«Не ходи по земле горделиво. Истина такова, что тебе предстоит еще в ней лежать». — Абдуллах Ибн Хусейн
Утро Роджера Кито по обыкновению начиналось с того, что он выкуривал как минимум одну сигару. Впрочем, в последнее время, когда обстановка вокруг накалилась до невозможности, только одной обходиться не получалось. Запах дыма, казалось, уже въелся в кожу, но он ничего не мог с собой поделать. По-другому справляться со всем этим просто не получалось. В последнее время на языках крутилось одно только имя Линтона Карраско, и, разумеется, Роджера стороной это тоже не обошло. Сенешаль — теперь уже бывший сенешаль, если выражаться точнее, — занял все его мысли, вызывая в Роджере бурю негодования, непонимания и исступленной злости. Он просто не мог полностью осознать, как все могло зайти так далеко. Джоанна предупреждала его об этом, говорила, что Линтон ни перед чем не остановится и никого не пожалеет, и, право, Роджер и сам уже понимал, что Карраско не так прост, как кажется на первый взгляд… Однако такое было за гранью его понимания. Роджер предполагал, что Линтон не чурается промышлять коррупцией. Он был неприлично богат: что раньше, являясь обычным куратором, что сейчас, хоть и будучи сенешалем, но в военное-то время. Вряд ли Линтон настолько тщательно планировал свои финансы: Роджер подозревал, что здесь что-то было нечисто, но это не волновало его настолько, чтобы начать докапываться до сути дела. Глядя на то, как Линтон себя ведет и как разговаривает, нетрудно было распознать его распирающее тщеславие. Превышения полномочий — тоже новость не столь удивительная. Однако, помимо всего этого, он затеял покушение на собственного сына. Не будь Джоанна Лиггер столь яростна и неумолима, сейчас ни ее, ни Картера не было бы в живых. Жажда власти полностью застелила Линтону глаза. Все самое гнусное и подлое, что он когда-либо совершал, и близко не стояло с тем, что он успел вытворить этим летом. Оставался лишь один вопрос: что ему будет за все это? Ее Величество так и не вынесла приговор, но явно раздумывала над этим очень тщательно. Хотя все было очевидно, как ясный день: Линтона следовало отправить за решетку до конца его жизни. Таким, как он, нет права на прощение и искупление. Ему нет места в обществе, ибо же такие, как Линтон, общество отравляют и разлагают. А еще поговаривали о том, что позавчера Ее Величество навестила Фарью. Беседовали они недолго. О чем шла речь, никто не знал, однако после этого разговора королева покидала тюрьму в настроении еще более удрученном и мрачном, чем прежде. Слушая все это, Роджер думал лишь о том, что хотел бы ей помочь — не больше, не меньше. Ее Величество слепо доверилась Линтону, а тот подло предал ее, когда проворачивал за спиной свои грязные интрижки. Роджер знал: она нелегко перенесет эту измену; и оттого просто хотел быть рядом, чтобы поддержать. Однако случиться этому не суждено, ведь он в свое время поступил ничем не лучше Линтона. Роджер не терял надежды восстановить эту связь, однако умом понимал, что это — бессмысленно. На курилке, благо, было немноголюдно. Только пара солдат, которые, к превеликому счастью, не упоминали имя Линтона Карраско и всего-навсего о чем-то ворковали, посмеиваясь. Роджер прошел мимо них, не в силах совладать со своими паскудными эмоциями, и, опершись на стену, закурил. Простоял на одном месте он недолго, потому как заметил Картера, который, опустившись на какой-то ящик, затаился в углу, потягивая сигару и сверля землю таким взглядом, будто хотел кого-нибудь да растерзать. Роджеру сделалось как-то паршиво на душе. Картеру, вероятно, сейчас и вовсе было сложнее всех. Ее Величество могла гневаться на Линтона и обдумывать приговор, однако, как ни крути, для нее этот человек был никем. Роджер Линтона презирал и злился лишь из-за того, что считал его поступки омерзительными и аморальными. Джоанна, которая тоже была жертвой в этой ситуации, вряд ли предавалась самобичеванию, ведь Линтона она ненавидела больше всех их вместе взятых и, вероятно, злорадствовала над тем, какой печальный конец его постиг. А вот Картер… Для Картера Линтон был прежде всего отцом. Отцом, который решил убрать своего собственного ребенка и который даже не заслуживал этого звания. Роджер решил, что не может просто взять и оставаться в стороне, и потому, докурив сигару, направился к Картеру, который, к тому моменту, закурил уже вторую. — Здравствуй, Картер, — обратился он, остановившись рядом. — Здравствуйте, маршал, — отозвался тот с налетом раздражения. Ему, вероятно, не слишком хотелось с кем бы то ни было разговаривать; однако Роджер не мог оставить его, ибо понимал: чем дольше он будет держать все это в себе, тем хуже ему будет. — Как себя чувствуешь? — Просто прекрасно, — и вновь: раздражительно и вдобавок саркастично. — Вам что-то нужно? — Я хотел с тобой поговорить, — честно признался Роджер, видя, что тот и сам, похоже, все понимает. — Ясно. И о чем же? Роджер вздохнул, размышляя о том, как правильнее подступиться. Картера, очевидно, не пугала ни война, ни ранения, ни смерти — не так сильно, как это разговор. Конечно же, он догадался, о чем хочет поговорить Роджер, и потому теперь пребывал в смятении. Проблемы Картера с отцом были куда глубже, чем он мог подумать. — О Линтоне, — наконец, все-таки озвучил он. Картер раздражительно поморщился и глубоко затянулся: сигара вмиг истлела где-то на сантиметра два. — Я знаю, что он, вероятно, был плохим отцом. В конце концов, он и человеком был не самым лучшим… — тактично, предусмотрительно воздерживаясь от категоричных суждений, произнес