глаза полны серьезности и какой-то странной решимости, устремленной прямо на него. Карстену стало совершенно не по себе, и он постарался как можно более непринужденно отвести взгляд, чтобы совсем уж не пялиться на незнакомца. В последний момент он все же допустил мысль о том, что и на сей раз обознался, однако когда тот остановился напротив него и обратился, все сомнения испарились.       — Добрый вечер, господин Карстен. Пройдемте со мной. И не волнуйтесь, мы не из этих…       Он сказал так много всего, хотя Карстен даже не успел и слова из себя выдавить, а потом мягко подтолкнул его, чтобы он зашагал, и при этом явно торопился, чтобы вернуться в приватную зону. Звезды, Карстену банально сориентироваться не дали…       — Вы сказали «мы»? — растерянно протянул он — единственное, что получилось выдавить.       — Я и моя коллега, — пояснил тот. — Зовите меня Ивар.       Он привел Карстена в приватную зону, которая на контрасте с шумным многолюдным залом оказалась еще более обескураживающей, потому как здесь не было совсем никого: только он, Ивар, этот странный торопливый человек, и еще какая-то женщина, которая не спускала с них довольного взгляда в тот самый момент, как только они вошли. Она была одета в абсолютно точно такой же костюм, как и ее коллега, ее волосы доходили до плеча, а глаза — темные, особенно на контрасте с ровно обрезанной челкой — пронзительно смотрели прямо на него. Ивар сел за стол рядом с ней, а Карстену досталось место напротив, заняв которое, тот тут же сложил руки в замок на столе, стараясь выглядеть как можно более солидно, если это вообще было возможно, учитывая, в каком состоянии он обычно находился в конце рабочей смены, и сдавленно прочистил горло, не зная, как еще заполнить возникшее молчание. Должно быть, они ожидали, что он начнет говорить первым, но только вот сам Карстен понятия не имел, какие слова будут наиболее подходящими в такой ситуации. Он даже представиться не мог, потому как его имя уже было им известно.       — Ваша сказка о змееяде мне очень понравилась, — сказала вдруг женщина, отчего Карстен непроизвольно вздрогнул. Звезды, все это было так натянуто, напряженно и обескураживающе, а еще казалось ужасно противозаконным и преступным — да что там, не просто казалось: так ведь оно и было на самом деле! — Очень дерзко и остроумно, — продолжала тем временем она. — А изучив ваш профиль и покопавшись в вашей биографии, я поняла, что вы достаточно эрудированный человек. А еще удивительно то, что даже будучи человеком аристократического происхождения, вы, тем не менее, все равно придерживаетесь оппозиционных взглядов. Это большая редкость, учитывая, как большинство дворян цепляются на положение и деньги.       — Такие вещи развращают и губят людей. Так что… да, это не для меня, — протянул Карстен и тут же ощутил, как его горло почти свело от волнения. С лица Ивара не сходила ухмылка, которая, пусть и была почти неосязаемой, все-таки щекотала нервишки; а женщина продолжала смотреть на него так пристально, что могла бы испепелить его одним взглядом.       — И правда, удивительно… А что вы скажете на то, что я предложу вам примкнуть в борьбе с действующим кровожадным режимом?       — Я не знаю. А вдруг вы работаете на правительство и делаете это нарочно, чтобы меня проверить?       — Осмотрителен и осторожен, — заметил Ивар, покачав головой. — То, что надо.       — Верно, — женщина кивнула в такт его словам. — Осмотрительность — это важно. Но я убеждаю вас, что это не обман.       — Допустим, — скептически протянул Карстен. — Но чем я могу вам помочь? Я же… Ничего не умею.       — Все приходит с опытом, — парировала женщина. — У вас большой потенциал. Однако вы можете быть для нас очень полезны уже сейчас. В Ордене дефицит медиков, и каждый из них для нас на вес золота.       Он задумчиво нахмурился и постарался хотя бы в этот момент не обращать внимания ни на ухмылку Ивара, ни на прожигающий взгляд его напарницы. Здравый смысл упорно твердил, чтобы он ни за что не верил ни единому сказанному слову, но внутренний ребенок, горящий мечтой, умолял согласиться и принять все условия. И, если честно, к нему Карстен прислушивался куда охотнее, чем к первому.       Кроме того, память была живее всего.       — Я… Вы меня убедили.       Женщина тут же изменилась в лице. Ее взгляд больше не был таким неумолимым и убийственным — теперь он весело заискрился, когда глаза округлились, а брови поползли вверх, — и она бодро отозвалась:       — Чудно. В таком случае я, Ракель, наследница Ордена Дальвалии, с радостью принимаю вас в наши ряды.