В погоне за справедливостью

Конечно же Клавьер сказал «да». Еще одна причина, почему приглашать Аполло к себе было ужасной идеей. Он заглянул в свою комнату, чтобы забрать акустическую гитару. Аполло проследовал за ним, не издав ни звука. Может, дело было в тишине, но Клавьер внезапно начал нервничать. Он сел на диван, подогнув под себя одну ногу, и сделал вид что настраивает гитару, хотя и знал, что она уже была готова — точно так же, как двадцать четыре часа назад, когда Клавьер играл на ней свою новую песню. Аполло присел на другую сторону дивана и подтянул колени к груди, почти к подбородку. Из-под закатанных штанов Клавьера виднелись его босые ступни, он слегка поджал пальцы, касаясь поверхности кожаного дивана. Подушка между ними была подобна океану, и Клавьер не мог не заметить, насколько мало места занимал его гость. Это было неожиданно, ведь Аполло был из тех, кто заполняет собой все пространство. — Итак, ты наконец-то передумал насчет моей музыки, да? — подшутил Клавьер, когда уже больше не мог притворяться, что настраивает гитару. Аполло уложил руки на колени и облокотился на них подбородком. — Ты имеешь в виду тот жуткий коммерциализированный шум, который издавал твой бойз-бенд? Этот комментарий не был сказан со злобой, как и другие шпильки Аполло в последнее время, но Клавьер почувствовал, как что-то в животе скрутилось в тугой узел. — Некоторые из этих песен я написал сам, знаешь ли. Для своей рок-группы. Аполло посмотрел на него странно, как будто это не был тот ответ, которого он ожидал. И с чего бы ему не удивляться, если Клавьер смеялся над остальными его подколками или быстро придумывал остроумные ответы? Он открыл свой рот, чтобы исправиться — mea culpa* и все такое — когда Аполло ответил: — Ну, тогда ты все-таки был подростком. Клавьер положил гитару на колени. — Так поэтому ты хочешь услышать, как я играю? Потому что я больше не пишу подростковые песни? — он мог слышать в своем голосе раздражение, хотя ему и правда было любопытно. «The Gavinners» были его жизнью на протяжении семи лет. Конечно же содержание его первых песен было немного детским, но и его фанаты тогда были детьми! Ворчание Аполло о том, что ему не нравилась группа — это одно, но прямое оскорбление музыки Клавьера… — Я слышал, на что ты способен, когда твоя работа не продиктована вкусом маленьких девочек. Было тяжело смотреть ему в глаза. Какая-то часть Клавьера считала, что для Аполло это был своеобразный грубоватый способ скрытно извиниться; комплимент, который прятался за острой колючей проволокой. В то же время все внутри него до сих пор горело от предположения, что он не может гордиться каждой песней, на которой стояло его имя. И глубоко внутри какая-то маленькая часть него сжималась от стыда, когда он думал, что, возможно, музыка, которую он писал последние несколько месяцев покажется Аполло мусором. Аполло сглотнул несколько раз, его взгляд заметался по комнате. Он посмотрел на лицо Клавьера, затем на его гитару, а после отвел глаза в сторону. — Ч-что? — наконец не выдержал он. — Слушай, я понимаю, что ты не привык к людям, которые не рассыпаются в комплиментах при виде мистера Рок-звезды, но… — Вообще-то я привык к этому, — Клавьер облокотился на спинку дивана. — В индустрии всегда полно критиков, блоггеров, групп и комментаторов в социальных сетях, которые не в восторге от моих работ, и людей, которым они нравятся. Некоторые люди думают, что популярная музыка не может быть хорошей, что она должна быть простенькой и бессмысленной, чтобы вызвать интерес одновременно у стольких людей. И в прокурорском офисе также нет ни одного человека, который кидал бы мне цветы под ноги при упоминании моей второй карьеры. Если быть честным, Клавьер и сам поражался, что смог сказать все это ровным тоном. Ему нравилось думать, что он был легким и спокойным человеком, но не когда это касалось сомнений в его профессионализме. Аполло, сидящий на другой стороне дивана, смотрел на него сияющим взглядом. Как было возможно, что настолько темные глаза могли так сиять? — А. Это уже больше похоже на тебя. Я забыл какой дивой ты становишься, когда дело касается твоей музыки. — Ч-что? — заикаясь выпалил Клавьер. Аполло наклонил голову. — Ты был таким же на концерте, помнишь? Это было облегчение — видеть, что ты можешь злиться, поскольку ты всегда такой крутой и спокойный в суде. «Спокойный» мысленно повторил Клавьер и постарался сосредоточиться на том, что Аполло считал его спокойным, а не на том, что он назвал его крутым. — Но я не должен был нападать на тебя из-за этого, — продолжил Аполло. — Это моя вина. Хотя твоя группа звучала точно так же, как группы, которые попадали в «Топ-40» последние полгода. Единственный раз, когда я думал, что ты сделал что-то креативное — твое представление с Ламирор. Но насколько я знаю, это может быть исключительно ее заслуга. — Хорошее извинение, — сказал Клавьер. Аполло нахмурился. — Извини, что я намекнул про твое эго рок-звезды. Ты не так плох. — То есть ты подразумеваешь, что у меня есть эго? — Определенно, — снова эта брутальная честность. Клавьер слегка расстроился. — Но ты не настолько плох, правда. — А моя музыка? — Клавьер перекинул ремень гитары через голову и пробежался