Роджер. — Однако тебе, наверное, нелегко, когда с ним происходит такое… — С чего вы это взяли? — огрызнулся Картер. — Мне плевать на то, что будет с Линтоном. Что бы ни сделала королева, я смирюсь. Роджер вздохнул и замялся, не зная, что сказать. Картер, казалось, был полностью уверен в своих словах, но ему казалось, что тот просто не хочет признавать своего беспокойства. Однако и силой вытащить из Картера признание Роджер права не имел. — Тогда я рад, если это правда так, — только и заключил он. — Вот и хорошо, — угрюмо отозвался Картер. Затушил окурок о ящик, бросил в урну и резко поднялся. — Больше не лезьте в это, хорошо? Роджер только вяло кивнул. Картер собирался было уходить, но, сделав пару шагов, остановился. Вздохнул, расправляя плечи, и развернулся обратно в Роджеру, чтобы сказать: — И вы… Тоже не беспокойтесь об этом. Конечно же, королева его не простит. Теперь она увидела его истинное лицо, и, наверное, скоро поймет, что вы ей не враг, — заключил Картер и, видя, что Роджер остался в замешательстве от таких слов, просто отвернулся и ушел. Роджеру стоило признать: эти слова всколыхнули в нем… Что-то. Надежда на то, что не все еще потеряно, забилась в груди еще более настойчиво и горячо, чем прежде. Но для начала… Право, ему хотелось увидеть Линтона.***
Когда Роджер подошел к камере, Линтон его не заметил. Повернувшись спиной, он сидел за столом и что-то писал в блокноте, который ему, по всей видимости, выдали охранники. Роджер, почему-то, не решил окликнуть его и вместо этого стал наблюдать. Линтон, казалось, был действительно сосредоточен, выводя буквы на бумаге с молниеносной скоростью. О чем он писал — загадка; но не то, чтобы Роджера это действительно волновало. — Оставьте нас, — скомандовал он, и охранники, следуя приказу, удалились беспрекословно. Линтон закрыл блокнот и бросил ручку на стол, поднимаясь из-за стола с тяжелым, поистине недовольным вздохом. Та же эмоция — раздражение, смешанное с усталостью — отчетливо читалось и на его лице, обросшем щетиной и побледневшем. Роджер нахмурился, окинув Линтона изучающим, и не смог не отметить, что тот был совсем плох. В помятой одежде, с растрепанными волосами и синяками под глазами, он выглядел совсем неважно: тюремное заточение, определенно, не пошло ему на пользу. Впрочем, Линтон этого заслуживал и сам был во всем виноват. Роджер не смог найти в себе и толики жалости по отношению к нему. — Роджер? — с насмешливым изумлением опустил Линтон, прошагав к барьеру. — Тебя-то я совсем не ждал… Попытки Линтона поглумиться выставляли его еще более жалким, чем то положение, в котором он пребывал. Роджер закатил глаза и раздражительно махнул хвостом, демонстрируя свой неприязненный настрой к подобным выходкам; но Линтону, разумеется, было плевать. Он видел в Роджере соперника и даже сейчас, находясь по ту сторону барьера, обвиненный в государственной измене и других тяжких преступлениях, продолжал разыгрывать свой дешевый спектакль. Сложив руки за спиной, Линтон снисходительно повел бровью и произнес: — Зачем ты пришел? Тоже хочешь позлорадствовать? — Не суди о других по себе, Линтон, — пренебрежительно опустил Роджер в ответ, скрестив руки на груди. — Даже при всей моей ненависти к тебе, я не стану опускаться до подобной низости. — О, так ты меня ненавидишь? — продолжил Линтон в прежней, язвительно-ехидной манере. — Я польщен. Не думал, что занимаю твой ум настолько, чтобы в тебе пробудилась ненависть. — Я смотрю, ты совсем отчаялся…. Тешишь своего эго так, как только можешь? — Всего лишь констатирую факт, маршал Кито. Ненавидеть можно только тех, кто для тебя важен, так что либо ты неверно выразился, либо думаешь обо мне сутки напролет. Роджер пренебрежительно фыркнул, не сдержав снисходительной усмешки, и возвел глаза к потолку. Право, Линтон всегда был слишком склонен к преувеличениям и созданию драмы на пустом месте, а также любил придавать своей персоне чрезмерную важность… Иронично, но именно эти качества, приправленные ядреным тщеславием, и привели его сюда. Линтон сам себе вырыл яму — и в нее же упал, переломав ноги и лишившись шанса на спасение. — Разумеется, Карраско, разумеется… — саркастически опустил Роджер. — Чтобы понять, что происходит в твоей темной голове, и полжизни не хватит… — А тебе оно надо? — уничижительно отозвался Линтон. — Я и для самого себя являюсь загадкой. Тебе-то куда… — И вот опять, ты преувеличиваешь свою уникальность. Линтон неодобрительно нахмурился, определенно задетый такими словами в свой адрес; но затем его взгляд загорелся от некоего смутного интереса. Вероятно, он хотел знать, что Роджер имел ввиду, и тот не собирался томить: что бы не случилось с Линтоном после, это — Кито сам так решил — был их последний разговор; их последняя встреча, окончательная точка в их истории. Роджер пришел только затем, чтобы взглянуть ему в глаза напоследок, и больше никогда не вспоминать. — Твоя природа, может быть, и не ясна, — разъяснил Роджер. — Но вот то, что ты представляешь из себя на самом деле, понять нетрудно, если присмотреться. Помнишь, как мы с тобой познакомились? — Конечно, — непринужденно парировал Линтон. — На похоронах Оливии Кваттрокки. Это был черный день. Такое сложно забыть. — Действительно, — Роджер кивнул, — это был черный день. Для всех, кроме тебя. Он помнил все так, словно это было вчера. Оливия Кваттрокки скоропостижно скончалась от болезни, которую диагностировали слишком поздно, когда она была уже неизлечима. Король Мигуэль, который умер немногим позднее, лично присутствовал на похоронах своего сенешаля. Роджер, бывший его знакомым-приятелем, тоже был там; как и Линтон, которого он тогда увидел впервые. В тот день шел сильный дождь и выл холодный ветер: сама природа, казалось, оплакивала уход Оливии Кваттрокки. — Ты один там ни слезинки не проронил, — напомнил Роджер. — Тогда я не знал тебя, поэтому подумал, что ты опечален настолько, что не можешь даже плакать, ведь она, как никак, когда-то курировала тебя… Но потом я понял, что тебе просто было плевать. Как и на всех, кто тебя окружает. — Роджер… — Линтон шумно вздохнул и раздражительно скривился. — Я совершенно не понимаю… Неужели тебя настолько задевает мое безразличие? Сколько раз ты еще укажешь на него? Думаешь, я сам не знаю, что со мной не так? — его голос сочился самоиронией, но Роджер слышал, как сквозь ту пробивалось отчаяние. Неожиданное признание, на самом-то деле. Линтон всегда казался тем человеком, который как раз-таки самого себя считает неотразимым и идеальным, а вот остальных — неправильными и недостойными. Но в том-то и проблема: он только казался таким. — Ты никогда не задумывался о том, что тебе нужно пройти терапию? — Роджер спросил без всякой насмешки и желания уколоть. На самом деле, сейчас он и впрямь задумался: пытался ли вообще Линтон, осознающий свою проблему, решить ее? — Зачем? — пренебрежительно буркнул Линтон. — От своего, как ты сам выразился, «наплевательского отношения» я не страдаю. — Так тебе нравится здесь сидеть? — Ты пришел сюда, чтобы задавать идиотские вопросы? — передразнил Линтон. — Тогда я тоже имею на это право. Скажи честно, ты умеешь разговаривать с кошками? За свою жизнь я знал не так уж много котоликих, чтобы спросить… — Это очень по-расистски, — недовольно заметил Роджер. — И что с того? Я хочу знать ответ. — Ты тронулся умом, пока сидел здесь? — Ответ, Роджер, ответ, — повторит Линтон с издевательской улыбкой. Точно, решил тот, он определенно сошел с ума. — Нет, — Роджер угрюмо выдохнул. — Я не умею разговаривать с кошками. — Печально, печально… Но и на твой вопрос ответ отрицательный. Я не тронулся умом. Мне просто ужасно скучно. — А как же вот тот блокнот? — опустил Роджер, указав за спину Линтону. — Он мне уже не особо помогает. — И что ты в нем пишешь? — Решил задокументировать все свои интимные похождения, чтобы историкам будущего было, чем себя развлечь, — ответил Линтон, и, признаться, было сложно понять, сказал он это с сарказмом или же предельно серьезно. Хотя, скорее первое, потому уже через пару секунд он не удержался и смешливо дернул уголком рта. Роджер вздохнул и закатил глаза. Линтон умел удивлять и быть просто невыносимым. Как только одни его выходки становятся делом привычным и обыденным, он сразу выкидывает что-то новое… Вряд ли Роджер вообще знал человека более больного, чем Линтон. — Твое шутовство совсем неуместно, — укоризненно прокомментировал он. — А что, тебе грустно? — патетично отозвался Линтон. — Если ты так за меня переживаешь, можешь идти и поплакать. А меня оставь в покое. Тошнит от твоих нравоучений, — презрительно подвел он и развернулся, сел за стол и открыл блокнот, продолжив писать и демонстрируя подчеркнутое безразличие к присутствию Роджера. Роджер примерно с минуту простоял у барьера, сверля спину Линтона недовольным взглядом, пока не понял, что это бесполезно. Это была их последняя встреча, ведь Роджер решил, что просто вычеркнет Линтона из своей жизни и больше не будет пересекаться с ним ни при каких обстоятельствах, и она определенно должна была пройти несколько получше и поприятнее, чем это случилось на самом деле. Но, впрочем, чего еще можно ждать от Линтона? Роджер махнул рукой и развернулся, зашагав прочь.***
В камере тихо и темно: лишь слабый свет доносится с конца коридора. Охранники по ту сторону барьера сосредоточенны и безмолвны. Шестой день пребывания Линтона в заточении подходил к концу, а он так и не смог свыкнуться с этой камерой. Эти стены, эта жесткая койка, эта однообразная еда и тоска, вызванная отсутствием всяких стоящий занятий, сводили его с ума. После отбоя прошло почти полтора часа, если верить часам, которые показывали двадцать пять двенадцатого, но сон так и не пришел: даже близко не показался. С этой проблемой Линтон сталкивался каждый день, что прозябал здесь. Засыпал только глубоко за полночь, а просыпался рано, как того требовал тюремный распорядок. Дрема в течении дня также не находила. Здесь, в этой клетке, он всего-навсего сходил с ума. Линтон, сколько себя помнил, всегда был один, даже находясь среди людей. Теперь, однако, он был вынужден столкнуться лицом к лицу с самим с собой; с этим живущим внутри «бездушным монстром», как любила называть его мать. А ведь она уже мертва, как и отец… И скоро — уже очень скоро — Линтон к ним присоединится. Так он сам решил. Он уже успел проститься с Джоанной и Роджером. Картера и Азалию, которые были его сыном и женой, потерял давно. Оливию Кваттрокки, свою наставницу, которая нацелила его на этот вымощенный золотом и кровью путь, — еще раньше. Королева Кармен отвернулась от него сама. Последние ниточки, связывающие его с этим миром, были разорваны. Больше ничего не осталось. Смысла продолжать жить больше нет. Завтра, когда ему принесут поесть, он вонзит себе в трахею вилку. А может, разобьет стакан и перережет осколком сонную артерию. Или же спровоцирует драку с охранником, чтобы отнять оружие, а затем — и свою жизнь. Способ избавиться от самого себя было слишком много, чтобы выбрать один, поэтому Линтон сошелся на том, что будет следовать ситуации и руководствоваться секундными порывами. Возможно, так оно и лучше. Он слишком