пальцами по струнам. — На испытательном сроке. Докажи, что я не прав. Аполло скрестил руки и откинулся назад, вытянув ноги, чем занял целую подушку дивана, но все равно оставил между ними приличное пространство. Они снова вернулись в комфортную зону. Клавьер чувствовал это. «Не будь слишком чувствительным, — одернул он себя. Но потом он мысленно дополнил: — Но и не позволяй ему слишком многого». Чтобы Аполло извинился за свою прямоту — это уже был своего рода успех. Так что Клавьер натянул на лицо свою улыбку рок-звезды для пущего эффекта. — Это несложно, герр Форехэд. В ответ на это глаза Аполло засияли. — Ты снова зовешь меня так? — А когда я переставал? «Когда не смог взять себя в руки», — подумал он. Клавьер перестал использовать прозвище, потому что хотел бы звать его по-другому, придумать что-то более интимное и теплое, но пока он не мог. Ему бы хотелось, чтобы Аполло не уделял этому столько внимания. Одновременно ему хотелось, чтобы Аполло уделял этому больше внимания. — Итак, как называется эта песня? — голос Аполло источал ледяной холод. Разве он не сказал Клавьеру в машине: «Зови меня Аполло». Но как он мог назвать его по имени и при этом не выдать себя? «Герр Форехэд» был для него безопасной территорией, и поэтому они и оказались здесь, напомнил себе Клавьер. Он старался не рассматривать просьбу Аполло как что-то большее, не искать подтверждений той надежде, которая существовала глубоко внутри него. — Трэк первый, — произнес Клавьер, перекинув волосы за плечо и поставив пальцы в позицию для первого аккорда «Работяги», который был ему уже знаком после нескольких часов, потраченных на подбор идеальной мелодии для песни. Аполло закатил глаза. — Ты невероятно оригинален, да? — Прости, я правильно расслышал? Помню, как кто-то перед судебным заседанием подбадривал себя словами: «Справедливость** идет!» несколько недель назад, — даже если они не выступали в суде друг против друга, подсматривать за Аполло в лобби — было лучшей частью его дня. — Герр Чайник, ты называешь меня Котелком***? Аполло надул щеки в знак возмущения. Клавьер сыграл первую ноту. Он пел без слов. Если он планировал когда-нибудь исполнить «Работягу» перед другим человеком, слова нужно будет поменять. Они были слишком очевидны и выдавали его с головой. Клавьер перечислил в песне все временные работы, о которых рассказал ему Аполло, упомянул красный костюм, добавил несколько строчек о том, как умолял официанта сесть за столик рядом с ним и стать его парой. В этот момент Клавьер уже писал песни с полным осознанием, что это музыка только для него. Скрывать что-либо не было смысла. Пальцы Клавьера двигались вверх и вниз по струнам, аккорды сменялись все быстрее. Эта песня была похожа на маленький ураган, подобно тому, каким Аполло был в суде и как Клавьер представлял, каким он был в большинстве аспектов своей жизни. Неудержимым, непримиримым. Разве в музыке «the Gavinners» использовалось так много автотюна? Клэй определенно не думал так, и в большинстве своем критики оценивали каждый новый альбом выше, чем предыдущий. Не говоря о сотне кричащих фанатов на концертах и публичных выступлениях. Песни «the Gavinners» было весело писать и приятно исполнять. Он не жалел об этой части своей жизни. Когда Клавьер снова поднял взгляд, глаза Аполло были закрыты. Он даже не пошевелился, сидя все в той же позе на другом конце дивана, но мышцы его лица были расслаблены. После того, как Клавьер закончил играть, воцарилась долгая тишина. Он не двигался, а Аполло не открывал глаза. И как раз когда Клавьер набирался сил, чтобы спросить, как последний идиот: «Ну, и что ты думаешь?», Аполло опустил голову на свои скрещенные руки. От движения волосы упали на лоб пушистыми мягкими прядями. — Ну вот, у тебя получилось, — сказал Аполло, его голос казался глухим из-за рукава кофты Клавьера. — Ты зря растрачивал свой талант в этой ужасной группе. Несмотря на раздражение от постоянного нежелания Аполло признавать творчество «the Gavinners», с губ Клавьера невольно сорвался смешок. Это была битва для другого дня. Аполло не возненавидел то, что Клавьер написал для него. Его пальцы дернулись от острого желания накрыть собственный рот; признание уже вертелось на кончике языка. Это все для тебя. — Я рад, что получил твое одобрение, герр Форехэд. Моя музыкальная карьера сегодня достигла своего пика. Аполло поднял на него взгляд. — Я не собираюсь повторять еще раз. Зови меня Аполло. Сейчас стакан воды пришелся бы очень кстати. Клавьер даже не пел, но почувствовал, как во рту резко пересохло. — Ты не хочешь, чтобы я называл тебя твои особым прозвищем? Любые попытки превратить беседу в шутку похоже не достигли ушей Аполло. Он неотрывно смотрел прямо на него. В голове Клавьера сменяли друг друга все известные ему немецкие и английские ругательства. — Аполло, — наконец сказал он. Имя казалось непривычным на языке, зубы и язык как будто мешали произнести его как следует. — Аполло, — попробовал он снова, уже мягче. Тот медленно опустил подбородок на скрещенные руки, его подтянутые колени скрывали из виду нижнюю часть лица. Все, что Клавьер мог видеть, — это его глаза, большие и яркие, внимательно наблюдающие за ним из-под спадающей на лоб челки.