заигрался, пытаясь просчитать все, и угодил в капкан, который сам же и расставил. Джоанну воспитал он — а значит, своими же руками приговорил себя к неизбежному. Хотелось поскорее заснуть, чтобы наступил новый — последний, как он надеялся, — день, но у него не получалось: вновь одолевали мысли о прошлом. Признаться, здесь, в этой клетке, Линтон совсем увяз в них, словно в болоте. Волей-неволей он все чаще вспоминал о том, как точно так же прозябал в Кантийской тюрьме, будучи восемнадцатилетним юнцом, который затеял дело, оказавшееся ему не под силу. Тогда Линтон впервые убил человека. Впервые почуял запах крови, впервые познал вкус власти — власти, которую возымел над человеческой жизнью. Впервые ощутил сладость победы, а следом за ней — горечь поражения, и снова — сладость. Это кровавое злодеяние, в конце концов, стало точкой невозврата. После него Линтон оказался в Мережи, а затем, многие годы спустя, — здесь. Его жизнь была полна крутых поворотов и насмешек со стороны судьбы. Он познал и взлеты, и падения, но еще никогда не падал в пропасть, из которой выхода не было. Нет, смерть, пусть он и выбрал ее, отнюдь не была выходом — это была безоговорочная капитуляция, ознаменовавшая конец его бесконечной борьбе с миром, с людьми вокруг и с самим собой прежде всего. Теперь, пройдя по тропам памяти, обернув всю свою жизнь вспять, Линтон ясно видел, кто был его настоящим, сильнейшим врагом все это время. Он сам. Его гнилое нутро, его зияющая бездна, его монстр — он пожирал всех, кто оказывался рядом, и, в конце концов, съел самого себя. Не коварная интрижка Джоанны уничтожила его, вовсе нет. То была чудовищная сущность, которая вырвалась наружу. Линтон прятал ее так усердно, как только мог, обольщал людей притворными улыбками и заискивающими фразами… Привык, что хорошо с этим справлялся, так что даже не заметил, когда показались клыки и просочился яд. Этим же ядом он и захлебнулся. Время на часах ознаменовало полдвенадцатого. В коридоре послышались глухие шаги, что стремительно приближались в сторону его камеры; но Линтон не обратил на них внимания. Возможно, это была внеплановая смена караула, так что какая разница? Но потом он услышал тихий, еле уловимый звон, с которым опустился барьер, и директивный женский голос: — Поднимайтесь, мистер Карраско, вы идете с нами. Линтон мгновенно принял сидячее положение, откинув в сторону одеяло, и уставился на нее с недоумением. Если его решили допросить, наконец, то сейчас явно было не самое подходящее время. — Куда? — прямо спросил он, не выразив ни единой эмоции. — Не задавайте вопросов, — пренебрежительно отмахнулась женщина. — Просто делайте то, что я говорю. Это приказ Ее Величества. Линтон все же напрягся. Неужели королева захотела поговорить с ним? Но почему именно сейчас, когда время близилось к полуночи? Быть может, чтобы избежать посторонних глаз и отвлекающих факторов? Как бы то ни было, а делать то, что говорит эта солдатка, придется. Ему очень не хотелось бы, чтобы его затащили туда силой, как бешеного пса. Линтон вздохнул, поднялся и тут же был закован в наручники. Такой жест ему очень не понравился, однако от охраны этого и требовалось, так что… Да и какая уже разница?! Линтон переступил порог камеры и вздохнул с облегчением. Пусть даже шестеро охранников и вели его куда-то закованным в наручники, он все же ощущал какую-то необъяснимую легкость. Увидеть что-то, кроме тесных стен тюремной камеры, было сродни глотку свободы. Впрочем, минутная радость, которую довелось испытать Линтону, мгновенно прошла, когда он оказался в пустой просторной комнате в дальнем уголке тюрьмы. В комнате смерти. Такое внушительное название она получила не просто так, ведь здесь, несмотря на отсутствие закона о смертной казни, с начала войны то и дело расправлялись с удракийскими оккупантами. Мерджан, бывший мэр Окулуса, назначенный Рейлой, военнопленные, а также предательница и шпионка Джун Эллерт — все они закончили свои жизни здесь. Но он-то почему оказался в этой комнате? Догадка была очевидна, от нее голова шла кругом, но все же… Нет, Линтон не мог поверить, что это было правдой, даже когда увидел, как один из солдат взял в руки ружье. Закон не позволял подобного — и по отношению к сенешалю, ключевой политической фигуры, нельзя было допустить исключение. Неужели королева пойдет на это? Неужели просто возьмет и убьет его в каком-то подвале? Его, сенешаля Немекроны! Но разве не этого он хотел? Не смерти ли желал, когда осознал свое поражение? Да, желал, но только не так! Линтон сам хотел лишить себя жизни. А это — просто унизительно! — По приказу Ее Величества королевы Кармен Бьёррк, — объявил солдат с ружьем, — ты приговариваешься к смертной казни за государственную измену. У него была оливковая кожа, кучерявые смоляные волосы и зеленые глаза, и это сходство с одним человеком из его далекого прошлого только подливало масла в огонь. Какова ирония: его палач носил то же лицо, что и тот, чью жизнь Линтон сам когда-то загубил… — Тебе есть, что сказать напоследок? — спросил солдат, пристально глядя на него зелеными глазами. — Вы не можете этого сделать, — ядовито выплюнул Линтон. Он просто не мог допустить, чтобы такое свершилось. Нет более отвратительного унижения, чем это. — Можем, если Ее Величество так пожелала. Жестокое решение. Но это было по-своему иронично, ведь однажды Линтон сам сказал королеве: если она хочет победить своего врага — Рейлу, — то должна его превзойти… Кто бы мог подумать, что эти слова однажды будут использованы против него самого? Линтон опустился на колени и ощутил, как холодное дуло коснулось его лба. Он выдохнул, пытаясь отпустить напряжение. Сопротивляться — бесполезно. Пытаться — бессмысленно. Утешало одно: этот день, двадцатое сентября двести шестьдесят девятого года, войдет в историю как день смерти сенешаля Немекроны.***
Джоанна перекинула полотенце через шею, распустила пучок, в который собрала волосы для удобства, расчесала-распрямила их пальцами и, щелкнув свет, вышла из душа. Время уже перевалило за полночь, и ей следовало бы пойти спать, но только вот сон в последнее время что-то совсем не шел. Чем дольше Линтон находился в заключении, тем тише становилось в Гарнизоне; и это затишье Джоанне совсем не нравилось. Позавчера королева отменила собрание, которые, по обычаю, проводились еженедельно, а вчера и близко никого не подпускала к себе: Каспер говорил, что она ужасно зла и готова рвать и метать из-за любого взгляда, ненароком брошенного в ее сторону. Очевидно, что королева была занята принятием решения относительно судьбы Линтона, но больно уж она с этим затянула. Джоанна, пока сохранялась эта неопределенность, тоже не могла быть спокойна. Если каким-то чудесным образом Линтон выйдет сухим из воды — все пропало. Этого нельзя было допустить; хотя Джоанна уже не представляла, что еще может сделать. Едва она только вышла в коридор, как тут же столкнулась с солдатом-охранником, который, очевидно, поджидал ее здесь. Он сразу же сделал шаг назад, выдерживая дистанцию под недовольным взглядом Джоанны, и та выплюнула: — Что ты здесь делаешь? — Извините, — учтиво отозвался тот. — Но вы сами просили меня сказать вам, если с Линтоном Карраско что-то случится, так что я прибежал сразу, как только смог. — Просила тебя?.. А, точно, — Джоанна поморщилась, вспомнив, что этот солдат был именно тем, кого она выловила тогда в тюрьмах. Трудно было узнать его, когда все они ходят в одинаковой форме, а она — не высыпается. — Хотя это очень по-извращенски: караулить людей возле душа, — укоризненно заметила Джоанна. — Извините, — смущенно повторил охранник. — Но дело очень срочное. Судя по тому, как он взволнован и возбужден, его слова были правдой, и это, признаться, сильно напрягло Джоанну. — Рассказывай, — потребовала она и поджала губы. Охранник не торопился, мялся, собирался с мыслями, а у нее голова взрывалась от тех догадок, которые посетили ее за эти несколько секунд. Самой страшной из них была одна: Линтону удалось избежать наказания. Если вдруг королева Кармен решила простить и помиловать этого ублюдка, Джоанна растерзает его собственными руками. — В общем… — охранник выдохнул. — Вечером Ее Величество вынесла приговор. И сейчас, буквально полчаса назад, он был приведен в исполнение. Линтона Карраско расстреляли за государственную измену. «Линтона Карраско расстреляли за государственную измену», — эти слова эхом вторили в голове. На то, чтобы осознать, что именно они значили, ушло порядка десяти секунд. Еще столько же ушло на то, чтобы понять, что солдат ей не врет. Его угрюмо сведенные к переносице брови, его плотно поджатые губы, его взгляд, преисполненный растерянности, его напряженные плечи — все говорило о том, что жестокая правда действительно являлась таковой. Линтон был мертв. Линтон… Был мертв?.. Джоанна смотрела на охранника с недоумением, хлопала глазами и не понимала, как такое могло случиться. — Ты уверен в этом? — недоверчиво протянула она и получила в ответ утвердительный кивок. — Я сам там был, — сказал он. — И все видел. Линтон был мертв. Его расстреляли. Его казнили. Королева Кармен отдала такой приказ. И Джоанна все еще не верила, что это могло произойти, ибо же такое просто недопустимо. Нет такого закона, который позволяет казнить людей за какое-либо преступление. Конечно, Мереж то и дело устраняла неугодных, однако это никогда не позиционировалось как смертный приговор и всегда обставлялось так, чтобы причастность правительства не могла быть доказана — даже тень подозрения, зачастую, не падала. И, конечно, с начала войны, немало оккупантов и предателей было убито в стенах Гарнизона; но ведь они — враги. Мелкие, незначительные фигуры, чья смерть никогда не вызовет вопросов. Линтон же — дело совсем другое. Он был сенешалем Немекроны, главой Мережи и правой рукой королевы. Разве можно убить такого, как он вот таким образом? Не то, чтобы Джоанну это расстраивало, вовсе нет; однако… Она просто не понимала, что заставило королеву прибегнуть к столь радикальным мерам. — И где он сейчас? — спросила Джоанна, вцепившись руками в полотенце, свисающее с плеч. — Его тело должны повезти на кладбище. — Ясно, — она кивнула и, махнув рукой, скомандовала: — Иди за мной. Охранник, повинуясь требовательной просьбе, последовал за Джоанной, которая направилась на балкон, что в этом крыле выходил как раз на дорогу, ведущую в сторону кладбища. Там, как и подобало к концу сентября, стояла осенняя прохлада, бушевал ветер и хлестал дождь — некоторые капли залетали внутрь балкона и неприятно били по лицу. Впрочем, ни на них, ни на холод Джоанна внимания не обращала. Укутавшись в полотенце, которое, будучи влажным, не особо спасала, она подошла к перилам и посмотрела вниз. Несколько минут там, в темноте, которую рассеивал лишь тусклый желтый свет одинокого фонарного столба, было пусто; однако затем послышался грохот дверей и тихие голоса — и на колесах выкатился закрытый гроб. Никого, кроме Линтона, не удостоили бы столь почетных проводов; а значит, это действительно был он. Линтон был мертв. Его расстреляли. Его казнили. Королева Кармен отдала такой приказ. И Джоанна стала тому виной. Уничтожила его своей ложью и клеветой. Но разве у нее был выбор? Один из них должен был проиграть — это было неизбежно, неминуемо… И хорошо, что проиграл Линтон, а не она. Теперь все смогут жить спокойно: сама Джоанна, маршал Кито, королева Кармен, Картер… Картер, которому она солгала. Картер, которому, возможно разбила сердце, как бы он не убеждал ее в обратном. Джоанна проводила гроб тяжелым взглядом и прикрыла глаза, глубоко вздохнув. — Командующему Карраско уже сообщили? — спросила она, стараясь звучать максимально отстраненно. — Да, — отозвался охранник. — Сразу же, как все случилось. Джоанна должна была наслаждаться своей победой, но теперь на сердце скреблись кошки, словно она сделала нечто… не самое правильное. — Хорошо. Ты можешь идти. Охранник ушел, и Джоанна сдавленно шикнула, вцепившись руками в перила. Плевать. Плевать, что она чувствует. Сейчас ей нужно быть рядом с Картером.***
Комната встретила ее отстраненным полумраком и раздражающим глаз оранжевым светом настольной лампы. Дождь тревожно стучал по окну, и этот звук не мог перебить даже скрип двери, которую Джоанна закрыла за собой, как только вошла. — Картер, — позвала она, украдкой приближаясь к нему, сидящему на краю кровати, сгорбившись и упершись локтями на колени. Картер лениво поднял голову и посмотрел на нее застывшими стеклянными глазами, блестящими от слез. Джоанна остановилась в нескольких шагах от него и беспомощно приоткрыла рот, пытаясь издать хоть какой-то звук — но не выходило. Она знала, что произошло. Знала, что, вероятно, разбила ему сердце. Дерьмо. — Что случилось? — звенящим от напряжения голосом все же спросила она, хотя ответ был ей прекрасно известен. — Линтон, — угрюмо протянул в ответ Картер, потупив взгляд. — Его казнили. И Джоанна стала тому виной. Она глубоко вздохнула и, наконец, нашла в себе силы сдвинуться с места. Эта звенящая тишина, которая вдруг повисла, словно бы за окном не хлестал дождь, убивала ее, а стук собственного сердца в ней казался ужасающе громким. Джоанна опустилась на койку рядом с Картером и обвила его руку своей, придвигаясь поближе. Она должна была быть рядом, пусть до этого и искупалась в крови Линтона с головой. — Я знаю, — тихо произнесла она. — Мне только что сказал какой-то солдат. Джоанна должна была наслаждаться победой и делала это — да только вот горечь Картера была подобна капле дегтя в бочке меда. Выходит, она предала его? Выходит, ранила того, кого клялась защищать во что бы то ни стало? «Чудовище», — укоризненно выплюнул внутренний голос. — «Бессердечное создание». Картер говорил, что не считает ее монстром, но если бы он узнал, что она сделала, то именно это и сказал бы, разве нет? Сколько людей называли ее монстром, сколько людей проклинали… Джоанна считала, что она не такая, что не заслуживает ненависти в свой адрес; но теперь уже не была в этом столь уверена. Кто еще, если не бездушный монстр, способен причинить боль любимому человеку? — Я написал об этом матери, — продолжил Картер, словно бы Джоанна и не говорила ничего. Нет, он не игнорировал ее — ему просто нужно было высказаться. — Она прочитала, но ничего не ответила. Не знаю, что значит ее молчание, но… Мне кажется, что она рада. Линтон испортил ей жизнь, но и уйти никогда не давал. А теперь она свободна. Джоанна слушала его, но ничего не понимала. Картер говорил так, словно Линтон был самым ужасным человеком на свете, — да нет же, он когда-то вслух произнес именно это, — и словно его смерть и впрямь была чем-то отрадным, однако… Почему тогда в его глазах застыли слезы? — Я тоже думал, что буду счастлив, если он исчезнет. Неважно, куда, хоть в гроб… Главное, чтобы оставил меня в покое. Но теперь я не понимаю…. Ничего не понимаю. Он всхлипнул, и Джоанна прижала его к себе, зарываясь носом в плечо. Ей и самой хотелось разрыдаться, а потом закричать, и орать так громко, чтобы сорвать голос и оглушить саму себя. Она победила. Победила! Линтон сказал, что победа, достойная гордости, и она гордилась! Однако в то же время… Она проиграла. Проиграла самой себе. Картер навалился на нее, и Джоанна позволила ему положить голову себе на колени. Гладила его волосы, чувствовала, как он еле ощутимо дрожит и хотела свернуть себе шею. По окну тревожно стучали капли дождя. Картер сжимал ее колено рукой и шумно дышал. В воздухе висел запах крови, хотя причин тому не было вовсе. Если не считать того, что Джоанна загнала Линтона на расстрел. — Что ты чувствовала, когда убила Карлу? — спросил вдруг Картер, и его голос прозвучал точно раскат грома. Джоанна глубоко вдохнула и растерялась. Что она чувствовала?.. Гнев, ярость, обиду. Горечь. Ей было так горько, что она слегла в постель с жаром. Ей было так горько, что она в край обезумела и полезла к Картеру целоваться. Но это было раньше. Теперь, вспоминая о том дне, Джоанна не чувствовала ни-че-го. Вообще ничего. Карла Галлагер была мишенью Марселлы Галлагер, но та уже мертва. Она сгорела в том доме в Дреттоне и не оставила после себя и горстки пепла. — Облегчение, — нашлась все же Джоанна и, право, не солгала. Это было самое точное слово из всех, что она могла подобрать. Марселла умерла вместе с Карлой, и это и впрямь было своего рода освобождением от оков гнева, что столько лет то и дело тянули ее назад — в безвылазное болото, или же непроглядный лес… Так что, да, Джоанна Лиггер ликовала. Она не чувствовала ни печали, ни вины и не терзалась угрызениями совести. Ее руки были по локоть в крови, но она этого не ощущала. — Как и я, — хрипло отозвался Картер и, прочистив горло, продолжил: — Я думаю о том, что Линтона больше не будет в моей жизни, и мне, кажется, даже легче дышать… Но в то же время… Я не знаю, почему я реву, как побитая собака. Картер считал, что не имеет права на чувства. Думал, что должен радоваться. По началу так и было, но теперь… Теперь его глаза были полны слез, и Джоанна стала тому виной. — Это нормально, — произнесла она, запуская пальцы в его волосы, — плакать, когда умирает отец. «Хватит оправдываться», — презрительно опустил внутренний голос. Это была совесть? Или же это Марселла? Джоанна чувствовала, что сходит с ума. И все же, этот голос, кому бы он ни принадлежал, был прав: она просто оправдывалась и успокаивала саму себя. Джоанна убила Линтона. Убила. Убила. Своими руками убила, даже если стрелял кто-то другой. Ее ложь и клевета, ее интрижки — это загнало его в могилу. «Ты ненавидела таких, как он. Ты презирала ложь. Ты считала это омерзительным. Клялась себе, что никогда такой не станешь. А теперь что? Посмотри на себя. Посмотри, в кого ты превратилась!» Джоанна готова была рыдать лживыми слезами, когда подстроила покушение, как это делала на суде Карла; Джоанна изображала жертву, как это делала на суде Карла… Джоанна лгала Картеру, Касперу, Кармен и всем остальным, как это делал Линтон; манипулировала людьми, улыбалась в лицо, а за спиной точила нож, как это делал Линтон… Джоанна не останавливалась ни перед чем, как это делали Карла и Линтон. «Убийца!» Но разве до этого она не убивала людей? На ее счету столько жертв, что уже просто не счесть. «Это другое. Ты — лживая дрянь». Джоанна утешала Картера, гладя его теми же руками, которыми убила его отвратительного отца. «Чудовище». Но разве у нее был выбор? Разве она могла поступить иначе? Она или Линтон — Линтон или она… Конечно же, Джоанна выбрала себя. Какой смысл бороться, если в конце ты все равно погибаешь? «Выбор есть всегда», — именно она однажды сказала сама, и теперь не могла не согласиться. Джоанна могла не возвращаться в Гарнизон. Джоанна могла уйти отсюда давным-давно — Линтон сам предлагал ей. Залегла бы на дно, жила спокойной жизнью в каком-нибудь маленьком городке и не думала бы о ни о чем. Она могла сделать это, но не сделала. Джоанна выбрала поднимать столпы пламени и проливать реки крови. Выбрала мстить и не щадить никого. Выбрала идти по головам и не останавливаться ни перед чем. И, если быть честной с самой собой, не страшась ненависти и осуждения: сожалела ли она об этом? Нет, конечно нет… Джоанна не испытывала и толики угрызений совести, если отбросить все. В конце концов, именно этого она хотела. Да и потом… Нельзя победить монстра, не став монстром самому.***
Вчера, поздним вечером, Линтон был казнен. Сегодня же его могила одиноко ютилась в дальнем углу кладбища, с неким пренебрежением обособленная ото всех остальных. Еще бы: ведь в то время, как здесь покоились павшие на войне герои, эта могила принадлежала вору, лжецу, изменнику и предателю. Зло, совершенное им, никогда не будет забыто; хотя Роджер этого и хотел. Он вообще хотел забыть о том, что такой человек, как Линтон Карраско, вообще когда-либо ходил по этой земле, но теперь почему-то сам пришел на его могилу и прожигал невидящим взглядом камень, на котором пока еще не висела табличка. Странно все это… Еще вчера Роджер приходил к нему в тюрьму, беседовал, терпел его неуместное шутовство и выносил колкости, которые всегда его столь раздражали, вспоминал их первую встречу и думал о том, что то была их последняя, — потому что решил, что больше не хочет его видеть. Но она и впрямь оказалась таковой. И теперь, как бы не сложились обстоятельства, какие бы мысли не пришли Роджеру в голову, вновь встретить Линтона уже точно не получится. Потому что его тело гнило под землей среди множества других трупов. Чего Роджер действительно не понимал, так это того, как Ее Величество вообще могла принять подобное решение. Ведь, приговорив Линтона к казни, она преступила закон Немекроны — закон, который обязалась оберегать. Да и не только в этом было дело… Неужели ее сердце ожесточилось настолько, что смерть она видела единственно верным выходом из этой ситуации? Что, в конце концов, заставило королеву пойти на столь радикальные меры? Роджеру этого уже не понять. Юная принцесса, которую он знал когда-то, давным-давно пропала — ей на смену пришла суровая, жесткая, статная королева. Ее Величество однажды сказала: «Пусть будет страх», — и исполняла свое решение. Жестокость, проявленная, в самом деле была достойна того, чтобы ее боялись. В конце концов, когда лучи заката окрасили небо в золотисто-алые оттенки, Роджер решил вернуться в Гарнизон. Может быть, Линтон был прав, когда говорил, что ему не следует пытаться понять все. Разумеется, имел-то он ввиду именно себя, но Роджер решил, что может придать этим словам и другой смысл. Придя в кабинет, Роджер опустился за стол, включил какой-то размеренный меланхоличный джаз, вооружился рюмкой и бутылкой коньяка. Не лучший способ справляться с проблемами, но определенно подходящий, чтобы забыть о них на какое-то время, чего он и хотел. Слишком много всего навалилось за последнюю неделю, и Роджер нуждался в том, чтобы отвлечься от проблем хотя бы на пару часов. Напиться — проще всего. Впрочем, недолго ему удалось расслабляться; потому как сразу после того, как он осушил вторую рюмку, в дверь постучали. За те пару секунд, что миновали между самим стуком и характерным скрипом открывающейся двери, Роджер успел убавить музыку до полного беззвучия и спрятать под стол бутылку с рюмкой. Он поднял взгляд на вошедшего и, право, опешил, впершись в нее недоумевающим, немигающим взглядом. На пороге его кабинета, облаченная в синий костюм, стояла королева Кармен. Она медленно закрыла за собой дверь и все это время, не моргая, смотрела на Роджера — то ли сквозь него, глубоко задумчивая и одновременно как чем-то обескураженная, так и полная решимость. Она пришла к нему. Сама пришла. А он даже не поклонился. — Ваше Величество, — Роджер мгновенно взял себя в руки, подскочив из-за стол, и собрался было кланяться, однако та взмахнула рукой и мягко, но в меру настойчиво, сказала: — Не нужно. Роджер так и поступил. Остался стоять, как стоял, — сесть обратно не посмел, — и принялся наблюдать за ней. Королева на секунду прикусила внутреннюю сторону губы, слегка нахмурилась и сделала несколько шагов навстречу ему, громко щелкая каблуками. Сейчас каждый звук, каждая деталь — все казалось выразительным, как никогда прежде. — Роджер, — произнесла она, и внутри что-то вздрогнуло. Очень редко королева называла его по имени, не желая пренебрегать этикетом даже в самых незначительных ситуациях. — Я считаю, что нам пора говорить, — сказала, наконец, она, выразительно посмотрев на него. Роджер нервно дернул ушами и согласно кивнул. Подобная постановка беседы, признаться, держала его в напряжении. Если королева пришла сюда для того, чтобы отчитать его, он не удивится. Если же она пришла сюда с намерением примириться, то он ухватится за эту возможность мертвой хваткой. Что бы там ни было, но Роджер почти физически ощущал всю важность и ценность этого момента. — Однако, — продолжила королева, выдохнув. Слова определенно давались ей не просто, но она, обладая завидным упорством, произносила их одно за другим. — Сейчас я хочу поговорить с тобой не как королева с маршалом; а как девочка, которой ты заменил отца и которая стала тебе, как родная дочь. Роджер слушал ее и не верил своим ушам. Она сказала это, она в самом деле сказала это. А он удивляется и теряется, словно безмозглый, непутевый юнец… Да что же это?! — Хорошо, — произнес Роджер, кивнув. — Конечно. Я… — он замялся, едва не сказав злосчастное «Вас», — тебя слушаю. Кармен, готовая говорить, глубоко вдохнула, но тут же стушевалась, задумчиво нахмурившись. Несколько секунд, с течении которых Роджер весь почти извелся от томительного ожидания, она молчала, но потом все же начала: — Честно говоря, я не знаю, что сказать… — призналась Кармен, пожав плечами. — Я шла к тебе, обдумывая каждое слово, но теперь мне кажется, что это будет не совсем честно. А я хочу быть предельно честной. Хотя и боюсь, что скажу что-то не то… — Не бойся, — отозвался Роджер, ободрительно улыбнувшись. Глядя на Кармен сейчас, когда она была полна сомнений, но в то же время упрямства, он вновь узнавал в ней ту юную принцессу, которую пригрел под боком, когда у нее не осталось никого. — Я тебя пойму. Кармен благодарно улыбнулась и ответ и понимающе покачала головой. — Хорошо, — сказала она. — Тогда… Кажется, я погорячилась тогда. Я не должна была тебя прогонять и игнорировать столько времени. Кармен говорила так, будто сделала что-то неправильное, но Роджер считал, что она имела на это полное право. Ее злость, ее обида — все это случилось из-за него. — Я сам во всем виноват, — озвучил Роджер свои мысли, пристыженно потупив взгляд. — Я не должен был говорить того, что сказал… — Может и так, — Кармен неуверенно повела плечами. — Что ты, что я… Мы оба поступили не очень правильно. По крайней мере, все это не стоило доводить до такого. Нужно было сразу поговорить и во всем разобраться, но я… — она прервалась, глубоко вздохнула и сморгнула слезы. Кармен в самом деле готова была плакать из-за него. Что же он натворил? — Я не знаю, почему я это сделала, — заключила она. — Я дулась, как глупая девчонка, хотя мне было очень тяжело без тебя. Еще и Линтон… Я как будто осталась совсем одна. Роджер знал, что ей это нужно, и потому просто подошел и обнял. Не говоря ни слова. Позволил ей уткнуться ему в грудь и всхлипнуть, пока с отцовской заботой перебирал кончики ее волос, собранных в две тугие косички. Может, у Роджера никогда и не было биологических детей, но Кармен — точно его дочь. И он, если потребуется, защитит ее от целого мира. — Я обещаю тебе, — утешительно произнес он, — что этого больше не повторится. Я всегда буду рядом и никогда тебя не оставлю. И это действительно было так. Роджер никогда, ни за что не предаст Кармен. Даже если она лишится своей короны, он все еще будет готов отдать за нее свою жизнь. Они молча продержались в объятиях где-то с минуту, пока Роджер наконец не решился спросить: — Ты можешь ответить мне на один вопрос? — Он ощутил, как Кармен кивнула, потершись о него щекой. — Почему ты решила казнить Линтона? Она тут же отстранилась, и Роджеру подумалось, что он снова ее оттолкнул. Сердце защемило — но зря. Кармен вовсе не разозлилась. Она лишь сделала шаг назад, вытерла влажные глаза и уверенно, будто заранее знала ответ, отчеканила: — Мой враг — Рейла. Я должна ее победить. Я поклялась самой себе сделать это во что бы то ни стало. Линтон однажды сказал мне, что, чтобы одолеть врага, нужно его превзойти. И я решила последовать его совету, даже если это значит, что мне придется расплачиваться за это человеческими жизнями. В конце концов… У нас, монархов, нет права на чувства. У Роджера внутри все заледенело. Он смотрел на нее и больше не видел перед собой юную принцессу Кармен, девочку, которой он заметил отца… Перед ним была Ее Величество королева Немекроны, не боящаяся крови и копоти и не чурающаяся жестокости — только не теперь. Ее глаза, горящие пламенем, говорили лишь об одном: пути назад нет.